– В кинематографе, например. Никто же не спорит, что бенгальский кинематограф – высшего качества. Даже жюри западных фестивалей это признало, покорно вручая первый приз Сатьяджиту Раю [72]. Почему не считать произведения Бетховена лучшими среди подобных? Почему не признать, что в своем роде песенка на стихи Тагора равнозначна Девятой симфонии, Торжественной мессе или тому же трио «Эрцгерцог»?
– Возмутительная чушь! – с жаром возразил Шариф. – Твой дед, бабу, сказал бы это, чтобы потрафить англичанину; притворился бы, что восхищается немцем, умершим сто лет назад.
– Ага, но ведь мы говорим не о том, что мы любим по-настоящему, правда?! – вспылил Саму. – Мы говорим о по-настоящему великом. Большая фуга, скажем. Ею принято восхищаться, но считается, что любить ее трудно и сложно. Значит ли это, что Большой фуге можно предпочесть тривиальную популярную песенку?
Им обоим общество Саму ужасно нравилось: Шарифу не меньше, чем Долли. Они еще не прослушали половины пластинок Бетховена, как Саму объявил: уже за полночь, мне пора. Шариф проводил дорогого друга до ворот. Ночь была чудесна, и Саму сказал, что прогуляется по дороге домой. Когда Шариф вернулся в комнату, Долли все еще сидела в кресле. Он отпустил Гафура, хлопотавшего над уборкой, и снова сел.
– Значит, о джентльмене Мафуза нет и речи, – улыбнулся он. – О владельце аптеки?
– А-а! – воскликнула Долли. – Неужели моей сестре настолько нельзя доверять? Нет и речи, да. И никогда не было.
– Но, думаю, нам следует поговорить о Саму. Он отличный парень.
Шариф не без труда озвучил свое предложение. Долли едва слушала. Для нее существовал лишь один мир: тот, в котором они с Саму были вдвоем. Как плохой беллетрист, она могла вообразить исключительно родство душ и прекрасные слова, сказанные друг другу, – без единой мысли о том, где именно это будет.
Время от времени Долли всхлипывала:
– Но за это время он совсем забудет обо мне!
И в глазах ее блестели слезы.
Но старший брат был непреклонен: если Долли оставит образование ради любви, кончится тем, что она обвинит в этом своего мужа. Эта страна (Шарифу пришлось так сказать!) некогда была землей их надежд и чаяний, но теперь она, кажется, пребывает в состоянии необратимого упадка. Кто знает, когда в Дакке будет доступно нормальное образование. Диплом – или Бангладеш. А в Саму никто не сомневается.
– Он не станет ждать, – сказала Долли, сгорбившись на своем краю дивана. – Женится на другой, а мне придется довольствоваться женихом, которого нашел мне Мафуз где-то в Англии. Прошу тебя, брат…
Утром Шариф облачился в лучшую свою одежду: синий пиджак, белую сорочку и пристойный галстук в сдержанных темно-оранжевых тонах, с узором из кругов, и зашел за Самиром. Взяв рикшу, они отправились в сады крепости Лалбагх. Обошли достопримечательность семь раз. Рикша терпеливо дожидался. Клумбы парка пестрели облаками бело-розовых маленьких цветов, а в укромных уголках и нишах старинных стен красного кирпича влюбленные шептали тихие признания. Дружелюбно болтая, точно парочка пожилых джентльменов с тростями, Шариф и Самир прогуливались по парку. Шариф начал с того, что признал похвалы Самира западной традиции и высоте ее притязаний. Тот не остался в долгу и ответил: да, судить произведение искусства следует исключительно в рамках породившей его культуры. Вот, кстати, а самая лучшая рыба – какая? Индийская гильза, карп кои, пабда [73], белый окунь бхетки – выберешь тут. Или же английские палтус, камбала, макрель? Беседа началась вполне добродушно и перетекла на другие темы; купив друг другу по пакету чотпоти [74] у уличного торговца, стоявшего у железных ворот крепости, они по-приятельски уселись рядышком на стену. За последний час они превратились в безалаберных и зверски голодных школьников.
На излете того лета Шариф вернулся в Англию с младшей сестрой Долли. Он выдал высшему британскому консульству в Дакке расписку в том, что обязуется обеспечивать ее, а также справку о своих доходах и положении.
После некоторых уговоров Долли согласилась поступить на первый курс Шеффилдского университета. Знания, полученные в Дакке, оказались настолько обрывочными, что пришлось начать заново. Через три года она окончила курс – и лишь по несчастливой случайности не получила высшую оценку. Все это время она жила в гостевой комнате в Хиллсборо и каждые полтора месяца ездила в Кардифф навестить сестру Бину, ее мужа Тинку и их умницу сына Булу. В университете она обзавелась тремя подругами: Фарной и Карен из Лондона и ирландкой Энни с ярко-рыжими волосами.
В 1987 году, спустя месяц после того, как Долли окончила университет, в Англию приехал Саму. Она поехала в аэропорт его встретить. Шариф и Назия отправились с ней для моральной поддержки, но держались поодаль, когда влюбленные здоровались после трехлетней разлуки. Аиша тоже хотела приехать: она закончила первый курс в Оксфорде и отложила на август планы поехать с друзьями в Италию. Но потом было решено, что лучше она посидит с мальчишками.
Каждый по-своему волновался: как-то пройдет эта встреча спустя годы? Но тут из гейта вышел Саму, толкая перед собой на тележке два чемодана: живой, осязаемый, с всклокоченными волосами, в мешковатом голубом пуловере и старом твидовом пиджаке. Сперва он выглядел обеспокоенным, но тут же просиял. Как ни странно, при виде Долли.
В октябре они поженились и поселились в Питерборо. Через год у них родилась дочь. Они назвали ее Камелией. Услышав имя, Шариф рассмеялся; однако, когда сестра сказала, что всегда любила этот цветок, улыбнулся уже про себя, одними губами. Надеюсь, куст в отцовском саду уцелел, добавила она.
На следующий год кузины Аиша и Фанни окончили университет. Фанни – манчестерский: прискорбно плохо, со средним баллом два целых и две десятые. Аиша же отлично: получила высший балл по новейшей истории. Она стала единственной из своей школы, поступившей в Оксбридж в тот год. А теперь собиралась в Кембридж – за степенью магистра, поработав стажером в ООН. Помог ей устроиться друг и коллега Шарифа, профессор права и ближайший сосед Стива Смитерса, Джереми Чен. Аиша провела в Женеве несколько месяцев, с ноября по апрель.
На фоне успехов Аиши Назие пришлось утешать свою подругу Салли Моттишхед, когда она задавалась вопросом: что же она натворила, чтобы ее дети стали такими, взглянуть хотя бы на Спайка, а теперь и на близнецов – точно с цепи сорвались; отчего стала такой Саманта; особенно если сравнить с твоей умницей, Назия… Та сочувственно вздохнула. В прошлом году Спайк едва не загремел за решетку. И вряд ли Аиша в эти дни хоть раз вспомнила о Саманте. А ведь когда-то дружили. В награду тем летом они сняли для дочери виллу в Умбрии на две недели. Жалея бедняжку Фанни, они позвали ее с собой. Рекха намеревалась наказать дочь и не пустить ее, но Назия и Аиша настояли. Это были идеальные каникулы. Впоследствии каждый вспоминал не красоту окрестностей и не походы по достопримечательностям, а то, как близнецы решили, что за эти две недели научатся жонглировать. Все дни напролет они торчали на террасе, подбрасывая в воздух один, два, три, а затем и четыре мячика. Впечатляюще.
– Когда вернемся домой, – сказала Назия Шарифу, – начнем подыскивать новый дом.
– А зачем, – удивился он. – Мы переехали всего…
– Десять лет назад! – отрезала Назия. – Я хотела бы дом, в котором можно прожить всю жизнь. Хватит с меня телевизора миссис Селден через стену. Купим большой дом в Ранмуре. Вот где я хочу жить.
Вдвоем они наблюдали за сыновьями, жонглировавшими яркими мячиками. Аиша с Фанни ушли на прогулку – очевидно, подумала Назия, надеясь на встречу с хозяином, итальянским дворянином. Обе – хорошие девочки, но Шарифу она на всякий случай ничего говорить не станет. Погода стояла прекрасная: отличная сухая жара, и по вечерам ужинать на свежем воздухе – сплошное удовольствие. В этой части угодий располагались леса: высокие холмы, поросшие деревьями с густой темной листвой под ярко-голубыми небесами. Запахи итальянского лета в разгаре, стрекотание сверчков в послеполуденном мареве и птичьи трели ранним утром запомнятся Шарифу надолго.
– Я так рад, что мальчишки хотят овладеть ремеслом, – сказал он жене, не соглашаясь с ее предложением, но и не отметая его. – Завалят аттестат зрелости – пойдут в цирк.
– Выпускные экзамены – так это теперь называется, – поправила Назия. – Аттестат зрелости – анахронизм.
Когда умбрийские каникулы подходили к концу, случилось нечто непредвиденное. В субботу поздним вечером они возвращались с ужина в Ассизи (ресторан порекомендовал синьор, как, хихикая, окрестили его Аиша с Фанни). Отчего-то в тот вечер на проселочных дорогах, обычно пустых и темных, то на придорожных стоянках, а то и вовсе на обочинах стояли автомобили. Пару раз в них горел свет, и внутри обнаруживался человек, куривший сигарету, чтобы дым отпугивал комаров. На дорогах никого не было. Они так и не поняли, что заставило тех людей сидеть в машинах в глуши среди лесов в столь поздний час. Добравшись до коттеджа, они пожелали друг другу спокойной ночи и пошли спать.
Часов в шесть утра им пришлось проснуться. Грохот от пальбы стоял такой, что казалось, стреляют прямо в доме. Позже в тот день синьор объяснил им, в чем дело. Начался охотничий сезон, и многие страстные охотники предпочитали переночевать в автомобиле, чтобы начать уже в шесть утра. В этот день случались и многочисленные жертвы: разгоряченные азартом стрелки реагировали на любой шорох в зарослях. Но до разгадки оставалось несколько часов. Шариф и Назия, с содроганием проснувшись от выстрелов, тут же обнялись – от ужаса она издавала сдавленные звуки, точно перепуганный зверек, – и вытащили друг друга из кровати, но куда? Назия не проронила ни звука, но в широко распахнутых ее глазах стоял крик. Прошло пять долгих минут, прежде чем Шариф осознал: это не то место, в котором он последний раз просыпался от выстрелов вблизи дома, и еще через пять минут он смог сказать жене –