В минуту, когда он уже собрался повесить трубку, Даниэла выхватила ее и принялась спрашивать мужа о здоровье его отца и как обстоят дела с ветром, завывающем в башне.
Но когда она вышла опять на залитую солнцем улицу, то поняла, что этот звонок в Израиль не принес ей ожидаемого облегчения, словно умопомешательство Ирми заразило и ее. Зять замешкался в хижине, чтобы расплатиться за телефонный разговор, а рядом с ней Сиджиин Куанг стояла чуть отчужденно среди пестрой и красочной толпы, окружавшей их. И Даниэле было больно и грустно от печали, все еще горевшей внутри. Ибо все случилось вот здесь, на этом рынке, где у ее сестры произошел роковой инсульт. Где-то здесь, на одной из вот этих аллей, и какой-то прохожий вызвал скорую помощь, доставившую ее в ближайшую больницу, где она уже окончательно покинула этот мир.
Но где это началось? Где именно болезнь застигла ее Шули? И где находился дипломатический офис? Ведь до сих пор, во время последнего своего визита, она ничего не узнала. Он покажет ей это место. Еще немного терпения, и она все вспомнит. Это здесь, неподалеку, а он хотел бы показать ей все вокруг… но для начала они должны посетить банк до того, как он закроется на полуденный перерыв.
Итак, поскольку Сиджиин Куанг отправилась пополнять лечебные запасы лагеря, Ирми и его израильская гостья пошли в банк – маленький, приличный и совершенно надежный банк – и поднялись на второй этаж. Он усадил ее в комнате ожидания рядом с массивным африканцем, обернутым в традиционное племенное платье, и исчез в кабинете управляющего.
Ее улыбка немедленно оказала сокрушительное воздействие на соседа. Заметив это, она продолжала просто улыбаться, отважившись только, как это свойственно жителям Британии, на разговор о погоде. Но житель африканского континента по-своему понял значение такого обращения, исходящего от белой женщины, однако не нашел в себе достаточно мужества, чтобы отвечать ей по-английски. Вместо этого, с выражением полного восхищения, он поднялся на ноги и широким взмахом руки предложил ей пройти вместе с ним к огромному окну, где исторг из себя речь, произнося неразборчиво звучавшие у него слова иностранного языка, вздымая при этом к небу руки и указывая на облака, после чего вдруг внезапно умолк и, не произнеся больше ни слова, вернулся на свое место. А Даниэла осталась стоять у окна, словно стараясь понять до конца, о чем этот черный великан пытался ей поведать.
Тем временем погода изменилась. Солнце исчезло, и день стал погружаться в серые тона, а затем и первые капли дождя забарабанили по оконному стеклу. Ее разговор с мужем, думала в этот момент Даниэла, был, в конце концов, просто обменом информацией, его можно было бы назвать техническим, и ничего не говорящим о чувствах. Если Амоцу неудобно было говорить о своих чувствах в присутствии секретарши, почему он не вернулся к себе в кабинет и не прервал совещание, чтобы поднять ей настроение несколькими словами, одной даже фразой, говорящей о его любви. Этой ноты она не уловила в его голосе, она не почувствовала, как он по ней скучает… в нем, скорее… звучало раздражение из-за ее отсутствия и нетерпение снова взять все под контроль.
И цель ее визита в Африку, почувствовала она, до сих пор не была ему до конца ясна, не был он уверен, что эта цель не грозила ему, Амоцу, никакой опасностью, и прежде всего – опасностью потерять ее в подобном бесцельном путешествии.
И может быть, он прав, и этот поступок не был необходим.
На самом краю исполосованного прослойками дождя неба она могла видеть серо-зеленые полосы Индийского океана с игрушечными рыбацкими лодками. Значит, пляж отсюда недалеко. Во время последнего ее путешествия Шули не раз брала ее с собой, и они подолгу бродили по пляжу в полном одиночестве, без мужей, открываясь друг перед другом с абсолютным доверием. Сестра безоговорочно поддерживала Ирмиягу в его желании перебраться в Танзанию. Поскольку Элинор сделала ее бабушкой двух внуков, говорила она, возможно рано или поздно ей захочется поселиться к ним поближе, но в настоящее время ей было бы очень удобно жить в окружении иностранцев, которое смягчает боль от потери сына – солдата, павшего от огня его же товарищей. Со временем Даниэла утвердилась в подозрении, что некогда казалось ей невероятным: за тихим смирением, благородной печалью таилось странное и труднообъяснимое чувство по отношению к сыну вместе со страхом выставить это чувство напоказ, а потому ей понравилось временное проживание в этой забытой богом стране, о которой ничего было не известно никому из родных и друзей. Даже прогуливаясь по океанскому пляжу с человеком, который был ей ближе всех на свете, Шули предпочитала не открываться до конца, снова и снова возвращаясь в разговоре в давно забытые времена их общего детства и воскрешая память о родителях.
Позднее, во время звонков из Израиля, Даниэла следила за тем, чтобы не слишком долго рассказывать о собственных детях и внуках, ограничиваясь попыткой поддержать в сестре хоть какой-то, пусть небольшой, интерес к членам семьи и общим друзьям, и самый минимальный – к политическим новостям ее родной страны. И это было то немногое, что потом, во время последнего своего визита, она успела сделать – пробудить в Шули столь свойственную ей всегда любовь к жизни.
И снова гостья обратила внимательный взор на пляж и снова спросила себя – что чувствовала Шули в тот трагический день на этом рынке, и не собиралась ли она прогуляться по хрустящему песку к пристани, полной рыбаков.
Она почувствовала чье-то прикосновение и в панике обернулась. То не был какой-нибудь абориген, всего лишь ее зять с двумя сумками в руках; одна из сумок была битком набита купюрами, в другой гремели монеты. Его сопровождал банковский клерк, молодой приветливый африканец в рубашке с короткими рукавами и при галстуке, который хорошо знал ее сестру и даже дважды сидел с нею рядом за ужином в те дни, когда Ирми был связан отношениями более значительными, чем просто транзакции, касающиеся счетов какой-то исследовательской экспедиции.
– Да, – сказал банковский служащий. – Ирми успел рассказать ему о ее визите в Танзанию, который представлялся ему делом не только важным, но и в высшей степени достойным, поскольку никто не должен забывать мертвых, особенно тех, чьи души были отняты у них в местах отдаленных и только таким путем, через родных, могут найти обратный путь к дому.
– Как? Вы что, тоже язычник? – с несвойственной ей дерзостью воскликнула Даниэла, удивленная услышанным сверх всякой меры.
– Хотел бы я быть им, – ответил ей молодой чернокожий человек в рубашке с галстуком, вежливо улыбаясь. – Хотел бы… но для меня это уже слишком поздно. Я – мусульманин, и таким я был рожден, а потому для меня возврат к язычеству закрыт – иначе все правила работы моего банка должны быть изменены.
И он, слегка поклонившись ей, отправился будить задремавшего соотечественника, чтобы пригласить его в кабинет.
– Есть ли у тебя еще какие-нибудь поручения? – нетерпеливо спросила она зятя, – или ты, наконец, можешь показать мне то место, где все началось?
– Я помогу тебе увидеть все, что ты захочешь, – негромко ответил Ирми. – И сейчас мы находимся уже на верном пути.
Яари не требовал слов любви – ни настоящей, ни показной – от своей жены. Ему достаточно было просто услышать ее голос и перекинуться несколькими фразами с Ирми. Проявленный в последнюю минуту разговора и несвойственный ей интерес к течению дел в Башне Пинскера согрел его сердце. И вряд ли это было свидетельством рассеянной легкомысленности – тот факт, что находясь так далеко от него, она вспомнила одолевшие мужа заботы последних дней, был не случайным. Она всегда знала, что может удивить неожиданным интересом к деловым проблемам офиса, проявленным ею вот так, экспромтом. А поскольку технические подробности оставались для нее тайной за семью печатями, недоступной пониманию, она приобрела привычку раскрывать неочевидную чувствительность сотрудников и клиентов с целью поддержать мужа в процессе его размышлений и даже отваживалась давать ему какие-то советы. Когда он несколько легкомысленно рассказывал ей о жалобах владельцев квартир небоскреба на улице Пинскер, она – неожиданно для себя – заинтересовалась этим и пожелала узнать как можно больше о проблемах с завывающими ветрами, врывающимися внутрь лифтов, которые в свое время проектировал ее муж. Но до сих пор ей ни разу в жизни не приходилось сталкиваться с настоящей бурей.
Он вернулся в свой офис. Совещание продолжалось в его отсутствие, но оно было перегружено техническими проблемами, связанными с установкой пятого лифта, вдобавок к горячим спорам о том, сколько подобная инициатива может стоить. Главный инженер озвучил самый существенный момент – деньги; ему возражали инженеры не столь маститые: пока мы все препираемся друг с другом и не можем договориться по вопросу о сквозняках, бессмысленно гадать, во что пятый лифт может обойтись. Но главный инженер продолжал стоять на своем, упирая не на техническую, а, прежде всего, на финансовую составляющую, ссылаясь при этом на нечто неоспоримое – на свой опыт. Если мы не дадим государственному учреждению больше, чем кому-нибудь, свободного пространства, и если перекроем финансовые шлюзы департамента финансов, тогда по окончанию всех этих высокозатратных работ мы получим от них не чек, возмещающий наши труды, а, в лучшем случае, книгу с избранными речами премьер-министра. И хорошо еще, если глава правительства присовокупит к этому собственноручно написанное теплое поздравление. С автографом.
Яари прервал их вопросом географической направленности:
– Кто в курсе: африканский континент расположен к востоку от Израиля или к западу?
– Африканский континент? С чего бы это вдруг? В основном, к западу.
Яари рассмеялся:
– Как это трактовать – «в основном»… что это значит?
Инженеры тут же почуяли, что босс хочет поймать их этим шутливым вопросом, и все тут же погрузились в раздумье, пытаясь мысленно представить себе карту мира.