Сейчас она сидела, надувшись, в машине, одетая в поношенный старый дождевик, полностью скрывавший ее фигуру, без какого-либо макияжа; на обычно таком прелестном лице стали заметны какие-то пятнышки, которые, в глазах мужа, должны были выглядеть безобразными и тем самым устранить любые подозрения и поводы для жалоб.
– Нет, Амоц, я не голодна, – сказала она, отодвигая предложенный тестем сэндвич, – съешь лучше сам.
– Ну, и я тоже не хочу есть, – сказал Моран, отказываясь от того же сэндвича. – Действительно, папа… съешь-ка ты его.
Рабочая спецовка Морана отдавала запахом оружейной смазки – основного аромата израильского пехотинца, всегда вызывающего мысли о смерти и присутствующего у солдата с момента первого его контакта с армейской службой, изнурительными тренировками и прочим, что и через четыре десятилетия никогда не исчезнет из памяти. Что же это такое? Яари протянул руку, чтобы почувствовать грубую щетину, покрывавшую лицо его сына.
– А что, – спросил он, – тот рыжий офицер… он что, никогда не требует, чтобы ты брился перед тем, как сесть играть с тобой в трик-трак?
Моран отшатнулся от его прикосновения.
– А как насчет тебя, – парировал он, – ты ведь, похоже, тоже не успел побриться утром? Неужели только потому, что мамы нет с тобой рядом, ты решил, что можешь позволить себе выглядеть менее сексуально?
– Сексуально?! – Яари был оскорблен.
– Ты сейчас сексуален, как Арафат, – насмешливо отозвалась в свою очередь Эфрат, глядя на своего мужа.
Малыши, которые чувствовали, что обойдены вниманием со стороны отца, прильнули к нему, стараясь вскарабкаться ему на спину. Но Моран был рассеян и, похоже, не склонен к ласкам. Все мысли его были сосредоточены на жене. И он, и Эфрат как-то вдруг притихли, и неприятная тишина подействовала на детей, тревожа и возбуждая их в одно и то же время.
Нади притягивал аромат мяса, жарившегося на расположенном поблизости гриле; настолько, что Яари пришлось остановить его. Израильтяне готовились перекусить с подобающим случаю размахом. Сизые клубы дыма ввинчивались в воздух и уносились к очистившейся голубизне неба. Наевшиеся до отказа новобранцы сбрасывали вес, затеяв соревнования по мини-футболу на дальнем краю поля, отведенного для посетителей, или, рука об руку, бродили со своими подружками, стараясь не нарушать границ, определенных им для свидания дежурными офицерами. Главы семейств, раскатисто смеясь, обменивались воспоминаниями о собственных похождениях в бытность их на действительной службе, а матери записывали друг у друга номера телефонов, договариваясь о дальнейших возможностях подобных посещений во время ожидавших всех их месяцев резервистской службы сыновей.
«Да, – размышлял Яари, – эти двое сердятся сейчас друг на друга, наверняка испытывая и гнев, и горечь. Но ведь они и любят друг друга, и на этой, забитой машинами и людьми, парковке им слишком трудно прийти к примирению, отбросив злость, прежде чем они расстанутся». Сам он не осмеливался вмешаться в сложные семейные взаимоотношения его сына… даже если бы и хотел, но и желания его ничего бы не дали в отсутствие Даниэлы, которая обладала поразительным даром проникновения в человеческие души, но даже она вполне могла ошибиться. Могла бы она при всем своем даре, вообразить, например, что в некоей коробке, между «Моцартом для детей» и таким же «Бахом для детей», втиснута видеозапись с изображением двух молодых людей, сгорающих от жажды немедленного секса и не старающихся даже скрыть своего желания? Нет, решил Амоц, он не расскажет ей об этой пленке, ибо меньше всего он хотел огорчить жену подобным образом.
А потому он подошел к сыну и протянул ему ключи от машины, сказав: «Послушай… тут, вижу я, совершенный балаган. Здесь невозможно остаться наедине и на минуту. Почему бы вам не отправиться в какое-нибудь кафе… не слишком далеко, разумеется, а за малышами я пригляжу. Когда ночью я навестил тебя, то на обратном пути, уже не помню, где именно, я заметил старый танк. Вот бы порадовать ребят, а? Он ведь, на самом деле, должен быть где-то рядом… Я ведь не сошел с ума, чтобы выдумать такое? Что ты по этому поводу думаешь?»
– Сказать честно, ни о каких старых танках в пределах нашего лагеря я не слышал. Но если ты утверждаешь, что видел его, он должен находиться где-то здесь. Про тебя, папа, многое можно сказать… но только не то, что ты страдаешь галлюцинациями.
И он взял из отцовских рук протянутые ему ключи. Эфрат, казалось, была в нерешительности, но Моран, не глядя на нее сказал: «Спасибо, папа. Мне тоже кажется, что час-другой уединения нам не помешает».
Яари крепко сжимал детские ладошки и с большой предосторожностью перевел их через дорогу. «Ребятам срочно нужно сходить в туалет», – мрачно объяснил он солдату, охранявшему ворота, со всей возможной решительностью. День, отведенный для родительских посещений, заметно ослабил узду дисциплинарных предписаний, и огромное количество новобранцев, оставив где-то свои береты и оружие, бродили по всему пространству лагеря; некоторые успели даже сменить на это время грубые солдатские ботинки на привычную гражданскую обувь. Наиболее напористые мамаши ухитрились проникнуть до самых казарм, подвергнув суровой инспекции условия жизни возлюбленных своих чад. «Видел ли кто-нибудь поблизости поставленный в виде памятника старый танк?» – спрашивал то и дело Яари, обращаясь к любому, кто оказывался поблизости, но определенного ответа, увы, так и не получил. Но он был настойчив и надежды не терял. Так добрались они до дальнего края базы. За ее границами, затерянные меж эвкалиптовых деревьев, белели домики соседнего городка. Крупная капля упала ему на голову, и он поглядел на небо, где тучи уже наползали одна на другую, там и здесь оставляя все же голубые промежутки. Затем, объединив усилия, капли хлынули проливным дождем, и он с детьми поспешил укрыться в ближайшей палатке.
Та была заполнена тщательно прибранными кроватями, охранявшимися солдатом-эфиопом, который растянулся на одной из них. На нем был легкий бронежилет и винтовка, покачивавшаяся у его ног в такт громыхавшей незнакомой музыке.
Яари решил задержаться здесь до тех пор, пока дождь не кончится. Не теряя времени Нади подошел поближе к солдату и храбро, но уважительно потрогал затвор его винтовки.
– А тебе не хочется выйти отсюда и повидаться с близкими? – спросил Яари.
– Нет, – отвечал одинокий новобранец.
Его родные, вся его семья… их нет у него в Израиле. Отец умер, как только они репатриировались в страну, мать, которая должна была прилететь в Израиль из Адис-Абебы вслед за сыном и мужем, вторично вышла замуж и решила остаться в Эфиопии.
Яари, удивившись, спросил, скучает ли он по Африке. И мать, и Африка, – ответил темный новобранец, – составляют для него неразличимое понятие. И он не в силах понять, что из них важнее.
Сиджиин Куанг не спешила вернуться в вестибюль санатория. Раскаленное полуденное солнце, заливавшее светом все пространство, убаюкивало двух родственников, утонувших в глубоких потертых временем креслах, напоминавших пару бегемотов. За конторкой дежурного сидел темнокожий администратор, выстукивавший что-то на стареньком компьютере. Даниэлу больше всего удивляло, что за столь продолжительное время ни одна живая душа – будь то пациент или служащий – не появилась в вестибюле. Одно только позвякивание ключей на доске нарушало мертвую тишину. Ирмиягу закрыл глаза и вырубился, позволив, наконец, Даниэле подробно разглядеть его лицо и понять, что изменилось в человеке, которого она знала столько лет. Бывал ли он прежде в этом месте, спросила она его, воспользовавшись моментом. Когда его глаза приоткрылись, поразив ее своей краснотой, он ответил, что бывал здесь уже много раз, привозя с раскопок рабочих, подхвативших малярию. И они здесь поправились? Он не интересовался; контакты с ними были потеряны. Их соплеменники старались как можно быстрее забрать их отсюда, заменив другими. ЮНЕСКО вовсе не собиралось оплачивать лечение рабочих с раскопок.
Зевнув, он потянулся, положил руки на лоб и сказал: «Мне кажется, что у меня малярия». Она в свою очередь дотронулась одной рукой до его лба, а другой коснулась своего. «Сдается мне, что малярия именно у меня, а вовсе не у тебя. Но выдай мне секрет – почему не видно здесь ни одного больного, ни одного служащего?» Ирмиягу пожал плечами: «Может быть, они где-то поблизости обедают… а, может быть, спят». «Тогда скажи, – продолжала она далее, – есть ли поблизости хоть какой-нибудь кафетерий, где я смогла бы отыскать кое-что сладкое?»
Во взгляде Ирми сверкнула ироничная искра.
– Нет, Даниэла, – сказал он, зевнув, – что-то не верится мне, что ты найдешь здесь какой-нибудь киоск.
– Ты в этом уверен… ты знаешь это, или тебе не верится?
– Я уверен, поскольку я это знаю.
Лифт, заскрипев, начал подниматься, а когда он снова опустился, то доставил выглядевшую истинной аристократкой суданскую медсестру, попросившую белого мужчину помочь ей утихомирить Захару аль-Убри, которая отказывалась от госпитализации. По пути к ее комнате они миновали палаты для выздоравливающих пациентов, и молодая арабка впала в панику, металась по комнате и требовала немедленно отвезти ее обратно на ферму.
Вздохнув, Ирмиягу поднялся со стула и проследовал за медсестрой. Даниэла, уверенная, что уговоры Захары могут занять немало времени, обратилась к бездействовавшему за конторкой администратору, не найдется ли в заведении каких-либо сластей, поскольку ощущает во рту сильную горечь. Удивленный африканец начал, искренне удивляясь, оправдываться, чувствуя вину за то, что ничего не в состоянии предложить белой леди, но обещал, что, как только разберется с закапризни чавшим компьютером, обязательно попробует отыскать что-нибудь подходящее. Заметив на столе у клерка какие-то бумаги, она сказала, что раз уж так дело обстоит со сладким, то, быть может, у них в санатории найдется, что можно почитать: брошюры, допустим, или какие-нибудь печатные издания с иллюстрациями. Нет, последовал новый поток извинений. Заведения подобного типа не нуждаются в рекламе, и все произведения содержат медицинские рецепты, рекомендации или сведения, касающиеся лишь болезней и способов их лечения, причем все сведения заносятся на жесткие диски и хранятся в особом хранилище, где их и должны в свое время найти грядущие поколения. Но затем он вспомнил, что один из здешних пациентов, недавно отдавший здесь богу душу, оставил после себя книгу на английском языке, которая, возможно, вызовет интерес у белой дамы – он прямо сейчас готов за ней подняться… но считает своим долгом предупредить, что, как ему кажется, книга эта очень похожа на молитвенник.