– Муж говорит, – сказала, опустив глаза, маленькая.
– Сестра!.. – шикнула на нее большая.
– Муж говорит: надеюсь, все, для всех…
Этот дом принадлежит их сыну.
– Сестра! – произносила маленькая тихим голоском. – Помню тот день, когда наш муж взял меня в жены и мне пришлось покинуть родной дом, красивый белый дом близ рисовых полей, в двух милях от реки.
– Красив дом отца, а дом мужа еще краше, – сказала большая жена.
– И я, наряженная в золотое сари, плакала. А муж был так добр. Я никогда еще не ездила в машине. Он взял с собой коробку конфет со свадьбы, и я, когда плакала, ела конфеты. И мы приехали в дом к мужу, и дом был в Дакке, красивый дом за высокой стеной, и там была большая жена, и она со мной поздоровалась.
– Это была я, сестра, – сказала большая жена.
– А теперь на улицах снова стреляют, – заметила маленькая.
– Я помню тот день, когда ты приехала. Твоему новому сыну подарили велосипед – велосипед в твою честь. – Покачав головой, большая жена умолкла.
– И теперь муж говорит. – Маленькая жена покосилась на угол комнаты, в котором стояло кресло. Темный угол, кресло во мраке и черные тени. Муж умер давным-давно, много лет назад. Но однажды утром они проснулись до рассвета и увидели мужа. Он переводил взгляд с одной жены на другую. Сидел в кресле. По мере того как в комнату проникал утренний свет, его образ рассеивался.
– Слушай… – И большая жена склонила голову набок.
– Еще темно, – отозвалась маленькая жена. – Сын еще не может встать и начать работать. День не начинается в темноте!
– Послушай! – Большая жена потянулась и шлепнула маленькую по лицу. Они сели. Маленькая жена умолкла. Большая тоже молчала. Снова раздался шум. Вдалеке – но мог быть и ближе. Выстрел, еще один и еще, в последнем предутреннем мраке. Ночь уходит, и скоро темнота станет размером с тень от мангового дерева у окна; скоро проснется сын, и они услышат, как он ходит по дому и делает дела. Наступал день. Они слушали.
В 1971 году в Данмонди, районе Дакки, жилось удобно и спокойно. Застроен он был одноэтажными, реже двухэтажными, принадлежащими почтенным семействам, домами. Тихие пыльные улицы, где попадались лишь торговцы да сторожа, что дремали, привалившись к белым мазаным стенам домов. Иногда эти сторожа собирались вместе со своими коллегами из ближайших домов, хотя подобное строго воспрещалось, и коротали час-другой, пока не раздавался нетерпеливый гудок клаксона. Тогда каждый из них спешно возвращался на свой пост, чтобы открыть вернувшемуся с работы хозяину крашеные железные ворота.
Крыши белых домов были плоскими. Когда их строили в начале пятидесятых, ориентировались на практичность и на современность. Да и разметка улиц отличалась прежде всего удобством, а не звучностью имен. Пусть другие живут на Минто-роуд на вилле в индо-сарацинском духе: улицы в Данмонди не зовутся именами вице-королей. Адреса обитателей звучали рационально: дом номер девятнадцать на Четырнадцатой улице Данмонди. С прямыми углами, большими широкими окнами без рам, закрытыми жалюзи; с железными колоннами, лаконичной черепицей без орнамента, водосточными желобами без мягких изгибов; в белой и терракотовой гамме. С параллельными друг другу или пересекающимися под абсолютно прямым углом улицами, образующими идеально ровные кварталы по восемь домов каждый. Почтальону или разносчику не составляло труда найти нужный адрес: пропустить или не заметить дом было практически невозможно. Украшением служили лишь сады: за пятнадцать лет посаженные деревья – фруктовые, тамаринд, манго, фиги, огуречное дерево, баньян – выросли и дали обильную тень. Цветы в аккуратно расставленных кадках заливали буйством красок древесную тень и клумбы. Живописностью отличалось и озеро на окраине района: место для чудесных долгих вечерних прогулок вокруг воды, оживленных споров со старыми друзьями, место, где можно самому рассказать сплетню и чужие послушать. Обитатели Данмонди свято верили: в отличие от остальных озер, их собственное не плодит комаров.
Дом в этом районе арендовал, а затем купил дед Шарифа. Человек, не чуждый новаторству, жил он, тем не менее, совсем не так, как его сын, не так, как станут жить внуки. Он был последним из семьи, кто женился на двух женщинах. Его не стало десять лет назад. Всего три года выпало ему прожить в новом доме. Теперь две его вдовы по-сестрински жили в комнатке на первом этаже с отдельными кроватями, носили белое и просыпались до рассвета.
Дом перешел к отцу Шарифа. Вечером, возвращаясь из конторы или из зала суда, он сбрасывал на пол мантию (ее подбирал мальчик-слуга) и шел церемонно приветствовать старых матерей, потом жену и мать своих детей и беседовать с самими детьми. Теперь их было много, а кое у кого уже родились собственные. Шариф с женой, Назией, ездил в Англию, чтобы получить степень; обратно они вернулись с малюткой Аишей, сейчас ей исполнилось три. Они жили в отдельной квартире, но часто приходили на ужин в дом отца Шарифа, а в последние недели, кажется, практически переехали сюда, хотя идти было пять минут. Рафику исполнилось семнадцать, он учился в школе и с осени собирался изучать политическую философию в Университете Дакки, если только это учебное заведение не закроют. Хороший парень. Ну и дочери, Бина и Долли, еще девочки. Жили в одной комнате, потому что хотели. В доме, как однажды сухо заметила мать, сложилась занятная ситуация: в одном конце делили девичью комнатку две бабушки, а в другом находилось обиталище девочек, полное книг. Старшая, Садия, уже покинула дом. Год назад, в декабре 1969-го, она вышла замуж и теперь жила в непривычной атмосфере дома своего мужа, Мафуза, где молились по пять раз в день. Она этого хотела, это и получила.
В начале марта в доме царила полнейшая неразбериха. Никто не знал, сколько человек сегодня соберется за столом во время ужина: семь-восемь или все двадцать? Бабушки, хозяин с хозяйкой и младшие девочки всегда были дома. Но не Шариф и Назия: они в любой момент могли упорхнуть, прихватив с собой крошку Аишу. Иногда они проводили интересный вечер в гостиной или столовой у друзей: спорили, пели или просто болтали. Иногда приглашали в дом кого-нибудь из коллег Шарифа – но лишь тех, кто нуждался: Назия строго следила за этим. Частенько это был профессор Анисул Ахмед, пожилой холостяк, женатый на своей работе. Отец с теплотой вспоминал его родителей.
Порой приходила Садия, одна или с Мафузом. И это еще не все: заглядывали друзья и соратники Рафика. То он не показывался до позднего вечера, то вваливался в сопровождении пяти-шести пламенных революционеров, шумных и радостных, и требовал ужина. Доходило до того, что приносились табуретки, а детей отправляли на пол – сидеть на подушечках. В один прекрасный день мать сдалась и попросила Назию и Шарифа подождать часок и поесть вместе с шумными одноклассниками Рафика. А профессор Анисул поест с нами: это уважаемый гость. Но…
В гости зашли Садия с мужем, и Мафуз заговорил о митингах, о Движении за независимость, поочередно вглядываясь в лица окружающих. Не стоило сажать его с друзьями Рафика; лучше бы он мирно беседовал на отвлеченные темы с бабушками и тестем с тещей.
Каждый день мать и повар, Гафур, придумывали, как быть. Обычно хозяйка решала приготовить много карри с курицей – в него всегда можно добавить риса, чтобы хватило еще на три порции для внезапных гостей, – и простые блюда из круп и тыквы, бобов, чечевицы, которые не испортятся два-три дня. Гафуру постоянно заказывали полдюжины омлетов.
Однажды к ужину намеревались прийти только Назия и Шариф: значит, всего восемь человек, включая девочек. В кои-то веки – ясность. Мать отправила Гафура за рыбой. Кудесник-повар, бог весть где и как, раздобыл отличного индийского карпа, руи, что предвещало пир. Дом полнился восхитительными запахами. Мать поднялась к себе: вымыть и причесать волосы, принарядиться.
Намечался митинг. О нем знали все: политические лидеры рассылали приглашения собраться на ипподроме. Ожидалось, что там скажут нечто важное. Наскоро позавтракав, Рафик убежал из дома еще до восьми утра. Когда вечером все семейство потянулось в столовую – комнату в глубине дома, с видом на манговое дерево и клумбу, – у входной двери послышались шум и возня. К ужину вернулся Рафик. Отец и бабушки задержались; Назия подтолкнула девочек: идите, идите! Мать, отделившись от процессии, приветствовала младшего сына.
Сын стянул старый платок, которым закутал лицо. Одежда на нем была пыльной, рубашка – рваной, но, по крайней мере, он пришел один.
– Ну и что нам теперь делать? – сказала мать.
– Я не хочу есть, – ответил Рафик. – Если на меня хватит еды, то поужинаю, но если нет… Мама, знаешь, что сегодня случилось? Слушай…
– Умойся, переоденься и приходи в столовую. Всем и расскажешь.
– Да, сейчас. Погоди – кто сегодня дома? Старший брат? Больше никого? Подождите, сейчас приду.
И он, хлопнув дверью, помчался вниз, в гардеробную, не переставая говорить. Хадр, мальчик-слуга, вышел из столовой и застыл в дверях, склонив набок черноволосую голову в ожидании указаний. Яростно замахав руками, хозяйка отправила его обратно – на его место за столом. Голос Рафика не утихал, но из-за двери нельзя было разобрать слов. Голову он обернул полотенцем.
…Слышать этот голос, эти слова… – Рафик показался снова. Его лицо порозовело и посвежело, и руки по крайней мере он вымыл точно.
– Твоя рубашка… Сходи переоденься.
– Это обязательно? – заартачился юноша, но тут же ускакал в свою комнату, выскочил оттуда через двадцать секунд в чистой белой рубашке и продолжил: – Думал, этот день никогда не кон…
– Пойдем! – велела мать. – Отцу и всем остальным не терпится послушать. Начинай заново.
– Я был на митинге, – сказал Рафик, усаживаясь за стол. – Пошел на ипподром вместе со всеми. Чем ближе мы подходили, тем больше нас становилось. Нам пришлось долго идти, полтора часа, мы пришли раньше и думали, что там почти никого не будет, но…