И тут же вдруг наступило четыре утра. И все – ну, почти все – домочадцы столпились в темной прихожей вокруг Рафика, обнимали его, стараясь разговаривать как можно тише. Мать даже поплакала, твердя:
– Я знала, что ты вернешься.
От него отвратительно пахло, одежда стояла колом от застарелого пота и грязи, нечесаные волосы слиплись, и быстро отросла бородища, но каждый – мать, отец, Шариф, а потом и Назия и даже Бина и Долли, тихо повизгивая от восторга, – обнимал его.
Долли сказала:
– Когда прошло две недели, Бина говорила, что ты ушел навсегда, но она знала, знала, что ты вернешься! А где ты был? Брат, а что это за ранки, волдыри у тебя на шее и руках?
Он начал отвечать, но мать прервала его и легонько шлепнула Долли:
– Никто не должен знать, где был Рафик и что он делал. Иначе можно проболтаться, когда придут пакистанцы. Неужели ты хочешь все время бояться этого?
– Я так мечтал, что ночью в дверь постучат, – сказал Шариф. – И вот это случилось. Как я испугался! Но это даже был не стук – так, слегка заскреблись в оконную раму.
– А под окном оказался ты, – ввернула Назия, – целый и невредимый, просился в дом. Я ужасно рада!
– Перво-наперво ты должен вымыться! – заявила мать. – Голодный? Или поел?
– Ужасно голодный, мам, – отозвался Рафик.
И мать озаботилась этим. Гафур, Хадр и экономка живут в пристройке в глубине сада; если она сама пойдет и приготовит младшему сыну немного яиц и риса, можно будет их не тревожить.
– Ты такой грязный! От тебя так пахнет! Воняет! Как ты сюда добрался? Пешком? Или с такими же вонючими людьми? Нет, не отвечай. Я так тобой горжусь! Потом, когда вымоешься сам и вымоешь голову, подстригу тебя.
– Нет, мам. Я пойду к цирюльнику. Или в Дакке больше нет цирюльников? Там и подстригусь.
– Ох, Рафик… – вздохнула мать. – Какой хороший, какой хороший, лицо как у кота, и еще рукой вот так, когда зевает. А теперь ему пора мыться и есть.
– Так что там с цирюльником? – удивился Рафик. – Они – славные люди. Я пойду к тому, что работает в Гульшане, говорит только по-английски и умеет хранить секреты клиентов. Отец, прошу тебя, только не мамина стрижка! Все что угодно – только не это! Пусть так останется. Что, совсем плохо? Настолько? А Хадр не умеет стричь? А брат? Он же инженер-строитель! А такой простой вещи не умеет! Придется смириться. Мама, возьми ножницы. Пожалуйста, подстриги меня.
Набрали ванну, и Рафик залез туда, разбрызгивая горячую воду. Как он сказал потом, ему пришлось промыть волосы четыре раза, прежде чем они стали на ощупь волосами, а не липкими сухими прутьями. Гребнем он расчесывал пряди под водой до тех пор, пока тот стал проходить сквозь них, а не застревать, точно плуг в глубокой грязи. Вымывшись в ванне, Рафик встал в полный рост и хорошенько намылился, потом смыл пену кувшином чистой воды. Вытерся двумя жесткими полотенцами: одно украсили черные следы, второе осталось чистым. Должно быть, две недели он мыл только лицо, шею да руки до запястий. Но вот он надел чистые брюки и рубашку, приготовленные матерью. Младшие сестры упросили его показать, какого цвета стала вода в ванне, прежде чем вынуть пробку. Впоследствии Бина сказала Долли, что вряд ли ей еще когда-либо доведется увидеть, чтобы после кого-то осталась такая грязная и черная вода. Случись Рафику вываляться в канаве, вряд ли он испачкался бы сильнее. Много позже, изучая английскую литературу в университете, Бина прочла в «Антонии и Клеопатре», как Антоний пил из позолоченной лужи, откуда побрезговали пить даже звери, и вспомнила о последней ванне своего брата.
И потом мать сварила рис, а еще были яйца и вчерашний цыпленок, и она разогрела его на сковороде, больше самой большой порции, и поджарила яичницу: сначала из трех яиц, потом еще из трех, и поставила это все перед ним. Света на кухне было мало: горела лишь масляная лампа, висевшая над столом, где сидел Рафик. Сперва он не отвлекался от еды, просто суя в рот очередной кусок. Отец сидел рядом, наблюдая за ним с изумлением и интересом, а мать стояла позади него, изредка убеждаясь, что пока на столе всего хватает. Вскоре Рафик заговорил:
– Мама, у меня на руках и шее волдыри. Кое-какие загноились. Мне нужно очистить их прежде, чем снова уйду. Это искры от пулемета Стена. Он стреляет так, что на пару минут глохнешь! И нужно лежать в воде. Мы знаем, как воевать в сезон дождей, мы умеем воевать в воде – а они ничего не умеют! Тут-то мы их и победим.
– Не рассказывай нам! – взмолилась мать. Но она ни за что не выдала бы его.
– Мы были в Индии! – продолжал Рафик. – Тренировались, и только. Я пока никого не убил. Брал пулемет и стрелял, брал ручные гранаты и метал. И все это время мы ели что придется… мама, я так рад, что ем и ем… из снарядов, руками, и… мам, а яиц больше не осталось? Завтра или послезавтра я уйду на войну. А пока побуду в своей комнате, задерну шторы и просплю сколько влезет: скоро сезон дождей, и тогда пусть пакисташки убегают и прячутся. Друг Бенгальцев все это знает.
– Явилась толпа темно-синих туч, – продекламировал Шариф из кухонного сумрака за спиной Рафика. Лишь масляная лампа освещала покрытое волдырями лицо младшего брата и тарелку с едой перед ним. – Не выходите сегодня из дома.
– Не время для стишков, – сказал Рафик.
– Знаю, – ответил Шариф.
И снова принялся декламировать стихотворение, которое знали все. Начиная с отца и заканчивая восьмилетней тогда Долли, каждый мог прочесть его наизусть. Всякий раз, когда начинался сезон дождей, оно неизбежно приходило на ум. Близость муссона в прямом смысле ощущалась в воздухе. Скоро пойдет дождь, и пакистанцы уберутся восвояси. И вот Шариф принялся читать. Кто бы мог подумать, что сухарь инженер, обладатель столь безэмоционального голоса, так любит поэзию?
Явилась толпа темно-синих туч, ашархом [58] ведома.
Не выходите сегодня из дома!
Потоками ливня размыта земля, затоплены рисовые поля.
А за рекой – темнота и грохот грома.
Слышишь: паромщика кто-то зовет,
голос звучит незнакомо.
Уже свечерело, не будет сегодня парома.
Ветер шумит на пустом берегу, волны шумят на бегу,—
Волною волна гонима, теснима, влекома…
Уже свечерело, не будет сегодня парома.
Слышишь: корова мычит у ворот,
ей в коровник пора давно.
Еще немного, и станет темно.
Взгляни-ка, вернулись ли те, что в полях с утра,—
им вернуться пора.
Пастушок позабыл о стаде – вразброд плутает оно.
Еще немного, и станет темно.
Не выходите, не выходите из дома!
Вечер спустился, в воздухе влага, истома.
Промозглая мгла на пути, по берегу скользко идти.
Взгляни, как баюкает чашу бамбука вечерняя дрема.[59]
– Пора спать, – помрачнев, сказал отец и отвернулся от тусклого света масляной лампы. – Пусть никто не заходит в его комнату, что бы ни случилось.
Конечно, требовалось это отметить. В узком семейном кругу. Никто, кроме них самих, не должен знать, что Рафик вернулся после учений и скоро уйдет воевать. Мать решила, что лучше всего подойдет сытное бирьяни. И отправила Хадра на рынок за бараниной, пояснив, что рыба и курица порядком поднадоели и она решила расстараться. Они убрали остатки ночного пиршества и успели разойтись по постелям задолго до того, как проснулись слуги. Тем не менее Гафур не мог не заметить, что вчера было гораздо больше яиц: «Ума не приложу, как так вышло!» И Хадру поручили купить еще три дюжины. Мать решила, что вечно скрывать от слуг возвращение сына все равно не выйдет, так что, когда он проснется от долгого сна, она им расскажет.
Как же крепко он спал! Умаялся, верно. Пару раз мать очень тихо заходила к нему в комнату – лишь послушать, как он дышит. С раннего детства Рафик полюбил по-бандитски натягивать простыню на лицо так, чтобы были видны лишь глаза. Длинные, как у Рапунцель, волосы разметались по подушке. И впрямь чересчур. Как проснется, надо будет ими заняться. Ей ни разу в жизни не приходилось стричь мужчину, но она верила, что справится.
Помочь с бирьяни взялись все домашние. Бабушки терпеливо чистили орехи, а младшие перебирали рис из свежераспечатанной пачки, освобождая его от камешков и мусора. Гафур чистил лук и готовил кашицу, в которой будет мариноваться мясо. Мать велела отнести в садик позади дома, вывесить и выбить ковры. И даже подумывала, а не постирать ли диванные наволочки и покрывала. Знать бы раньше, что Рафик вернется. Хотя оно и к лучшему – так, как вышло.
Около половины шестого вечера он наконец зашевелился, проспав почти полсуток. Выглядел юноша чистым и отдохнувшим, а чересчур длинные свои волосы расчесал, и теперь они ниспадали на плечи. Каким-то образом он умудрился сбрить бороду. Теперь его никак не укроешь от слуг, и семейство, столпившееся на кухне и в гостиной, негромко, но радостно приветствовало его. Бина и Долли подбежали к храброму брату и обняли его, а за ними и Аиша, прильнув к его ногам.
– Мама, я готов к пытке! – заявил Рафик. – Тащи ножницы.
– Какой ты славный! Я должна сфотографировать тебя с длинными волосами прежде, чем подстричь их. Надо было сделать фото до того, как ты сбрил бороду.
– Ладно тебе, мам! – смеясь ответил он.
– Тогда хорошо. Сделаем это на веранде, как всегда.
Но она сообразила, что лучше бы Рафику никому не попадаться на глаза. Не стоит выпускать его из дома. Назия принесла простыню и расстелила ее под стулом с прямой спинкой. Мать принесла ножницы для ткани, с зубчатыми лезвиями. Девочки завороженно придвинулись поближе. Они никогда прежде не видели, как стригут брата.
Но Рафик уверенно сел на стул:
– Мама, моя голова – в твоих руках!
Она обмотала плечи сына полотенцем и приступила к работе. Такие длинные! Сначала требовалось вкруговую подрезать на пару-тройку сантиметров кончики волос на голове любимого чада. Когда первые клочки упали на пол, сестрички взвизгнули, но тут же зажали рот ладонью, чтобы не шуметь. Волосы оставались слишком длинными, так что мать продвигалась все выше. Когда она закончила, оказалось, что волосы пострижены неровно, точно обрублены: будто бы она пустила ножницы по кругу, и каждый отстриг прядку волос себе на память. Но, кажется, мать знала, что делает. И вот она взяла гребенку и, начиная с шеи, принялась с ее помощью орудовать ножницами – щелк-щелк. Девочки снова взвизгнули.