– Твоя мама в больнице, так? Должно быть, наслаждается тишиной и покоем. – Хелен дала задний ход. Где-то в доме брат или еще какой-то родственник пытался надеть куртку, догнать Лео и спастись бегством вместе с ними, но его задержал Хилари, чтобы представить очаровательным соседям. – Прости. Но твой папа – это выше моих сил. Нет, конечно, твою маму я уважаю и все такое…
– Что это за черт?! – отрезал Лео. – Коричневый «остин»! Что на тебя нашло?
– Моя мама выразилась похлеще, – сказала Хелен. – Держу пари, пятнадцать лет назад, когда эта машина была новой, цвет назывался по-другому.
Шариф закрыл за ними дверь. Раджа отправился наверх. Когда сын уже не мог ее услышать, Назия воскликнула:
– Просто взял и ушел!
– В некоторых семьях так бывает, – урезонил ее Шариф.
– А ведь его отец еще не закончил говорить! – не унималась она. – Да и внук… Его дед только что представлял нас и говорил, кто он. Очень мило с его стороны. А мальчишка взял и ушел, а ведь он даже не закончил!
– От отца, полагаю, набрался.
– Нет, решительно не понимаю! А доктор Спинстер ничего не делает. Не понимаю!
– Думаю, привык. – Шариф потер нос ладонью и высморкался – пока никто не слышит. – А он говорил и говорил, пока все не разошлись. Не понимаю их.
– Кого?
– Людей. В этой стране. Если мальчики когда-нибудь…
– Наши – никогда.
– Теперь я понимаю его. Доктора Спинстера. Это как роторный двигатель – когда его запускают и забывают отключить. Ни привода, ни трения – крутится и крутится. Его дети смотрят на него – и уходят. Он готов на все, лишь бы заставить их слушать. Как так можно в семье – не понимаю.
– Кто-то сказал им, что отца можно не слушать.
– Она бы этого не сделала. Никто не скажет такого детям. Не верю, что это она.
– Ты ее не знаешь.
Хелен и Лео приехали в тот же паб, что всегда. Кирпичное здание придорожной забегаловки, выстроенное в 1930-х на задворках города, примыкающее к крутому склону, внизу которого простирались болотистые пустоши. Спереди паб насчитывал два яруса, сзади – четыре; также имелась гостиная, которой не пользовались, и глубокий погреб, заполняющий зазор. Паб никогда особенно не процветал: его построили, чтобы привлечь торговцев, отправлявшихся в Манчестер или возвращавшихся оттуда, но выяснилось, что мало кто спешит ухватиться за последний шанс набраться перед дорогой – ближайший город километрах в семидесяти – или настолько устал по пути в Шеффилд, что не в состоянии проехать еще немного. Лео тронуло, что Хелен выбрала именно этот паб, не советуясь. «Герб Тайлеров» – потому, что они всегда выбирали именно его.
И Джек, владелец, был на месте. Лео поборолся с искушением зайти, делано неуклюже размахивая руками. Они выбрали этот паб потому, что в нем обслуживали даже пятнадцатилетних. Лишь некоторое время спустя подростки поняли, что здесь очень мало посетителей, и решили: лучше уж рискнуть и проследить, не наблюдает ли за пабом полисмен. В начале семидесятых важнее казалось притвориться взрослым. И не факт, что хозяина зовут Джек, – он просто смахивает на типичного Джека, и на лицензии на продажу спиртного, висевшей на двери, его имя начинается с «Дж». Сейчас, днем, паб был пуст.
– Андреа видела тебя, – сказала Хелен. Они сидели с пинтовой кружкой каждый. – Помнишь ее? Мы уже шесть лет вместе. Она беременна – собственно, она и встретила тебя, когда ехала на осмотр «шести месяцев».
– Как у вас так получилось? – спросил Лео. – Ну, забеременеть?
– Твою мать, Лео! – взвилась Хелен. – Не твое собачье дело. Просто немного свежей спермы – и готово.
– Ну да, но свежая сперма на дороге не валяется.
– Лео, задавай любые вопросы, но я не стану детально описывать весь процесс, можно?
– Поздравляю. У вас было время созреть. Когда Кэтрин родила Джоша, мне было двадцать два. Сейчас ему двенадцать.
– Ну, вам не потребовалось планировать и просчитывать, как нам, – сказала Хелен. – А вообще нам повезло: идем, глядим – стоит банка свежей спермы. Ну, мы и решили: почему нет? А с Кэтрин что?
– Мы разошлись много лет назад. Однажды утром просыпаешься, смотришь на другого и думаешь: я больше не знаю, зачем это все. Да, я очень честно подумал: ей нужен кто-то получше, чем я.
– И что, такой нашелся?
– Нет. Не нашелся. Говорит, женщине с ребенком трудно найти пару. Нечестно – женщинам нравится, когда мужчина один с ребенком. Напротив – срабатывает материнский инстинкт.
– Вот слушаю тебя и понимаю, отчего ни капельки не жалею, что перестала связываться с мужчинами вроде тебя, – заметила Хелен.
– Никогда не пойму, почему ты стала лесбиянкой, – вздохнул Лео. – Когда мы с тобой встречались, этого нипочем не сказать было.
– Мы с тобой никогда не встречались, Лео, – поправила Хелен. – Просто переспали пять раз. И все. Еще по кружке?
– Конечно.
Он заметил, что Хелен стоит у стойки – не по-мужски, но подняв голову и выставив локти. Она и в прошлый раз платила за пиво.
– Рад тебя видеть, – сказал он, когда она вернулась.
– И я тебя, – откликнулась она. – Тебе бы почаще приезжать в Шеффилд. Мы хотели попросить тебя быть крестным нашего ребенка, вот только не знаю, годится ли для этого человек, который бросил собственного сына.
– Я не бросал его.
– Ну-ну. Что это с твоим папой? А мама твоя где? Она-то могла заставить его замолчать.
– Она умирает, моя хорошая.
Лео ощутил странное чувство легкости: он мог оборвать разговор или сменить его направление. Он и прежде замечал эту легкость в том рвении, с каким спешил вывалить новости, будь то известие о бомбардировке, о смерти знаменитости или о каких-либо семейных происшествиях. Он ненавидел это свое всегдашнее желание очутиться в центре внимания как глашатай, принесший известие первым. Но сказать Хелен, что мать умирает, было необходимо.
– Мне очень жаль, – церемонно ответила она, сделала большой глоток из кружки и продолжила говорить совершенно обыденным тоном. Лео узнал Хелен: человека, которого невозможно застыдить или заставить почувствовать себя виноватым. – Мне твоя мама всегда нравилась. Она в больнице?
– В Северной центральной. Ее уже собирались выписать, но началась инфекция, какой-то рак внутренних органов. Она может выкарабкаться, прожить еще какое-то время дома. Но это непредсказуемо…
– И вы все приехали, – заключила Хелен. – Твой брат и сестра – то есть сестры. Тем не менее твой папа…
– Иногда я жалею, что наши родители поженились, – сказал Лео. – Ну какого роста могли быть дети у такой пары? В моей сестре сто пятьдесят сантиметров!
– А в тебе – сто пятьдесят четыре, – констатировала Хелен. – И то в лучшие дни. Хотя внуки, кажется, в порядке. Они вполне нормального роста, по крайней мере те, кого я видела.
Барная стойка заведения за двадцать лет мало изменилась. Даже паучник на окне, пыльный и давно засохший, стоял на том же месте, и вертикальный ряд подков висел на обшитом досками пространстве между двумя витражными окнами – вот и все претензии на элегантность и уют. Джек в неизменном коричневом кардигане налил им по кружке и вернулся к обычному занятию: нагнувшись над клетью с длинным рядом подвешенных стеклянных кружек, стал решать кроссворд из «Телеграф» изрядно изгрызенной шариковой ручкой. По включенному телевизору, висевшему над покачивающейся доской для метания дротиков, демонстрировались какие-то странные состязания: двое мужчин осторожно ступали на зеленую лужайку, подсчитывали, прикидывали, а затем бросали мячик, который останавливался в нужной игрокам точке – или, увы, чуть поодаль.
– Ну, и чем ты занимаешься? – спросила Хелен. – Все еще журналистикой?
– Это трудно так назвать, – ответил Лео. – Журналистика – это вроде как про расследования и репортажи. А я сижу в офисе и исправляю то, что понаписали другие об экзотических местах, где побывали: заставляю говорить «рынки Азии славятся во всем мире», хотят они того или нет. А ошибок! Размещаешь на странице и придумываешь заголовок. Вот, например: «Осло не для ослов!» Это я придумал. А моя коллега Джули – «Приезжайте в Париж и поймете, почему там сено не горит». Правда, заголовок «Кто – майка?» для статьи про Ямайку забраковали. Сказали, бессмыслица.
Хелен снова отпила из кружки – если можно было вложить в глоток все свое неодобрение и недовольство, у нее получилось. Лео попытался вспомнить, чем она зарабатывает на жизнь. Он уже позабыл, какой сегодня день недели. Кажется, будний.
– Ты уже не работаешь для «Воронки», да ведь? – Лео так и не смог заставить себя спросить напрямую.
– Нет, с чего ты взял? Это Андреа на них работает, занимается маркетингом. Терпеть не могу театр. И хожу туда, только если очень надо. Почему ты вообще… Мы что, хоть раз говорили о театре? Я даже не знаю, сколько они получают из бюджета Совета по искусствам, – вот насколько мне неинтересно. – Хелен посмотрела на Лео сквозь обод опустевшей винной кружки. Оставив ее, она внезапно рассмеялась – коротко, сухо. – Так ты не в курсе, правда, Лео, милый? На самом деле я думала: забегу я, и что окажется? Вспоминал ли обо мне Лео? Хотя бы спрашивал кого-нибудь, как мои дела?
– Я не знаю, у кого спрашивать.
– Всегда можно найти. Неважно. Я не об этом. Вообще-то я работаю в университетской библиотеке. И люблю свою работу. И не вижу смысла ее менять.
– Вот и я, – храбро заявил Лео.
– О да! – сказала Хелен, и разговор принял деланый, нарочитый оборот. Лео ни разу не доводилось слышать, чтобы эта архаичная конструкция звучала без сарказма.
– Мисс Сол, которая преподавала немецкий, – я встретил ее в Брумхилле, – спросила, брал ли я академический отпуск. Она всегда считала, что я сразу же пойду учиться дальше. Мной так гордились в школе. Нет, ответил я, мне пришлось бросить. Она удивилась и начала расспрашивать отчего. Пришлось объяснять. И она положила ладонь мне на плечо так, будто я потерял близких. Для такого, как я, уйти, потому что какой-то идиот… В общем, жуть. Она так расстроилась.