В машине на переднем пассажирском сиденье ждал ее муж, Джереми Хаусмен. И смотрел прямо перед собой. Выходить он не собирался. Лавиния кричала и умоляла. Из головы не шло убеждение, которое не покидало ее с тех пор, как Расселл родился: он не так хорош, как остальные дети. Не то чтобы менее достойный, просто похуже, как кисть винограда на полке в супермаркете, которую ни за что не стали бы покупать, имейся хоть какой-нибудь выбор. Она видела, как он появился на свет: ей подали его, и в тот же миг к ней вернулся ужас, всегда охватывающий ее при встрече с незнакомыми людьми. Лавиния знала, что ее долг – ни в коем случае не показывать этого. Но, глядя на других детей, видела, что у всех них все получается лучше, чем у Расселла, и вряд ли это изменится. Он напоминал о якобы прижитых на стороне королевских отпрысках, о которых никто никогда не слышал, – молчаливое признание неполноценности.
Теперь ее сын сам позеленел, как виноград. Потому-то они и остановились: Расселл объявил, что его сейчас стошнит. Но выпускать его из машины было ошибкой. Дорога была ужасно близко, а он и в лучшие-то времена слабо соображал, где находится его тело. Наверное, от выхлопных газов ему стало еще хуже. Надо было просто остаться в машине и открыть окна.
– Милый! – умоляла Лавиния. – Прошу тебя, вернись в машину! Тут опасно!
– Не вернусь! – орал сын в ответ.
Полы его длинного кожаного пальто, поднятые потоком воздуха от пронесшегося в паре метров грузовика, захлопали на ветру, точно крылья огромной черной птицы.
Лавиния осознавала, как нелепо и комично они выглядят: толстуха крошечного росточка, в нарядном платье и с короткой стрижкой и тучный подросток в черном, с подведенными глазами. Мамаша кричит на сына-гота на обочине шоссе. На ней было не самое нарядное ее платье: она хотела приехать просто хорошо одетой, а не супругой викария в платье от Лоры Эшли, какие носили десять лет назад. Но из окон проезжающих автомобилей они смотрелись весьма занятно. Комический эффект становился полным, если водителям удавалось рассмотреть и толстенького священника в жестком воротничке.
– Если ты сядешь в машину, мы приедем на заправку вовремя. Там ты посидишь на скамеечке, и тебе станет гораздо легче.
– Отдашь мобильник – сяду! – заорал Расселл.
– Милый, так тебя тошнит оттого, что ты смотришь в мобильник! – закричала Лавиния.
– Меня тошнит оттого, что я не смотрю в мобильник, ты, корова! – закричал Расселл.
И топнул ногой в тяжелом ботинке; на мгновение Лавинии сделалось дурно от мысли, что сын легко может потерять равновесие и рухнуть на крайнюю левую, прямо головой под колеса.
– Всего полчаса без него. Просто смотри в окно. Мы почти доехали до дедушки!
– Ненавижу тебя! – заорал Расселл. Неужели он просто повторяется и скоро успокоится? Но тут он вспомнил: – Я только собирался закончить уровень, а ты отобрала телефон!
– Никуда он не денется! Прошу тебя, Расселл, вернись в машину! Мне за тебя страшно!
– Ненавижу тебя! – не унимался сын. – Это был уровень семьсот сорок шесть! Я над ним неделю мучился! Почти получилось – и тут ты! Ненавижу!
– Прошу тебя, милый! – кричала Лавиния. – Я знаю, что ты любишь «Кэнди Краш Сагу», но тебя бы стошнило!
– Это от тебя меня тошнит! – завопил в ответ Расселл. – Когда ты ко мне лезешь, противная жирная старуха! Ненавижу!
Но, как ни странно, высказавшись, он тут же подошел к машине и открыл пассажирскую дверь со стороны газонной полосы. И презрительно взглянул на мать, точно это она валяла дурака посреди мчащихся автомобилей. Лавиния с содроганием обошла машину, открыла дверь со стороны проезжей части и с облегчением плюхнулась на сиденье. И выдохнула.
– Ну, все хорошо, что хорошо кончается, – сказал Джереми. – Ну вот. Поехали.
Лавиния подобралась. Если она поедет вдоль укрепленной обочины, то, наверное, скоро найдет куда втиснуться. Она ненавидела ездить по шоссе – да и вообще терпеть не могла водить машину, даже в тихом Пендже, где они обитали. Да и не женское это дело. Она знала, что Джереми – прекрасный водитель. Когда пять лет назад у него обнаружили диабет, никто не запрещал ему садиться за руль; даже два года назад, когда пришлось колоть инсулин, потому что он не удосужился заняться здоровьем или сбросить вес, всего лишь предложили «проверять уровень сахара, прежде чем ехать». Но он решил, что это неразумно. «Дорогая моя девочка, – сказал он: к этому времени тягучие высокопарности порядком действовали Лавинии на нервы, – я ужасно страшусь внезапных обмороков, случайных помутнений. Что станется, если я повезу вас с моим дорогим Расселлом и со мной приключится приступ? Подумать страшно». Лавинии же казалось, что это никакие не приступы, а простой послеобеденный сон, в который ее муж проваливается в мгновение ока: никто же не станет во время такого храпеть, правда? Но с тех пор он не садился за руль.
– Ну вот, – повторила она, влившись-таки в поток. Теперь у нее все будет в порядке.
Расселл с подчеркнутой демонстративностью подхватил свой мобильник и, скорее всего, уткнулся в игру, на которую подсел. Спустя две минуты, решив, что достаточно продемонстрировал характер, он отложил телефон.
– Очевидно, уровень семьсот сорок шесть пройден, – сказала Лавиния. – В нем-то и крылась проблема. Ему было важно его пройти!
– Хвала Господу за маленькие радости, – добавил Джерри, заметив, что жена рассматривает Расселла в зеркало заднего вида. – Наконец-то негодник выключил звук. Просто не выношу этой музыки!
Три месяца назад мистер Хаусмен получил предложение от епископа. Он знал немецкий – издержки ремесла. Епископ помнил, что Джереми и дорогая Лавиния уже десять лет проживают в Пендже. Они прекрасно справлялись: пару лет назад епископ с супругой пришли на праздник и были впечатлены. Лотерея и киоск с кокосами! Конкурс на лучшую скульптуру «Новости дня из овощей»: единогласно победила «Отставка Эда Миллибэнда» из зеленых бобов, тыквы и на редкость искусно обработанной картошки. Палатка «По-настоящему Ужасное Зрелище», где за пятьдесят центов вам показывали «звезду интерьерного дизайна Лоуренса Льюина-Боуэна» (настоящего) в бархатном кресле. И (по правде говоря, епископу понравилось больше всего именно это) киоск «Угадай, сколько весит» с пирогом и морской свинкой; там управлялся услужливый курат. Ужасно милый и абсолютно деревенский церковный праздник – даром что в черте Лондона. Епископ чрезвычайно высоко оценил усилия Джереми и дорогой Лавинии: по воскресеньям церковь посещало все больше людей, и она становилась настоящим культурным центром для жителей близлежащих районов. (Устраивались вечера народной музыки, а порой в субботу вечером играл Брамса один из двух струнных секстетов: один был популярнее, а второй – милее сердцу Джереми.) Но не думали ли они о переезде?
Епископ – приятный пожилой толстячок, совершенно не приспособленный к столь высокому сану; он ужасно радовался признакам жизни «под собой» и охотно соглашался со всяким, кто последним высказал мнение. Точно сказать, к какому ответвлению евангелической церкви он относился, не представлялось возможным; он явно пришел в восторг от назначения епископом Уондлским и большего определенно не желал. По каковой причине был в милости и у высших церковных чинов, и, если ему, что случалось крайне редко, приходилось просить о милостях, его просьбы обычно удовлетворялись.
Не задумывался ли Джереми, продолжал епископ, о приходе за пределами Англии? Каждый из таких приходов необычен, самобытен, и всем бы не помешал находчивый человек. Несмотря на то что неусыпного надзора в подобных местах нет, очень важно не оскандалиться. Представьте: приезжает епископ с Гибралтара – а в доме
священника беснуются человек шесть мальчиков по вызову, колошматя драгоценный старинный фарфор. Но вы ведь такого не допустите? (Джереми, знакомый с историей кутежа в старинном европейском приходе, со знающим видом кивнул.) Я тут слышал о вакансии и тут же вспомнил о вас – и, конечно, о дорогой Лавинии. Где? А я разве не сказал? В Зальцбурге – в западную Австрию нужен англиканский священник. Ну конечно, в Вене нашелся свой. Там очень симпатичный дом – дворец восемнадцатого века; нет-нет, во всех комнатах жить и не требуется. Ужасно не повезло, что в свое время архиепископа Зальцбургского не наделили правом выбора, и теперь у них в самом деле больше дворцов, чем они могут потянуть. Невероятно, но один из них до сих пор наш. Спален, правда, неудобное количество. Зато удобно играть в прятки и в сардинки – сейчас еще играют в сардинки или уже нет?
Об этом предложении Джереми рассказал Лавинии, когда они остались вдвоем в доме, построенном в 1960-х, из желтого кирпича, с окнами, которые не мешало бы заменить; была суббота, и Расселл зависал где-то с тремя дружками. На всю жизнь она запомнит: стоило ему произнести слово «Зальцбург», она подалась к нему и радостно схватила его руки в свои. Это же все меняет, все искупает: Джереми так важно жить в красоте, среди умных и милых людей, дружить с любителями музыки и хотя бы раз в месяц слушать любимые произведения, сыгранные на лучшем из возможных уровней. «Думаешь, он это всерьез?» – наконец спросила она. Ну конечно, ответил супруг, иначе стал бы он ей говорить?
Посоветовавшись с мужем, через неделю она подступилась к Расселлу. Джереми дома не было.
– Ненавижу тебя! – заорал сын. – Что мы забыли в гребаной Австрии? Что я там делать буду? Учить австрийский?
– Там говорят по-немецки, милый. Ты мигом научишься.
– А ты не знала? – Голос Расселла за восемнадцать секунд достиг пика децибел. – Там другая система. Я не могу все выучить дважды, да еще и на другом языке! Я завалю все экзамены, и у меня не будет друзей, потому что со мной не смогут разговаривать! Вечно ты портишь мне жизнь! Это ведь ты придумала, чтобы меня уничтожить! Вечно, вечно, вечно! Ненавижу вас, вы, уроды, я никуда не еду! Я буду жить с родителями Блодвен. Они крутые! И уж точно не попрутся ни в какую Австралию.