– И правильно сделаешь. Тем более, что именно он и подал мне эту идею – как надавить на тебя.
– Значит оба вы, сукины дети, решили испортить мне выходные.
– Никто ничего не испортил, Готлиб, дружище. Ведь все это время мы говорим не о деньгах, а о дружеской помощи. Чего все эти ветра, разбойничающие в лифтовых шахтах, хотят от нас? Разве мы не должны положить этому конец? И у нас есть для этого только наше терпение и собранность. Чтобы с почетом выйти из ситуации.
Снаружи небеса разверзлись, и стремительный ливень без предупреждения обрушился на ферму, но на кухне все кипело: в котле и кастрюлях готовилась пища для оголодавших на раскопках ученых, которые должны были прибыть завтра всей командой и оставаться на базе до конца недели. Ирмиягу сидел, подперев голову руками, как если бы она, отвалившись от перенапряжения, могла вот-вот покатиться по столу меж грязной посуды. Его ночной рейд на раскопки (цели которого до сих пор оставались неясными Даниэле) оказался особенно утомительным; друзья Сиджиин Куанг – звезды и луна – укрылись за грозовыми тучами, и оставалось рассчитывать только на деревья и ветер, которые то и дело подводили ее. Сейчас у него не было сил даже для того, чтобы просто сидеть с открытыми глазами, а потому он, ступая тяжело и неуклюже, поплелся в свое временное жилище, пока его свояченица, стоя у огромного обеденного стола, следила за работой поваров, улыбаясь при этом дружелюбно, но и с тревогой. Африканцы улыбались ей в ответ, их тянуло к этой немолодой белой женщине, и они с неподдельным интересом расспрашивали ее о рецептах израильской кухни, предлагая попробовать на вкус их собственные блюда, все новые и новые, пока она, подобно своему зятю, не решила удалиться к себе в комнату.
Ливень прекратился так же внезапно, как и начался, и сверкающее, ослепительное солнце выкатилось, чтобы наполнить этот мир благоуханьем. Вдохнуть его было так заманчиво… но после выговора, полученного от зятя, она не решилась покинуть лагерь и отправиться в одиночку пусть на самую краткую прогулку.
Ей казалось, что ее визит длится уже очень долго. Пора возвращаться? К слову сказать, сегодня можно было улететь рейсом из Морогоро до Найроби, а оттуда она могла бы добраться до Тель-Авива к завтрашнему утру с одной пересадкой в Аммане. Но смена авиалинии и пребывание в Аммане – как и в любом другом месте – наверняка встревожит Амоца, не говоря уже о том, подумала она, что вряд ли имело смысл совершать, пусть даже для утешения, столь длительное путешествие из Азии в Африку, чтобы возвращаться обратно всего лишь через три ночи. И если бы только у нее были пятничные газеты, она вполне могла бы порадоваться обретенной свободе – без домашних хлопот и без мужа. Но куда бы ни обращала она свой взор, даже признаков печатного издания – все равно на каком языке – не находила, и ей оставалось только надеяться, что ко времени ее возвращения, во вторник, Амоц не выбросит все, что ей так хотелось бы прочитать. У одного из поваров она спросила, может быть, у кого-либо есть хоть какой-то транзистор, который принес бы ей вести из внешнего мира. Ее вопрос был всем понятен, только вот приемника, даже самого примитивного, у них не было. Но ее обнадежили: у возвращающихся с раскопок ученых что-то подобное есть; что-то снабжает их ежедневными новостями. Там, в каньоне, стоит огромная тарелка, в которой собираются все, самые интересные и важные истории на свете. Ну а пока что ей, похоже, предстоит еще некоторое время обойтись без связи с окружающим миром. Как бы не замечая его. Игнорируя…
Хорошо, можно потерпеть. Жаль, что не удается так же потерпеть, а тем более проигнорировать донимавшую ее все последние дни и все усиливавшуюся головную боль. Была ли эта боль заурядным недомоганием или симптомом повышенного кровяного давления, впервые проявившегося после смерти ее сестры? Семейный врач, осмотрев Даниэлу, не был слишком встревожен, считая это симптомом эмоциональной реакции, и вместо того, чтобы рекомендовать ей ежедневный прием лекарств, посоветовал чаще бывать на свежем воздухе, а также выписал средство для умеренного снижения веса, шепнув Амоцу, чтобы тот лично отслеживал и записывал показания манометра, фиксирующего давление, делая это как можно более регулярно.
Ежедневные прогулки и меры по уменьшению веса не слишком вдохновили женщину, совершенно не склонную к каким-либо посягательствам на ее личную жизнь. Много легче было ей закатать рукава и обнаженной рукой коснуться руки своего мужа, а тот уже без лишних объяснений прилаживал ей плотно манжету манометра, уверяя ее после измерения, что показатели не дают оснований для беспокойства.
«Тревожных симптомов нет, – повторял он. – Успокойся, милая…» Но все это было там, дома. А здесь, на забытой Богом ферме в Африке она могла полагаться только на себя, и поскольку две таблетки, снижающие кровяное давление, были вложены в обложку паспорта, стоило подумать, не следует ли принять одну из них… а вторую, в крайнем случае, привезти с собой обратно в Израиль.
И она отправилась к себе в комнату, где и находился ее паспорт.
Но прежде чем принять таблетку, она решила перекинуться парой слов с медицинской сестрой из Судана. Без сомнения, Сиджиин Куанг должна была обладать приемами первичной помощи. И Даниэла вернулась на кухню, где повара охотно показали расположение лагерного медпункта – крошечную пристройку с обратной стороны основного корпуса, где в колониальные времена содержалась хозяйская лошадь. Там Даниэла и обнаружила суданку, спавшую на расстеленных по полу соломенных матах; на ней была черная рубашка, а длинное тело делало ее похожей на гигантскую птицу. Стараясь не разбудить медсестру, Даниэла бросила взгляд на более чем скромный изолятор, напомнивший ей один из таких же убогих лазаретов в школе, в которой она работала. В застекленных шкафах аккуратно выстроились кружки и пробирки, лежали бандажи, бинты, пластыри и тюбики с мазями, стоял стетоскоп и коробка со шприцами, а также множество сверкающих инструментов, необходимых для небольших локальных операций. Бутыли с жидкостью для дезинфекции стояли тут же, а в дальнем углу притаился аппарат для измерения кровяного давления.
Провалившаяся в мертвый сон медсестра-шофер вложила все силы в ночное путешествие к раскопкам. Даниэла решила, не производя лишнего шума, подождать снаружи, пристроившись на скамье. Головная боль все еще не оставляла ее; маленькая таблетка, которую при расставании дал муж, была зажата в руке, но она не уверена была, что именно сейчас должна ее разжевать, оставшись без подстраховки. Но, кроме того, что-то подсказывало ей, что прикосновения бархатных пальцев Сиджиин Куанг могут принести больше пользы, чем жесткая рука мужа.
Она смежила веки, позволив умиротворяющему шелесту природы хоть немного умерить ее боль. Свежий ветерок доносил до нее ароматы кухни. Отвращение ко всему, с кухней связанному, всегда напоминало ей о тщательно скрываемой женской вине, так что ей пришлось изменить положение тела и лечь к запахам спиной, вытянувшись на жесткой скамейке и положив голову на руки, словно они могли послужить ей подушкой. Нет, думала она, нет… не могло быть такого, чтобы Шули хоть что-то утаивала от нее. После случившейся трагедии она дважды и трижды на день звонила сестре, считая самым действенным средством эмоциональной поддержки долгие разговоры по душам. Знала ли Шули точно или догадывалась по косвенным признакам, что Ирми провел ночь на крыше палестинского дома в Тулькареме? Неужели, зная это, она не сказала бы об этом немедленно младшей сестре? Нет, конечно, Шули не знала. Когда пришел конец сексу в этой семье, вместе с ним исчезла и откровенность. Вот так.
Все ее тело расслабилось, несмотря на жесткость лежанки. Она задремала, погружаясь в сон все глубже под шелест и шорохи природы. Слабый звук флейты донесся до ее слуха – во сне или наяву? Или где-то, все-таки, могло появиться радио? Ее руки коснулось что-то мягкое. Медсестра из Судана, стройная и серьезная, прикоснулась к плечу Даниэлы, а затем приложила ладонь к своим губам, призывая ее к тишине. «Не шевелись, – беззвучно произнесли ее губы. – Никаких резких движений. Замри».
Не дальше двадцати метров от них Даниэла увидела неизвестного ей хищника, напоминавшего огромную черную кошку, стоявшую, подняв толстый и жесткий хвост и передние лапы с длинными кривыми когтями. Его узкая, как у рептилии, морда была вытянута навстречу словно отлитой из золота змее, поднявшейся из травы и то и дело высовывавшей раздвоенный язык и чуть слышно посвистывавшей, словно игравшей на невидимой флейте.
Оба создания, словно загипнотизированные, смотрели друг на друга. Черное животное, похоже, вполне было в состоянии разодрать змею своими когтями и перекусить челюстями, как то, по всей видимости, и было задумано природой и, тем не менее, оно колебалось, предпочитая, возможно, противостояние с добычей менее смелой и опасной. Но могло ли оно отступить, оставив поле боя змее, не теряя достоинства? И не достигнув цели? И рычание зверя становилось все громче, челюсти щелкали все сильнее, так что змея, перестав поднимать плоскую голову, тоже решала подобную непростую задачу – что делать и как поступить, не поступившись гордостью: отступление было тем правильнее, что даже победив, рептилия не в состоянии была бы переварить такую добычу, а потому, не спуская с противника глаз, согласилась, похоже, на боевую ничью.
Сиджиин Куанг, тем временем, потихоньку увела Даниэлу в клинику. Надо переждать некоторое время, необходимое животным, чтобы разойтись, объяснила она, стараясь не говорить громко. Не нужна ли вам от меня какая-нибудь помощь? И поскольку головная боль у Даниэлы стала много меньше, она попросила суданку измерить давление и решить, принимать ли ей таблетку, которую она продолжала держать в руке. Медсестра охотно согласилась. В отличие от Амоца, она не оставила Даниэлу сидеть, а уложила ее, попросив не только закатать рукав, обнажив руку, но и снять с себя кофточку.