Машина ползла по дороге, но после того, как были оставлены позади около двух километров, они оказались у непонятного, распахнутого на все четыре стороны перекрестка, у которого прежде не проезжали. Ирми затормозил, выключил двигатель и сказал: «Ну, вот. Все. Приехали». И вслед за этим из ящика с инструментами он вытащил завернутый в промасленную тряпку большой пистолет, сказав: «Я всегда забываю, как им безопасно пользоваться, поэтому эту штуку почти никогда не применяю. Но если какой-нибудь зверь захочет познакомиться с нами поближе, мы, пожалуй, сумеем внушить ему должное к нам почтение». Затем он достал откуда-то полевой передатчик и включил, вспыхнувший красной лампочкой, световой сигнал. «Так же, как и пистолет, это сувенир со времен британской империи. Или даже с германской, но достаточно чудотворный… а главное – он работает!»
Внезапно приемник испустил хриплый вой, закончившийся какой-то фразой, побудившей Ирмиягу щелкнуть переключателем и идентифицировать себя несколькими словами, произносимыми по-английски.
– Рановато еще для них начинать о нас тревожиться, – объяснил он свояченице, – но скоро, как только стемнеет, до них дойдет, что мы не вернулись, и тогда кто-нибудь выйдет с нами на связь. Не трусь, мы ведь и в самом деле неподалеку… никакая опасность нам не грозит.
– А я и не трушу, – спокойно ответила ему Даниэла, – всегда была уверена, что Шули, так же, впрочем, как и я, выбрала себе надежного мужа.
Они тихо устроились в машине, наблюдая, как пурпур окрашивает небеса. Даниэла чувствовала, что у ее зятя хорошее настроение – возможно, потому, что весь свой гнев он излил на пророков, особенно на того, который передал ему свое имя. И тогда, мягко повернувшись к нему, она, набравшись мужества, спросила: «Скажи мне, но только если это будет для тебя не слишком тяжело – знаешь ли ты сейчас, что на самом деле случилось той ночью с Эялем?»
– Да, – ответил он просто, – теперь я это знаю. Палестинец, который принес Эялю кофе, чтобы тот не заснул, знал точно, почему Эяль спустился с крыши, но он никому об этом не рассказывал, в основном потому, что его никто и не расспрашивал об этом. Я знал, что Эяль всегда был предельно точен во всем, что касалось времени, и те часы, которые армейские власти нам вернули, шли правильно. Так что я вынужден был приложить массу усилий, чтобы не дать армии увильнуть от вопроса – как случилось, как могло случиться, что его товарищи спутали его с тем, на кого все они охотились. И я нашел подход к одному христианину, фармацевту по профессии, арабу по имени Эмиль, проживавшему в Восточном Иерусалиме, интеллигентнейшему человеку, намеревавшемуся расширить свою и своего отца фармацевтическую активность в западной части города. Я был одним из его постоянных покупателей, мы подружились, и он знал, что Эяль был убит, ибо ему я тоже рассказывал о «дружественном огне». Так что я пошел к нему и спросил, может ли он свести меня с палестинцем из Тулькарма, который уклонился в свое время от встречи со мной и офицером.
И двумя, примерно, неделями позже, в обмен на весьма приличную сумму – не для фармацевта, который помогал мне исключительно из добрых побуждений, а для палестинца, человека лет шестидесяти, холодного и подозрительного, опасавшегося назвать свое имя. Мы встретились в теплице мошава[22] Ницаней-Оз, где он работал поденщиком, так что он смог объяснить мне, что видел на крыше, находясь в удобной позиции внизу. И то, что случилось, было столь просто в своей глупости, так по-человечески объяснимо и понятно, что я пожалел Шули и не сказал ей ничего. Что же до меня, от отчаяния я готов был разбить голову о стену.
Даниэла смотрела на него в недоумении широко открытыми глазами.
– Любимый мой сын, молчаливый и воспитанный солдат, занявший с оружием в руках крышу дома насмерть испуганной семьи, больше всего боялся оставить принесенное ему ведро, наполненное тем, чем оно было наполнено, потому что и сам испытал страх…
– Испытал страх?
– Испытал страх потерять свое доброе имя, уронив достоинство в глазах этого палестинского семейства, а потому не оставил ведро на крыше и не опорожнил его с крыши вниз, но за несколько минут до того, как получил на это разрешение, стал спускаться, а спустившись, не освободился от него за первым же углом, а решил прополоскать его тщательно, вымыть его, понимаешь? Чтобы вернуть это ведро семейству таким же чистым, каким его получил. Невинность? Необдуманность? Уважение? Нет. Поразительная, необъяснимая глупость. Глубочайшее отсутствие какого-либо понимания, чем ты рискуешь, совершая тот или иной поступок. Ну и вот, за минуту до выстрела араб слышал звук воды, доносившийся со двора. А солдаты, находившиеся в засаде, видели не своего товарища, спускающегося по лестнице с крыши, а некую фигуру, проскользнувшую внутрь здания – и почему они не могли подумать, что это и был поджидаемый ими террорист, которого они высматривали всю ночь?
– А этот араб… он что, видел все это собственными глазами?
– Он не видел ничего. Он был внутри дома. Но скрип открывающегося водопроводного крана и плеск текущей воды разбудил его – в эту ночь он забылся неглубоким сном, неважно почему, – и сразу после этого он услышал звук выстрелов, а утром, когда солдаты уже унесли Эяля и ушли, он нашел ведро возле дверного проема вымытым и чистым. Его оставил солдат, который готов был ослушаться приказа, нарушить точные инструкции, чтобы иметь право сказать: «Я такой же, как и вы, человек, а потому возвращаю вам чистым ваше ведро. Я могу вас победить, но никогда не опущусь до того, чтобы осквернить ваши ведра».
– Ну, а араб, этот палестинец – был ли он, по крайней мере, тронут тем, как поступил Эяль?
– Я сам задавал себе этот вопрос – не тогда, а несколько позже, когда разобрался в том, что случилось, потому что человек, рассказавший мне все это без какого-либо выражения, не выказал никаких чувств, выложил мне все известные ему факты, взял деньги и поспешил обратно в Тулькарм, как если бы боялся нарушить комендантский час.
– Но все же… почему ты не рассказал все это Шули?
– Ты что, не знала свою сестру? Она немедленно прокляла бы себя, потому что с первой минуты, когда он появился на свет, она замучила его, как и всех вокруг, своим проклятым сумасшествием, касавшимся любой грязи, нечистоты, и преклонением перед гигиеной, свойственным ей самой.
Даниэла сидела молча. Она знала, что он имел в виду.
Теперь холм, служащий им ориентиром, постепенно терял свое очертание, превращаясь в неясный силуэт. Огромная стая птиц, хлопая крыльями, пронеслась мимо. Ирмиягу достал из машины брезент, и, расстелив его на земле, улегся и затих. Даниэла старалась не глядеть в сторону большого лысого мужчины, лежавшего с закрытыми глазами. Ей хотелось сказать ему что-нибудь… но, подумав, она решила, говорить ничего не надо. Она выбралась из машины и прошла немного по дороге, высматривая место, где трава была повыше, спустила брюки и медленно облегчилась. И, по мере того как последняя капля упала на землю, она, выпрямляясь, поднимала свой взор наверх, к небу, где над ее головой уже начали зажигаться звезды.
Веселый щебет ночных птиц нарушил недавнюю тишину безграничной Африки, внезапно прерванный хриплым металлическим голосом, повторявшим на превосходном английском: «Джереми, Джереми, где ты?» Ирми вскочил со своей подстилки и включил «прием», устанавливая связь.
– Пошли, Даниэла, – крикнул он своей родственнице, заводя машину. – Залезай сюда и смотри, какой сюрприз тебя ожидает.
И в то время как они медленно начали продвигаться по грязной дороге, по направлению к неясно угадывающемуся холму, ослепительное пламя разорвало темноту неба, усыпав его гроздьями золотых огней. Медленно, медленно тонули они, оставляя за собой постепенно гаснущий огненный шлейф, а в небе уже зажглась вторая свеча, а потом и третья вслед за ней.
Седьмая свеча
Так вот вчера вечером старый его отец заявил ему:
– Хочу, чтобы ты знал, я определенно готов обойтись без тебя завтра. Мы с Франциско собрали целую команду, которая и позаботится о маленьком иерусалимском лифте. А ты можешь расслабиться и вернуться к бизнесу в офисе, не забыв подготовить дом к приезду Даниэлы. Но если ты будешь настаивать, чтобы мы отправились вместе, тогда утром пораньше – пожалуйста. До полудня мой тремор выглядит не так уж и страшно.
– Но утром, папа… а не с первыми лучами солнца, верно?
– Сойдемся на чем-нибудь посередине. Разница не столь уж велика.
Когда Яари появился в доме отца в половине восьмого, он застал его, подрагивающего, в инвалидном кресле на колесах, полностью готовым к поездке. Водные процедуры, судя по всему, были закончены с первыми лучами солнца, равно как и завтрак, а за столом, очищенном от крошек, маленькая филиппинская девочка, причмокивая, сосала большой палец на ноге, а вокруг стояли пять пластиковых контейнеров, доверху заполненных сэндвичами, печеньем и тушеными овощами.
– Ты, похоже, не совсем уверен, что твоя знакомая из Иерусалима покормит нас?
– Еды там будет с избытком, но эту даму я знаю слишком хорошо. Присущие ей царские манеры могут испугать мою команду, когда их пригласят к столу. О них мы и решили позаботиться загодя, чтобы никто не зависел от того, когда ей захочется подкрепиться.
– Команда, команда… – пробурчал Яари. – Что это еще за подразделение?
Оказалось, что к поездке собрана была целая делегация – для сопровождения одного пожилого человека понадобилось целых шестеро, не считая самого Яари.
А кроме того, был заказан частный «амбуланс» с шофером; с ними ехали два приятеля-филиппинца, нанятых Франциско, и малыш Хиларио в роли переводчика… ну и еще один небольшой сюрприз…
– Что еще за сюрприз?
– Просто сюрприз, – сказал его отец, улыбаясь. – Когда увидишь ее, сразу поймешь, что она и есть сюрприз.
– Хорошо, хорошо, но намекни хотя бы, сюрприз какого рода?