– Вот он, гребаный паки! – заорал один. Интересно, это всегда один и тот же? – Глядите, паки! Гребаный паки в рубашке и галстуке. Гляньте на маленького паки!
Шариф обернулся, стараясь сохранять добродушное выражение лица. Дети стояли там же, где и раньше, не двигаясь, не дрогнув. Они имеют право на эту землю: вот что читалось в их позах. Прежде он их не рассматривал так близко. Их было семеро. Тот, который, как ему казалось, и кричал, оказался низкорослым, с резкими чертами, темными волосами, топорщившимися на затылке, и очень светлой кожей. На них были шорты и футболки, у пары ребят на голенях красовались вязаные штуки, которые здесь называют гетрами.
– Вы зовете меня паки? – спросил он.
– Паки пришел! – заорал мальчишка с деланым злорадством. Остальные не спешили поддакивать.
– Ты зовешь меня паки? – снова спросил Шариф. – Я – не паки. Совершенно точно не паки. Если уж тебе надо меня как-то обозвать, то я – бенги.
– Ты – паки, – ответил мальчишка. Он уже не кричал, но говорил с насмешливым презрением, глядя на Шарифа с другой стороны забора. – Глянь на свой костюм и галстук!
– Я преподаю в университете, вот и ношу костюм, – ответил Шариф. – И я не пакистанец. Будь я им, я бы понял, когда вы кричите: «Паки!» Нет, мне бы не понравилось, но я бы понял. Знаете, кто я? Я из Бангладеш. У меня больше причин ненавидеть пакистанцев, чем у вас. Они правили моей страной двадцать четыре года. Они грабили нас. Запрещали говорить на родном языке. Когда мы проголосовали за одного из нас на выборах, отменили их результат. Они убили людей, которых я знал и любил, убили моего брата. Сколько тебе лет?
– Паки спрашивает, сколько мне лет, – сказал мальчик с резкими чертами лица.
Вид у него был умненький. Мог бы хорошо учиться. Лица остальных казались туповатыми. Ни намека на интерес в них не читалось. Они не могли даже догадаться, что лучше уйти. К ним направлялся кто-то большой – взрослый.
– Это было десять лет назад, – произнес Шариф. – Ты тогда еще не родился.
– Да пошел ты! – выругался мальчик, и кое-кто из его друзей рассмеялся. – Мне четырнадцать, вот.
– А мне – пятнадцать, – сообщил другой, почти белобрысый, с квадратной, как у памятников героям, челюстью и совершенно пустыми глазами.
– Была война, – продолжал Шариф. – Мой брат, на два года старше тебя… Вы бы тоже назвали его «паки». Но он не был паки. Он боролся с пакистанцами. Его арестовали. Больше мы его не видели. Мать так и не узнала, что с ним стало.
– Ну, это на войне, типа солдат… – сказал кто-то из ребят поодаль.
– Его пытали. Пакистанцы пытали его и убили, а он ведь был почти ваш ровесник. Так что я не «паки». Можете кричать мне вслед и обзывать. Но зовите меня «бенги».
Подошел мужчина. Деловитый, лет тридцати с гаком, рыжеволосый, с таким же, как у мальчишек, ничего не выражающим взглядом. Волосы он носил подбритыми с затылка и висков, из-под майки без рукавов бугрились мышцы.
– Вы разговариваете с моими мальчиками? Что вам от них надо?
– Я не разговариваю с вашими «мальчиками», как вы выразились, – поправил его Шариф. – Они ругали меня неверными словами, и я решил исправить недоразумение.
– Вот засранцы! – Голос мужчины, однако, звучал ласково. – И чё говорили?
– Они назвали меня «паки». Я не намерен выслушивать оскорбления, когда ставлю машину на рабочей парковке, а ваши мальчики…
– Вас назвали «паки»? Ну и чё такого? Вы ведь из Пакистана? Так что они не…
– Вот я как раз и объяснял им, «чё такого».
– Ну, если меня назвать англом…
– Мне все равно, как они меня называют, – спокойно посмотрел на него Шариф, – но, если вы за них отвечаете, будьте добры, проследите, чтобы подобное не повторилось.
– Прослежу, чтобы их стадный инстинкт вас больше не беспокоил, – шутливо пообещал тренер. – Славные парнишки. Это моя первая команда. Глядишь, годика через два и по клубным просмотрам ходить будут.
– Лучше бы научили их читать! – заявил Шариф и пошел прочь. Он не понял, что имеет в виду тренер. Понимал лишь то, что мир, о котором он рассказал, безразличен этому типу и что «его мальчики» в любом случае ничего не добьются. – Это, – повернулся он, – будет им всяко полезнее, чем пинать мяч в ворота.
– Эй! – крикнул тренер, но Шариф уже зашагал к факультету.
Шел он в весьма приподнятом настроении. Эти мальчишки станут бредить футболом и забивать мяч до тех пор, пока не научатся попадать в ворота семь раз из десяти. Потом не смогут никуда попасть и будут отправлены обратно – учиться читать. Шариф знал: они не умеют читать или почти не умеют. Ни один человек, умеющий читать, так не выглядит: у этих было два выражения лица – покорность или крайняя злоба, как у зверя. Они не знали, зачем они пришли на эту землю. Таково будущее Англии.
Первого студента Шариф ждал через десять минут. С футбольной площадки доносились свистки и крики. Сняв телефонную трубку, он набрал внутренний номер. Спустя четыре минуты он убедил канцелярию связаться с директором школы Гауэр и поставить ему условия, лишь по выполнении которых его ученики смогут вернуться на площадку. Шариф положил трубку. Он только что разрушил жизнь ребенка – где-нибудь какой-нибудь мальчишка с резкими чертами лица имеет врожденный талант обращаться с неграмотным мячом, инстинктивно понимает размерность пространства, угадывает траекторию без необходимости чертить на бумаге. В конце концов, мяч может поймать и собака. Блистательному болвану, одному в этой толпе, придется обойтись без университетской спортплощадки, а значит, он ничего не добьется. Шариф был доволен. Тут в дверь постучались мистер Уэнтуорт и мистер Тэн, и он радушно приветствовал их и с радостью принялся в который раз растолковывать уравнения вязкого разрушения.
Как вышло, что Назия подружилась с Салли Моттишхед? Кажется, она стала ее первой белой подругой, единственной, с кем она могла говорить как с сестрой – не сдерживаясь и не беспокоясь о том, кто что подумает. Теперь она осознала, что более сдержанна даже с Биной. Когда они поехали в Хитроу, чтобы встретить сестру Шарифа, Салли вызвалась взять детей на ночь к себе. Для них это будет приключением, сказала она. И то: там уже семеро, тремя больше, тремя меньше – тем паче что двое из трех так малы, что вполне сойдут за одного.
Странная стеснительность возникла в ее отношениях с Биной: сказывались пять лет разницы и пропасть между взрослым и взрослеющим. Маленькая неряшливая фигурка, в которой едва угадывалась младшая сестра мужа; она уснула на заднем сиденье после изматывающего перелета. Они привезли ее в необычно притихший дом и уложили в постель. Через час прибыла Салли Моттишхед со всеми тремя, держа близнецов за руки; Аиша весьма благовоспитанно шествовала по хиллсборскому тротуару. Чтобы тетя Бина порадовалась, какая она хорошая девочка, заметила за ее спиной Салли. Назия растаяла от благодарности и заварила для Салли чай.
Поначалу матери и дочери, очень похожие друг на друга, сливались в расплывчатое пятно: когда воскресным днем девочки, наряженные во все лучшее, попадались на глаза, невозможно было узнать в маленьких фигурках тех, кто в будни спешил в школу или обратно в коричневом, горчичном или темно-синем. Да и матерей, тоже прихорошившихся по случаю воскресенья, Назия долго не узнавала. Вот эта, с янтарной брошкой, запомнилась ей в беседке, увитой белым клематисом; вот та, что живет в доме, к которому ведет очаровательная мощеная дорожка, неровно выложенная и заросшая; у дома этой – ограда с орнаментом из солнечных лучей, а в доме у той нет тюлевых занавесей; добродушная пампушка в красном выходном платье поздоровалась со смехом, но этот смех не относился к Назие, он направлялся куда-то вне ее; так улыбаются тому, кого не знают, и не знают, с какой стороны к нему подступиться. Пампушка – мать Кэролайн – это Назия помнила точно.
Как туда затесалась Салли Моттишхед? Ее дочь звали Самантой – должно быть, Аиша ходила на ее день рождения. Невероятно, но Назия не помнит, как первый раз очутилась в поразительном жилище семейства Моттишхед. Причудливое нагромождение башенок и чатри [67], балкончиков и контрфорсов, крытых обожженной черепицей, утопало в зарослях гималайского рододендрона. Наверное, она отвозила дочь на день рождения Сэм, однако это изгладилось из памяти Назии. На свой праздник Аиша позвала эту девочку лишь потому, что чувствовала себя обязанной: Саманта не относилась к числу ее задушевных подруг (по удручающим причинам вроде «она дышит через рот, когда читает, и вечно тянет руку первой»).
В то лето Салли все еще оставалась для Назии лишь «одной из матерей». Но в день рождения Аиши та нарушила все правила, приблизившись к Назие своей неуклюжей походкой. Только после этого Назия стала узнавать матерей остальных одноклассниц, отличать одну от другой и захотела с ними общаться. Но первой стала Салли Моттишхед.
– Наконец-то, – сообщила она, подтолкнув к воротам невысокую девочку в толстых очках и с черными волосами. Маленькая, полная решимости и добродушного старания. – Ох уж эти воскресенья! Близнецов позвали в гости – их отвези, у младшего его первый праздник – тоже отвези. Я не ошиблась? Вы ведь ждете нашу Сэм? Всегда в таких случаях боюсь отвезти кого-нибудь не туда. У меня еще двое, но старший уже большой и ходит сам, а еще один пошел с папой на болота с биноклем, его особенно и не зовут. Ладно. Сэм, дорогуша, бери подарок и пошли. Ну, я и умоталась! Я – Салли Моттишхед, мы встречались раньше, но вы, должно быть, запамятовали. Можно зайти на минутку? – Следуя за Назией на кухню, она откровенничала: – Я дошла до того, что побыть без детей в доме, где проходит не мной устроенный праздник, считается за отдых. Когда они разъедутся, мне станет их не хватать, но сейчас, когда у меня есть часик до того, как надо будет ехать их забирать, не возражаете, если я присяду? Ну что, обжились? Давно переехали?
Шариф в симпатичном нарядном галстуке-бабочке принялся развлекать гостей, организовав игру «передай посылку». В этом он был не силен. Назие присматривать за играми удавалось лучше: она обладала острым чувством справедливости и всегда зорко следила, не жульничает ли кто-нибудь. Хотя Шариф таки заметил, что кое-кто из