– Понимаю, – ответила Хелен. – Но главное – ты ведь сам этого хотел!
– Да, хотел.
Лео просто не знал, что еще ответить. Он отнес пустые кружки к стойке. Джек-хозяин посмотрел на него – глаза у него были слезящимися, налитыми кровью, с желтоватыми белками, точно у какого-нибудь струпа, обретшего способность видеть. А кожа – рябой и потемневшей, точно закопченной. Он оценивающе посмотрел на Лео. Так, что тот на мгновение снова сделался пятнадцатилетним мальчишкой, который хочет сойти за восемнадцатилетнего. И подобрался, хотя смысла это давно не имело. Никто больше не спросит, сколько ему лет. Ни пятнадцати, ни восемнадцати уже не будет. Такова жизнь. Он заказал еще по кружке. Джек заметил, что погода славная; Лео заплатил, отметив про себя, что пиво тут на фунт дешевле, чем в Лондоне; подхватив кружки, вернулся к их крошечному столику, где сидела Хелен: прямая и совершенно трезвая.
– Было бы лучше, если бы ты остался в Оксфорде и не цеплялся за свою нынешнюю работу, – беспощадно сказала она. – По крайней мере, у тебя была бы специальность. Том Дик вот вытерпел.
– Да-да, – безучастно отозвался Лео. – Вытерпел.
– Он вернулся в Шеффилд, – продолжала Хелен, очевидно уже не рассчитывая, что Лео объяснит, почему бросил университет.
– Да, я слышал, что он здесь. Моя сестра Блоссом сказала, что видела его. Все еще высоченный?
– Все еще высоченный. – Хелен почти ласково погладила блестящие коричневые, похожие на географическую карту, обои. – Ты просто зациклился. Могут подумать… в общем, Андреа тут разговорилась с девушкой в отделении постнатального ухода. Ее папа служит редактором в «Морнинг телеграф». То есть он тоже работал в лондонских газетах, но, так сказать, больше по административной части. В общем, Том пришел к ним и попросил работу – резюме такое, что закачаешься, и быстро на повышение пошел. Ну и папа знакомой Андреа подумал: погодите-ка, с чего это человек с такой карьерой в Лондоне, на Флит-стрит, внезапно ищет работу в Шеффилде? Рекомендации у Тома были блестящие, но, знаете, немного сдержанные. Папа этой знакомой сам писал подобные и, догадываясь, что за этим может стоять, решил кое-что прояснить. В общем, прежде, чем звать Тома Дика на собеседование, он набрал своего приятеля из газеты, значившейся последней в резюме, и поговорил с ним по душам. Андреа намекает, что тот знает всех на Флит-стрит. Выяснилось, что Тома Дика застукали за употреблением наркотиков прямо в офисе – даже не вечером, а в половине одиннадцатого утра, перед обычной деловой встречей, – и тут же ему указали на дверь. В этих старых газетах невероятно строгие нравы. Странно, что ты не в курсе. Я-то думала, тебе давно все известно.
– У нас, в отделе «Путешествия», очень закрытая лавочка, – пояснил Лео. – Мы и в соседнем-то отделе порой никого не знаем. Не говоря уже о других газетах. Такая закрытая, что я не слышал имени Тома Дика десять лет.
– Тебе бы вот сошла с рук дорожка кокаина в пол-одиннадцатого утра? Полагаю, нет. Том Дик пытался уверить: он не один такой; не то чтобы он считал это похвальным, но его, мол, пытаются сделать козлом отпущения. Представь – кивал на других, назвал фамилии, почти дюжину. Руководство газеты их немедленно вызывает: проверяют кровь, мочу – чисто. Один из них поднял шум, пригрозив подать в суд на газету и лично на Тома за ложные обвинения – благо, следствие не нашло ничего. Или почти ничего. Помощник Тома, молодой парнишка, оказывается, помогал ему еще и доставать наркоту. Когда он явился, он был обдолбан в хлам: ему еще сказали, что он счастливчик – мог бы сейчас сидеть. Все это папа приятельницы Андреа, редактор в «Морнинг телеграф», узнал за один телефонный звонок. И говорит Тому Дику: спасибо за обращение, но нас оно не заинтересовало.
– Земля круглая, – уныло пробормотал Лео.
– Думал, просто переедет сюда, расскажет про Лондон, Оксфорд, упомянет пару-тройку знакомых, скажет, что его отец хвалил отца того-то и сего-то, – и дело в шляпе! Не сработало. Наверное, снова живет с мамой. Он на мели – при первой же возможности купил квартиру в Доклендс. Пришлось продать – пару лет пытался, не выходило. Полагаю, мало кто хочет там жить. Потерял кучу денег. Вряд ли на него подадут в суд за клевету на рабочем месте. Они знают, что он не хотел разглашать информацию.
– Да ты что? – с легким сердцем произнес Лео. Услышанное наполнило его счастьем.
Хелен с подозрением посмотрела на него. Возможно ли, что всю эту историю она рассказала, попутно сочувствуя Тому Дику? Неужели думает, что у Лео и Тома Дика, вместе поступивших в Оксфорд, так много общего, что у его сердца достанет сочувствия на все два метра Том-Дикова роста, точно у теплого ласкового маяка? Лео пришло в голову, что лицо Хелен изменилось не только сообразно возрасту: с него смотрели глаза человека, сомневающегося, что они вообще знакомы.
– Знаешь что? – помедлив, произнесла Хелен. – Том Дик спросил меня как-то, не соглашусь ли я заняться с ним сексом. Но сделал это по-французски. Вскоре после того, как я тебя бросила, лет по пятнадцать нам было.
– Qu’est-ce que vous avez dit en réponse de cela?[40] – спросил Лео.
– Сам как думаешь? – ответила Хелен. – Твой французский.
Поначалу он решил, что просто хочет отлить. Но сделал ошибку – включил свет в уборной. А как еще найти дорогу? Однако, вернувшись в постель, понял, что больше не сможет заснуть, и потянулся за книгой, старой доброй Джозефин Тэй. Он читал ее прежде, но книга ему нравилась, и он не сразу припомнил, окажется новоявленный наследник злодеем или нет. Он перескакивал через строчки, потом через страницы. Спать теперь совершенно не хотелось, но и смысл слов он понимал с трудом. Может, взять странную скучную книжку из тех, что вечно читает внук?
Часы у кровати – переносной будильник – сообщили: 2:20. Если выключить свет, их люминесцентные стрелки не сразу перестанут показывать время. Интересно, как там Селия: мучается ли от боли, зовет ли медсестер, мается без сна? Скорее всего, ничего из вышеперечисленного: сейчас управляться с болью научились прекрасно. И она погрузилась в глубокий беспокойный опиатный сон, с невесомой силой причудливых убеждений спящего мозга и быстро меняющейся картинкой. Ему бы и самому не помешали опиаты – ну, или на крайний случай немного диазепама, чтобы уснуть. Должны быть где-то в доме – он прописывал ей немало рецептов за все эти годы, но Селия обычно откладывала их куда-то и забывала. И где теперь искать?
Бывало, он сам без особой причины просыпался до рассвета. Беспокойство проникало в его взбудораженный мозг и не давало уснуть. Но тогда он не стал бы включать свет, чтобы почитать, – да и вообще на более долгий срок, чем нужно, чтобы посмотреть на будильник; Селия спала под диазепамовыми чарами – копна белокурых волос на подушке напротив; но, если не выключать будильник, трезвон ее разбудит. Так что он лежал без сна, мрачно размышляя. Те времена давно прошли. Несколько недель назад это снова начало происходить, но стало серьезным, лишь когда все дети съехались домой.
Он пытался поставить себе диагноз. По его мнению, к пациентам он всегда был внимателен, подбадривал их и рассказывал случаи из практики, которые могли оказаться полезными. Если представить на стульчике для больного самого себя, какие вопросы он стал бы задавать? Видит Бог, то, что он сейчас испытывает, знакомо многим.
– Ну, что вас беспокоит?
– Не могу уснуть. То есть не могу спать.
– Как легли в постель – так и ворочаетесь?
– Нет, засыпаю я обычно хорошо, но часа в три-четыре просыпаюсь и не могу уснуть снова.
– Значит, не перевозбуждение. Вы пьете алкоголь по вечерам?
– Не злоупотребляю.
– Ну, каждый считает «злоупотреблением» что-то свое. Вас что-нибудь беспокоит в последнее время?
Но ответ на этот вопрос был слишком очевиден и глуп. Вдобавок предполагал эталонный случай бессонницы, который так любят врачи. Сразу же вспомнилась та женщина, которая пришла вчера днем, когда они с детьми собирались навестить Селию, – подруга Лео. Кто она такая? Вероятно, моложе, чем выглядит; отмахнулась от него, предпочла говорить с кем-то другим: мол, уходи, старик. Он наслаждался своим гневом, точно добычей. Он ведь всего лишь рассказывал простую историю, интересный случай. Вовсе не было нужды так грубить. Воспоминания об обиде сами по себе довольно сильно болели. И не давали уснуть. Поднялись и схлынули, и перед Хилари во всей красе предстала тема, которую они скрывали. Завтра он скажет Селии, что намерен с ней развестись.
Снизу раздался шум. Это не вор. Кто-то из детей припозднился. Хилари быстренько выключил прикроватную лампу. Лео, должно быть. Он не желал говорить с сыном в это оставшееся от сегодняшних суток время, а уж ссориться и подавно. Сын ушел из дома в обед, как раз когда все остальные собирались в больницу к Селии, и не обратил внимания на дурновкусие и хамство своей гостьи. А когда все прочие расходились спать, он еще не вернулся. Хилари лежал так тихо, насколько это возможно, напрягая все мышцы и сухожилия в темноте. На кухне зашипел газ, открылся кран – кто-то выпил несколько стаканов воды подряд. Потом сходил в уборную внизу, и на лестнице послышались тяжелые шаги Лео. Хилари прислушался: у самого верха нависла пауза.
– Папа? – позвал Лео.
Но Хилари не откликнулся, и сын так и не понял, спит он или нет. И говорил Лео тихо и осторожно: чтобы не разбудить спящего, но чтобы откликнулся неспящий. Затем прошел дальше и закрыл за собой дверь. Хилари ждал – и спустя сколько-то минут храп сына отразился от неподвижных стен. Храп напоминал шуршание бумаги – а ему доводилось слышать у пациентов другой, звучный, точно по жесткому полу двигают тяжелую мебель. Вскоре дом совсем утих – ничего, кроме шорохов, и после пяти или половины шестого, когда уже забрезжил рассвет, Хилари встал и спустился на первый этаж. Съесть бы что-нибудь: бутерброд на поджаренном хлебе, кусок торта. И если он ничего не путает, в холодильнике оставался яблочный пирог.