онен: пусть даже так, но раз я направил к тебе женщину, которая за много лет впервые путешествует за границей в одиночку, женщину, ставшую еще более рассеянной и забывчивой после смерти сестры, я должен получать информацию о ней все двадцать четыре часа в сутки. И доносить до меня эту информацию должен если уж не ее голос, то тогда твой, а не твой – тогда, на худой конец, я должен получать емейл. Прямо в офис.
Они добрались до базового лагеря ровно в полночь. Располагалась экспедиция в строении колониального стиля, характерном для фермерских хозяйств начала прошлого века. Согласно закону о независимости Танзании, все европейцы были лишены своей собственности, и ферма была превращена в тренировочный лагерь для офицеров и государственных чиновников, опекаемых правительством. Но племенные конфликты и жестокие убийства не вдохновляли на длительное пребывание ни офицеров, ни чиновников, задачей которых являлось умиротворение и успокоение местного населения, однако ничто не указывало на выполнимость такой задачи. Мало-помалу сама идея и это место были заброшены и забыты на долгие годы, пока два африканских антрополога не открыли его заново и не обратились в ЮНЕСКО с просьбой о помощи для восстановления бывшей фермы в качестве базы для научных изысканий и проведения раскопок.
В темноте очертание здания казалось призраком колониального прошлого. Но на первом этаже где-то горел свет.
– Это кухня, где, без сомнения, он вас и ожидает, – сказала Сиджиин Куанг пассажирке, которая внезапно ощутила такую усталость, что не в силах была поднять даже маленький свой чемодан. Но суданка деловито собрала ее добро, лежавшее на заднем сидении, и повела прибывшую с визитом даму прямо к источнику света.
Если бы Шули могла себе только вообразить, как далеко придется забраться Даниэле, путешествуя в одиночку, чтобы почтить ее память, она была бы польщена и уж наверняка горда ею, хотя, несомненно, встревожилась бы тем, как сложатся отношения сестры с оставшимся в одиночестве вдовцом.
– А вот и он, – сказала медсестра, указывая на высокий силуэт человека, стоящего в проеме двери. – Сейчас он прибежит…
Но она ошиблась.
Вместо того, чтобы броситься навстречу свояченице, обнять ее и помочь закатить чемодан, Ирмиягу стоял и ждал у входа, пока обе женщины сами подойдут к нему. Только после этого он крепко обнял Даниэлу и нежно похлопал по спине чернокожую медсестру.
– Что случилось? – спросил он по-английски. – Я уже думал, что ты изменила решение и в последнюю минуту отменила полет.
– С чего бы это? Ты что, хотел, чтобы я передумала в последнюю минуту?
– Да нет… Ничего подобного я не хотел.
Он продолжал говорить по-английски, и Даниэле стало ясно, что делает он это из-за Сиджиин Куанг, которая, подобно статуе, замерла возле него, держа в руках вещи Даниэлы так, словно в них было нечто священное. Затем, точно искупая вину перед родственницей, совершившей в одиночку столь непростое путешествие, он снова обнял ее и взял в руки чемодан. В это мгновение она почувствовала, что от его тела исходит какой-то новый, резкий запах.
– Вода нагревается, – сказал он снова по-английски, на этот раз прозвучав грубовато. – Но если тебе хочется получить чашку-другую горячего чая перед тем, как лечь в постель – тогда шагай в кухню.
И вся троица отправилась в просторное помещение, в котором стоял немыслимого размера холодильник, плиты для жарки и выпечки, а также нечто, выглядевшее как древний бойлер – такие нагреватели использовались в незапамятные времена, чтобы готовить воду для ванны. Объемистые кастрюли и сковородки, черпаки и ложки, терка и ножи, – словом, все необходимое, чтобы в случае надобности наготовить еды на уйму гостей. Штабеля дров громоздились в углу, и дюжины пустых пластиковых коробок заполняли столы. Пока вновь прибывшая с изумлением оглядывала все это богатство, хозяин освободил суданку от груза, поблагодарил за помощь и, извинившись, пожелал доброй ночи.
– Я попросил ее купить для тебя новые простыни, так что тебе будет удобно и приятно в чистой постели.
Даниэла почувствовала, что краснеет. Она должна была воскликнуть: «Что? Зачем? Это совсем не нужно», но не могла произнести это, не рискуя обидеть его. Он хорошо знал, что в любом, самом временном пристанище, она, как и ее сестра, требовала максимально удобную и широкую кровать.
Пока он ставил чайник на плиту, она изучала его. Седые волосы, которые она помнила со времени последней их встречи, почти все выпали, и обнаженый череп, делавший его похожим на обритого по последней моде юнца, вселял в нее странную и необъяснимую тревогу.
– Я привезла тебе кипу газет из Израиля.
– Газет?
– А также кучу журналов и приложений… По моей просьбе стюардесса собирала их по всему самолету, и я набила ими полную сумку, так что тебе будет из чего выбирать.
Ироническая гримаса скользнула по его лицу. В глазах внезапно вспыхнули искры.
– Ну и где же они?
Несмотря на усталость, она склонилась над чемоданом и извлекла объемистый сверток. В какой-то момент ей показалось, что подарок этот вызывает у него отвращение, что возникает у человека при взгляде на скользкую, отвратительную рептилию, которую ему предлагают потрогать.
Затем он сгреб скатанный в рулон газетный ворох, шагнул к бойлеру, открыл дверцу, за которой метались языки краснеющего пламени, и одним движением сунул туда сверток и захлопнул дверцу.
– Подожди! – вскрикнула она. – Стоп!!!
– Там им и место, – он злобно улыбнулся свояченице, всем видом демонстрируя удовлетворение.
Она побледнела, но, как всегда, сумела удержаться в рамках приличия.
– Возможно, им там место. Но, мне кажется, прежде чем сжечь все это, ты мог бы меня предупредить.
– Зачем?
– Затем, хотя бы, что внутри свертка находились тюбики с губной помадой, которую я купила в дьюти-фри для своей домработницы.
– Слишком поздно, – в раздумье, но явно без малейших угрызений совести сказал зять Даниэлы. – Ничего не поделаешь. Пламя слишком сильное.
Даниэла почувствовала, как в ней поднимается злость. Злость и обида. Ведь в доме ее родителей Ирмиягу – и только он – с необыкновенной жадностью набрасывался на любую старую газету на иврите. Но гнев ее утих, когда она встретила его взгляд, полный дружелюбия и любви.
– Не сердись, сестренка. Ну что это за беда – куча старых газет, которые валяются повсюду. Вместо того, чтобы отправить их в мусорный ящик, я бросил их в огонь. А домработнице своей потерю губной помады ты компенсируешь чем-нибудь другим. Надеюсь, других подарков вроде этого ты мне не приготовила?
– Нет, – сказала она, чуть поморщившись, – нет. Больше ничего. Это все. Разве что только… свечи…
– Свечи? Зачем?
– Сейчас Ханука, разве ты забыл? Я думала, что мы… Может быть… мы вместе зажжем их на этой неделе… ведь для меня это один из самых моих любимых праздников…
– Так значит это и вправду Ханука! Клянусь, не знал. Уже давным-давно я порвал все связи с еврейским календарем. Этим вечером, например, сколько должно быть зажжено свечей?
– Праздник начался вчера. Значит, сегодня вечером загорится вторая.
– Вторая свеча? – Похоже, он был неподдельно изумлен тем, что свояченица додумалась привезти ханукальные свечи в Африку. – Ну и где же они? Давай на них посмотрим.
Какое-то время она колебалась, но затем достала коробку со свечами и протянула ему в странной надежде, что он согласится зажечь их прямо здесь, в середине ночи, чтобы облегчить ее внезапную тоску по мужу и детям. Но он снова все тем же быстрым и каким-то маниакальным движением руки открыл маленькую дверцу и присоединил коробку свечей к охваченным пламенем израильским газетам.
– Что с тобой происходит? – В гневе она вскочила на ноги… но внезапно застыла… как если бы перед ней был ее ученик, совершивший идиотский поступок.
– Ничего. Не сердись, Даниэла. Просто я решил покончить со всем этим…
– Покончить… с чем?
– Со всем этим дерьмом. Еврейским… израильским. И, пожалуйста, не мучай меня. В конце концов, ты ведь прилетела сюда не развлекаться. Ты страдаешь без Шулы, я страдаю без Шулы… Я тебе сочувствую. Посочувствуй же и ты мне. И не терзай…
– Я тебя… терзаю? Что ты имеешь в виду? – Она произнесла это тихо и уже больше не злилась, ощущая смутную вину перед этим огромным мужчиной с розовой лысой головой.
– Скоро ты поймешь, что я имею в виду. Я хочу покоя. Я не хочу ничего знать. Ничего и ни о ком. Не хочу знать даже, как зовут нашего премьер-министра.
– Но ты это знаешь…
– Не знаю и не желаю знать. И ты мне не говори. Я не желаю знать этого так же, как ты не знаешь, как зовут премьер-министра Танзании. Или Китая. Избавь меня от этого. Я начинаю думать, что ошибался, когда не настоял, чтобы Амоц прилетел вместе с тобой. А теперь я боюсь, что тебе будет скучно со мной здесь… так долго.
Сейчас, впервые, она рассвирепела.
– Мне не будет скучно, не волнуйся. И мой визит не будет долгим. Если тебе так тяжко дается мое пребывание здесь, я могу его сократить и уехать намного раньше. Занимайся своими делами. Я привезла с собой книгу, и мне ее хватит… если… тебе не взбредет в голову бросить ее в огонь.
– Если эта книга – для тебя, я к ней даже не прикоснусь. Обещаю.
– Эта медсестра… которая меня встретила… она меня предупреждала… Кстати, она на самом деле до сих пор язычница?
– Что означает «до сих пор»?
– Ты полагаешь, что она действительно верит в духов?
– А чем тебе это не нравится?
– Я этого не говорила. И вообще… она впечатляющая молодая женщина… есть в ней что-то аристократическое…
– Ты не можешь этого помнить, но до образования нашего государства на всех углах переулков и улиц в Иерусалиме стояли суданки вроде нее – очень высокие и очень темные, закутанные кто во что; они жарили восхитительные арахисовые орешки на крошечных жаровнях и продавали их в кульках, свернутых из газет. Но все это было до того, как ты появилась на свет.