Но в лагере не было предусмотрено отдельного пропускного пункта для посетителей батальона резервистов, и вышколенные новобранцы не готовы были делать исключение из общих правил для родителей, срочно передававших своим детям мешок с одеждой. А поскольку им запрещено было покидать пост, они предложили ему дождаться патруля, который, по их словам, должен был вот-вот появиться.
– И сколько мне придется ждать?
– Что-нибудь около часа.
– Ну, нет, – запротестовал Яари. – Мне очень жаль, ребята, но мне вовсе не улыбается торчать здесь в полной темноте целый час. А теперь послушайте, что я вам скажу – вы новички, а я – «осиротевший отец». Это – официальная позиция. Семь лет тому назад мой старший сын погиб во время боевой операции на Западном берегу, в Тулькареме. Так что просто учтите это и не давите на меня. Сейчас уже совсем поздно, а мой единственный сын, я знаю это точно, где-то здесь, совсем рядом, среди резервистов; он боевой офицер, и он нуждается в теплой одежде, в теплом белье. Ну вот, смотрите – я открываю мешок, и вы сами можете увидеть, что в нем только кальсоны, рубашки, пара свитеров и больше ничего – никакой взрывчатки или гранат.
Даниэла все никак не хотела отпускать врача. Его английский был несколько скуден, однако его хватало для более или менее важных подробностей, и она, словно губка, впитывала в себя мельчайшие детали последних часов и минут из жизни покойной сестры, включающие даже получение урны с прахом, которую затем ее муж, Ирми, привез и захоронил в Израиле. После того как доктор поклялся израильской гостье, что молодой чернокожий, уже идущий на поправку, будет вскоре выписан, она поняла, что готова покинуть это место, где пустота, так терзавшая ее, заполнилась. Всего лишь болью, с которой отныне ей придется жить. Когда они покинули изолятор, торопясь не опоздать на железнодорожную станцию к поезду, она почувствовала, что если на этом визит ее заканчивался, то истинная его цель – испытать, наконец, облегчение – была достигнута, ибо теперь она знала, где и как ее сестра умерла. И если бы ей в этот момент внезапно предложили немедленно вылететь домой из Дар-эс-Салама, так, что она смогла бы вместе с внукам в пятницу возжечь свечи, и спеть в честь хануки, и съесть с ними вместе пончики с вареньем внутри, она, не колеблясь, оставила бы зятя прямо на этом месте. Ему следовало идти своим путем – под этим летним дождем, с тремя носильщиками и претерпевшей горе медсестрой, вдоль по улице, которая тщетно пыталась скрыть свою принадлежность мусульманскому миру, выдававшему себя минаретами и стихотворными строками из Корана, заполнивших кудрявыми буквами стены домов.
Но покинуть эту землю раньше назначенного срока было невозможно, не в последнюю очередь из-за того, что это было бы воспринято как открытое оскорбление, а потому ей не оставалось ничего иного, как проявлять терпение по отношению к хозяину, которому, что ни говори, она сама навязалась. До самого конца, до последнего часа пребывания здесь, понимала она, ей не удастся больше узнать о своей сестре ничего такого, что она не знала бы раньше. Она видела, что зять абсолютно не расположен делиться воспоминаниями. А потому до самого отбытия ей оставалось по доброй воле проявлять терпеливую и теплую сдержанность.
Тем временем трое грузчиков наддали ходу, так что Ирмиягу вынужден был буквально ринуться за ними, не забывая оборачиваться, чтобы убедиться: родственница кое-как поспевает следом за Сиджиин Куанг, составлявшей арьергард этой флотилии, возвышаясь над всеми, словно мачта последнего корабля, замыкавшего конвой.
Образ кровати и окна в изоляторе далекой иноземной страны все время стоял перед взором Даниэлы, переполняя ее жалостью и сочувствием к лысому мужчине, несколько десятков лет бывшему неотъемлемой частью ее собственной жизни, к ее зятю, чьи огромные, вынужденные обстоятельствами, даже не шаги, а прыжки делали его похожим на обритую налысо обезьяну.
Поезд еще не покинул станцию, словно ожидая именно их. Он был до самой крыши забит пассажирами, пялившимися на них из каждого окна, только что не вываливаясь наружу и напоминая фантастические гроздья; казалось, там никто не в силах будет найти ни единого свободного места. Но глава местного отделения ЮНЕСКО, провожавший какую-то делегацию и сам регулярно пользовавшийся услугами этой железнодорожной компании, забронировал для них отдельное купе. И они расплатились с грузчиками не только за их услуги, но также за все товары, заполнившие корзины. А поскольку посещение клиники заняло то время, которое обычно отводилось на обед в приличном ресторане, Сиджиин Куанг принесла еду, специально для обратной дороги. К величайшему огорчению Даниэлы в этом заказе не оказалось ничего «сладенького» на десерт. По счастью, израильская гостья, выглянув в окно, увидела передвижную кондитерскую лавку, полную сластей и нерешительно обращаясь к зятю, спросила, нельзя ли к уже купленному обеду прибавить чуть-чуть… К ее удивлению, он разрешил ей выйти одной к киоску, не беспокоясь за нее, как если бы совершенно был уверен, что поезд без нее с места не тронется, и совершенно исключена возможность замешкаться, задержаться и опоздать, а уж тем более остаться одной на перроне.
Однако он внимательно следил из окна за каждым ее движением и видел средних лет женщину, которая, не взирая на возраст, сохранила стойкость фигуры и красоту ног, как и ее сестра, пусть даже любовь к сластям и выпечке добавила к ее объемам несколько лишних сантиметров. Сейчас она стояла, с наслаждением выбирая одно лакомство за другим, подобно молоденькой девушке в школьной форме с ранцем за плечами, задержавшейся у прилавка кондитерской неподалеку от родительского дома.
И когда она, полная восторга, возвратилась в купе и уселась среди спутников с упаковками и пакетами, битком набитыми ирисками и разнообразными изделиями из шоколада, импортировавшимися из стран азиатского континента, омываемых и отделенных океаном, Ирми напомнил ей о том киоске времен ее юности, в котором она могла набирать себе каких угодно и в любом количестве лакомств, не платя за них ничего.
– Не стоит преувеличивать, Ирми. Все это записывалось и оплачивалось позднее.
– Списывалось с открытого счета, его в конце каждого месяца покрывала твоя мамаша.
– Ну, может быть, и так…
– Не скажу точно, но не уверен, что подобную систему применял кто-нибудь из родителей твоих одноклассниц.
– Я об этом никогда не думала.
– Это всегда изумляло меня: твои родители, люди уважаемые и в чем-то даже аскетичные, договорились, чтобы молоденькой девушке был открыт свободный доступ к расходам. К тому же, по правде говоря, я что-то не припомню, чтобы в доме водились сласти.
– Они их просто не любили. А потому и не беспокоились, что я частенько притормаживаю у киоска.
– Они не боялись испортить тебя?
Даниэла рассмеялась.
– Ты знаешь меня более сорока лет. Я тебе казалась испорченной? Деньги никогда не были для меня важны. Когда я зарабатывала что-то, сидя с чужими детьми, я все до последнего шекеля отдавала маме и не вспоминала о них. Нет, Ирми, мама и папа ничего не потеряли, открыв мне неограниченный счет в кондитерской. Зато у них всегда было хорошее настроение. И при разговорах о тратах они только посмеивались.
– А твои поклонники? – поддразнил он ее. – Они тоже имели доступ к твоему счету?
– Кого ты имеешь в виду?
– Ребят, которые вертелись всегда возле тебя. Они что, просто любили сласти? Те, что вечно провожали тебя от школы до дома.
– Никто их них не умирал по конфетам.
– Именно это я и имею в виду, – Ирми ухмыльнулся, словно посещение больничного изолятора промыло ему мозги.
В это время поезд прогудел и дернулся, проверяя, по-видимому, состояние тормозов – сначала назад, потом вперед, а он, Ирми, все еще находился в каком-то радостном оцепенении от нахлынувших воспоминаний о юности его свояченицы, от самой возможности задать ей вопрос, уже много лет мучивший его – почему в свое время, среди многих, да, очень многих поклонников, она остановила свой выбор и отдала свое сердце именно Амоцу.
– А почему бы нет?
– Потому, что среди твоих воздыхателей и претендентов на руку было много более способных и успешных. Во всяком случае, так любила говорить Шули.
– Более успешных? – глаза ее сверкнули, в то время как поезд, дернувшись в последний раз, начал набирать скорость. – Более успешных в каком смысле?
Встревоженный ее внезапной резкостью Ирмиягу пожал плечами и не ответил.
Поскольку это были совсем сырые новобранцы, десятью днями ранее еще ходившие в гражданском, они не были вполне уверены, как толковать нарушение воинских правил. Но здесь дело шло о сочувствии… в итоге они открыли для «осиротевшего отца» ворота, чтобы оставшийся в живых сын мог получить теплое белье. Но вот о расположении подразделения резервистов они не могли сказать Яари ничего. Впрочем, для него в этом не было проблемы, он найдет все сам. Все, о чем он попросил сейчас караульных, проявивших столь искреннее понимание, это присмотреть за его автомобилем. Затем он решительно двинулся по зимней сумеречной тропе, ведущей к широко раскинувшейся военной базе. Над его головой мягко шелестели эвкалиптовые гиганты, вытянувшиеся до самого неба с тех пор, когда их, слабыми ростками, посадили в необъятные прибрежные, кишащие комарами болота первые сионистские поселенцы.
Куда ему идти, он никого не спрашивал, потому что сумел разглядеть сам – дорожка была протоптана среди навесов и палаток, и теперь он двигался бесшумно, проходя мимо вечернего построения взвода новобранцев в полной амуниции, слушавших лекцию о морали военнослужащего, которую вбивал в их головы высокомерный и хмурый сержант. Похоже было, что Яари в какой-то момент сбился с пути и теперь бродил по кругу, грязь все больше налипала на ботинки, на мрачневшем с каждой минутой небе появились заблудившиеся, как и он, две или три звезды. Но в ту минуту, когда обрушивавшаяся на мир темнота должна была подорвать его уверенность в себе, он заметил два гражданских автомобиля и грязный армейский «лендровер», припаркованные возле барака, из которого доносилась танцевальная музыка.