– До того, как я родилась…
– Вся ее семья была убита в Южном Судане во время гражданской войны. Стоит ли после этого удивляться, что она выросла женщиной, достойной сострадания и нежности.
– Согласна. И она сказала, что ты не поехал меня встречать потому, что не хотел наткнуться на каких-нибудь израильтян. Почему ты решил, что в этом самолете прилетят израильтяне?
– В любом самолете, совершающем полет из одной точки земного шара в другую, непременно окажется как минимум один израильтянин.
– Я была единственной израильтянкой на весь самолет, которым прилетела сюда.
– Ты уверена?
– Уверена.
– А как насчет евреев?
– Евреев?
– Могло оказаться, что вместе с тобой в самолете летит еврей?
– Откуда мне знать?
– Ну а теперь вообрази, что я не хотел бы встретиться с ним тоже.
– Даже так?
– Даже так.
– Но почему? Ты не можешь простить им…
– Речь не идет о прощении. Но я прошу дать мне передышку. Мне уже семьдесят лет, и я заслужил право быть просто самим собой. Пусть это будет не окончательный разрыв с окружающим миром, пусть это будет временный уход от него, что-то вроде антракта в представлении; называй это, как хочешь. Но, на самом деле, я просто не хочу видеть людей, евреев в целом и израильтян в частности.
– А как насчет меня?
– Насчет тебя… – он пристально посмотрел на сестру своей покойной жены, посмотрел с нежностью, налил кипятка в ее чашку, зажег спичку и поднес подрагивающий огонек к сигарете, которую она сжимала между губ (абсолютно, совершенно последнюю, которую она позволяла себе выкуривать за день). – С тобою так. Разве у меня есть выбор? Ты всегда была и останешься моей «маленькой сестренкой», как я называл тебя с тех пор, как тебе исполнилось десять лет. И если ты проделала весь путь до Африки потому, что не можешь забыть о Шули, и хочешь оплакивать ее вместе со мной – это твое право, ибо лучше кого-либо на свете я знаю, как сильно ты любила ее, и как сильно она – тебя. Вот и все. И я прошу тебя лишь об одном – оплакивай ее, горюй по ней, страдай… Но воздержись от проповедей.
Третья свеча
В середине ночи небо над Тель-Авивом прояснилось, длилось это час или два, не больше, и луна, сбросив прикрывавшее ее серое покрывало, осветила мужа, перекатывающегося с места на место по территории супружеской постели, покинутой отсутствующей женой, пока, поборов сомнения, он окончательно не пришел в себя и не понял, что стоит на полу. Вот так. Конечно, Ирмиягу говорил ему, чтобы он не надеялся получить электронное подтверждение раньше следующего дня, но, поскольку он все равно не мог уснуть, проводя время среди мельтешащих телевизионных каналов, то с помощью и поддержкой слабо действующих на него снотворных таблеток периодически проваливался в дремоту, достоверно зная, что на текущий момент ни один самолет не потерпел аварии и не был захвачен, и пока кровоток передавал подобные послания его мозгу, он пытался – с помощью нескольких штрихов в блокноте, который всегда держал под рукой, – набросать схему, на основании которой секретный пятый лифт мог быть не только контролируем индивидуально, но и иметь перпендикулярные двери, а значит, втиснуться в юго-восточный угол шахты, не захватывая часть пространства четырех лифтов, уже установленных. Таким образом, предварительный набросок, проблеском мелькнувший в его памяти, был, скорее всего, данью прошлому его увлечению, сводившемуся к перелистыванию старых журналов. И точно так же, как много лет назад, когда он приучил себя к подобному режиму, позволявшему не беспокоить уснувшую жену, он работал сейчас при свете маленькой настольной лампы, свет которой смешивался со светом луны. Несмотря на возбуждение, вызванное технической идеей и верой в неведомо как появившийся в блокноте набросок, он все же счел необходимым приписать в конце страницы, под линиями эскиза: «Моран, взгляни! Это можно сделать? Это реально?»
Прозрачной летней ночью где-то южнее экватора та же луна, яркая и круглая, нисколько не мешала сну женщины, чье естественное спокойствие позволило ей игриво разметаться на кровати, приготовленной для нее хозяином, и застеленной специально по такому случаю новым постельным бельем. По многолетнему опыту Ирмиягу знал, что Даниэла, как и ее сестра, не соглашалась спать под старыми простынями, выстиранными в какой-нибудь сомнительной прачечной. И пусть он вовсе не приглашал ее с визитом, он сделал все, от него зависящее, чтобы белье на этой кровати было свежим – он сам проследил за тем, как оно было доставлено и застелено. Он никогда не забывал, как сестры любили радовать друг друга, и смерть Шулы не освобождала мужа от ее обязательств в отношении сестры, и как минимум обязывала его предоставить Даниэле свою комнату и кровать.
Этот, что ни говори, великодушный жест не беспокоил ее. Что такое – шесть ночей? Мгновение! С другой стороны, она была испугана тем, как он швырнул израильские газеты в огонь, а то, как он обошелся с ханукальными свечами, ее просто разозлило, пусть даже после этого он со смехом поклялся ей, что у него не было далеко идущих намерений сжигать все, что попадет под руку. После полуночи в огромной кухне, где она закурила свою самую, самую, самую последнюю сигарету (заимствованную из квоты завтрашнего дня), он попросил понять его правильно, понять, что его страсть критиковать все на свете, выступая судьей и вынося приговоры, испарилась давным-давно, и сейчас он жаждет лишь одного – свободы и уединения, хотя бы на время. И ей ли, взрослой женщине, знакомой с ним и с историей всей его жизни со времени ее собственного детства, не понять его?
Это она понимала. Не понимала она другого: почему его искренне прозвучавшие слова не принесли ей облегчения?
После того, как ночная чашка кофе была выпита, вымыта и заняла свое место над раковиной, он взял ее чемодан и сказал: «Ну все, время ложиться, давай, вставай и двинем наверх, и приготовься хорошенько выспаться, но прежде придется преодолеть семьдесят ступеней, поскольку лифта здесь не было и нет, так что твой Амоц несомненно был бы изумлен, что архитектор, который спроектировал здание между двумя мировыми войнами, пренебрег подобной возможностью. Все, что у нас есть – это круглая бетонная шахта рядом с лестничной клеткой. Сейчас она доверху заполнена старой мебелью, скопившейся там за долгие годы».
Может быть, здесь, на самом деле, не требовалось никакого лифта, ведь невысокие ступени, что вели наверх, позволяли подниматься без особых усилий. Сама комната была единственным условием, которое выговорил себе этот белый человек, примкнувший к сообществу африканцев, и в договоре с ним так и было записано – «личное жилище на последнем этаже с широким обзором окрестных пространств». Комната была небольшой, но опрятной, не то, что его студия в Иерусалиме, доверху заваленная книгами; здесь книг почти не было. Только на столе возвышалась небольшая стопка, состоявшая в основном из бумаг и толстых гроссбухов, которые удерживались водруженным на самый верх блестящим черепом.
– Не бойся, – поспешил сказать Ирмиягу, ухватив череп и постукивая по нему. – Это не человеческий. Более трех миллионов лет назад он принадлежал молодой человекообразной обезьяне; не исключено, что это был наш с тобой далекий предок. И, кроме того, он не настоящий, он реконструирован на основе единственного сохранившегося зуба мудрости. Но если ты допускаешь, что из-за него будешь плохо спать, я уберу его. Шули определенно отказалась бы от перспективы остаться с ним наедине на ночь.
Но сестра Шули не видела оснований для беспокойства или страха. С чего бы это ей пугаться черепа молодой обезьяны, покинувшей этот мир несколько миллионов лет тому назад? Разве не она, будучи еще ребенком, приносила родителям зеленоватых жаб с берегов Яркона, требуя, чтобы они поиграли с ними перед отходом ко сну? Не только она, но и Ирмиягу вспомнил об этом, а потому ухмыльнулся – уж больно смешно прыгали эти жабы в постели ее сестры. А может, он вспомнил о других ее проделках… В какой-то момент Даниэле показалось, что на самом деле зять был все же рад ее визиту. Да, признался он, печальный период после смерти Шули был причиной его неблагополучного поведения, его опрометчивого отъезда, когда время для него исчезло, а ощущение потери все тянулось и тянулось. Он покинул тогда страну до истечения похоронных тридцати дней, но не потому, что больше всего ему хотелось бежать куда глаза глядят, а из-за страха, что его долгое отсутствие станет для чиновников в Дар-эс-Саламе предлогом избавиться от дипломатического представительства, само существование которого было им и неудобно, и неприятно. Ирония судьбы оказалась в том, что, в конечном итоге, их желание было осуществлено силами министерства иностранных дел, находившегося в Иерусалиме: там решили немного сэкономить. А может быть (и это не раз приходило ему в голову), вся эта миссия изначально была создана как некая форма компенсации персонально для него – человека, потерявшего от «дружественного огня» единственного сына, который этим огнем был убит.
Она сидела на его кровати, слушая внимательно и стараясь – чтобы не обидеть его – скрыть, насколько устала. Но он уже взял себя в руки, и перед тем, как оставить ее наедине с ее усталостью, показал, как управляться с краном в душевой, с ироничной усмешкой пообещав, что в ее распоряжении будет столько горячей воды, сколько нужно, ибо бойлер на первом этаже будет гнать ее по трубам до тех пор, пока не превратится в пепел самая последняя из израильских газет, и не расплавится последняя свеча. Потом она встала под душ. Мылась она долго и с наслаждением, а затем забралась в постель и постаралась как можно скорее забыть о путешествии, предоставив все дальнейшее судьбе, раз той угодно было нести ее неведомо куда, одну, без мужа, который, как всегда, должен был быть рядом с ней, но которого рядом с ней не было. Расслабившись, она раскрыла книгу и прочитала еще одну страницу невразумительного повествования. Затем выключила свет и с присущим ей (весьма редким) талантом превращать заботы и страх в игру памяти и воображения, положила ладонь на губы, как это делает ребенок у материнской груди, и позволила себе в долгом, многочасовом, безмятежном сне забыть обо всем на свете.