– Немного терпения, малыш. Я когда-нибудь разочаровывал тебя?
Яари с любовью посмотрел на отца, который по особому случаю одет был с нарядной тщательностью: белая рубашка, темный жилет; бордовый галстук дожидался своей очереди у него на коленях. Сотрясавший старика тремор, увы, ничуть не уменьшился, несмотря на утро.
– А твои лекарста?
– Принял чуть больше, чем обычно. Еще одна порция у меня в кармане на случай, если моя старенькая красотка захочет получить больший доход за эксплуатацию своей собственности.
– Сколько времени прошло с тех пор, когда ты виделся с ней?
– Где-то в начале этого тысячелетия. Когда моя болезнь начала прогрессировать, я понял, насколько не подобает людям нашего возраста, не теряя достоинства, питать неоправданные иллюзии о наших возможностях.
– Неоправданные иллюзии? В отношении чего?
Отец поправил свои очки и поднес наручные часы едва ли не вплотную к глазам, желая удостовериться, движется ли секундная стрелка. Затем поднял глаза на сына и проворчал: «иллюзии, иллюзии… да знаешь ты точно, что я имею в виду, так что, пожалуйста, хотя бы сегодня утром не пытайся казаться глупее, чем ты есть на самом деле».
– Ты имеешь в виду? Но что?!
– Способность трахать даму, наивный ты, затюканный и ограниченный инженер.
Старший Яари, не имевший формально высшего образования, время от времени любил поддразнивать своего сына, имевшего университетский диплом. Но сын не пожелал обратить разговор в шутку.
– Иллюзии, что любовь может послужить утешением в случае смерти?
Отец с раздражением помахал рукой.
– Если подобное объяснение помогает тебе чувствовать себя лучше, я готов принять его. Но будь любезен и до будущих времен убери свою философию, сделай одолжение, а взамен скажи мне, надеть ли мне этот галстук или это будет уже слишком?
– Если только не собираешься нанести на себя специально для этого визита еще и макияж, наличие яркого галстука будет вполне уместно. Чуть-чуть освежит твое немного бледноватое лицо.
– Но такой яркий галстук, боюсь, может создать ложное впечатление, что я приехал за чем-нибудь более важным, чем желание исполнить данную полвека назад техническую гарантию.
Яари взял в свою руку подрагивающую руку отца.
– Не существует в этом мире ничего более соблазнительного, чем проводящий техремонт любовник.
Тихий стук в дверь. Хиларио, сидевший у стола, чтобы следить за тем, как бы малышка, выпростав руки и ноги, не свалилась на пол, позвал их. Два молодых филиппинца со страдальческим выражением лица неуклюже вошли и встали у порога. Кензи ринулась им навстречу из кухни, спеша познакомить новичков в этом доме – их звали Марко и Педро, с хозяевами, рекомендуя как своих добрых друзей – они работали санитарами и специально отпросились в этот день с работы, чтобы помочь своему приятелю преодолеть четыре пролета, поднимая своего босса к его любовнице из Иерусалима.
Даже после пяти ночей, проведенных здесь, она проснулась в кромешной темноте. На этот раз причиной послужила неожиданно охватившая ее тревога о Нофар, чья преданность ее работе в госпитале могла привести к непреднамеренному заражению какой-либо редкой болезнью. Послезавтра, немедленно после возвращения в Израиль, решила она, надо будет потребовать, чтобы Нофар выяснила для нее, какие прививки делают медсестрам, помогающим при вакцинации особо опасных больных. С момента посещения ею и Амоцем Африки прошло уже несколько лет, и они давно уже не вмешивались в личную жизнь дочери… но болезни – это все-таки не вполне сугубо личное дело.
Она не могла решить, что будет правильнее – включить в комнате свет или попробовать поймать ускользающие фрагменты приснившегося. Минут пятнадцать она пролежала не шевелясь, с закрытыми глазами, но потом признала свое поражение и то, что оцепенелое лежание в темноте ни к чему хорошему не приведет. Тогда она все-таки зажгла свет, намереваясь переложить собственные тревоги о материальных и моральных потерях на героиню романа. Но придуманные несчастья не в состоянии превзойти то, что происходит в реальности, и, прочитав неполных две страницы, она захлопнула злополучное чтиво. Все, что оставалось ей, было здесь же, под рукой – Библия короля Иакова. Поначалу она вернулась к «Книге Иеремии», спокойно попытавшись оценить обоснованность бешеного неприятия пророка человеком, носившим то же имя. И действительно, уровень агрессивности, проявленной библейским Иеремией против своих соплеменников, в сочетании с виртуозной лингвистической витиеватостью, подтверждал обвинения ее зятя: неистовые проповеди доставляли читателю удовольствие, не позволяя в то же время почувствовать всю их горечь и боль.
Она поискала «Книгу Иова». Именно в ней могла она встретиться с человеческими страданиями, во всей их полноте обрушившимися на отдельную личность, вне таких категорий, как нация или страна. А кроме того, она надеялась, что в обширном пространстве «Книги Иова» наткнется на редко употребляемые слова, столь решительно произнесенные Иеремией; слова, бросившими вызов ее уровню знания английского.
В том издании, что было у нее сейчас под рукой, в различных местах она то и дело натыкалась на великолепного Иеремию; наткнувшись на него в очередной раз она решила собрать вместе и расшифровать то, что не поддалось ей с первого раза. Это были следующие слова: Froward, Collops, Assuaged, Reins, Gin, Cockle, Neesing.
Неописуемым и прекрасным было удовольствие натыкаться в Библии на лексику, которой ей так недоставало в языке, который она любила и преподавала другим. Вот почему она стала выписывать эти слова отдельно, на последней странице романа. Возможно, (пришло ей в голову) она сможет в виде своеобразного подарка поднести их районному инструктору английского по возвращению домой – ироничному холостяку из Южной Африки, которому она нравилась, и который никогда не упускал случая составить ей компанию. Но насколько приятным, думала Даниэла, будет дружеская встреча, если один друзей в виде подарка подготовил ловушку, из которой другой возможно и не выберется?
Она вернулась к Иову, текст которого показался ей более достойным, хотя и заполненным утомительными избыточными повторами. И вообще – неодолимая сонливость так и норовила смежить ей веки, кто-то (но кто?) мог бы чуть-чуть подсократить Библию, без того чтобы она потеряла свою значительность. Не выпуская книги из рук, Даниэла поднялась, чтобы задвинуть ставни – единственное, что могло спасти ее от беспощадного солнечного света, но перед тем как сделать это и снова залечь в постель, она решила бросить взгляд на «Песнь Песней».
С самого начала, такого чувственного: «дай ему поцеловать меня, губами своими прижавшись к моему рту», методично отдавались у нее в голове английские слова, в которых не было ни одного скрытого, неясного, темного слова, каждое выглядело простым, прямым и точным, проникнутым духом истинного иврита, вырывающимся из каждой строчки. Старомодный английский как нельзя лучше соответствовал красоте и величию текста оригинала; это была любовь, открытая и истинная, взывающая к животворящей страсти, нечто дерзкое и дорогое, покрытое бронзой полуденного солнца или жарой догорающей ночи. Да, теперь она поняла, почему, читая эти строки, плакал, навсегда потерявший сына, осиротевший мужчина.
I am black, but comely,
O ye daughters of Jerusalem,
As the tents of Kedar,
As the curtains of Solomon.
Look not upon me, because I am black,
Because the sun hath looked upon me[23].
В воображении белой женщины, в ее постели, ночью на черном континенте, суданка Сиджиин Куанг возникла вдруг из песков пустыни, черная и прекрасная, идущая по городу, подобно молодой пальме, идущая по улицам города, умирая от любви, в поисках любви, одержимая страстью, мимо рынков и лавок, в поисках того, кого жаждут ее изголодавшиеся тело и душа, ищет – и не может найти его, и часовые на стенах, заметив ее, гонят ее прочь и бьют, нанося ей раны, и срывают с нее покрывало, с нее, прекрасной, словно роза в кустах терновника…
Израильская гостья потянулась к ней, и побежала вслед за ней, вовсе не проливая слез о пропущенных ею восьми главах, но с сильно бьющимся сердцем.
O that thou wert as my brother,
That sucked the breasts of my mother!
Should I find thee without,
I would kiss thee;
And they would not despise me[24].
Закрыв, она отложила книгу и села с нею рядом. Выключила свет, легла, свернувшись, и погрузилась в благодатный сон. Прошел час, за ним второй и третий, пока беспощадное, тщетно пытавшееся проникнуть внутрь сквозь узкие щели в ставнях солнце сумело добиться своего. Но разбудило Даниэлу вовсе не оно, а несмелый стук в дверь. Не было никакого сомнения, что стучал зять, пришедший звать ее к завтраку, а если не он – то Сиджиин Куанг, вернувшаяся на кухню, так что без секундного размышления она пригласила стучавшегося гостя – кто бы им не оказался – войти, тем более, что дверь была не заперта. Но в ответ на ее приглашение в узком дверном проеме появился невероятно смущенный угандийский археолог доктор Роберт Кукириза, с поразительной вежливостью попросивший разрешения войти для конфиденциального разговора.
А поскольку она, в свою очередь, была польщена тем, что интеллектуальная звезда экспедиции после немалых, похоже, колебаний решил постучаться к ней, Даниэла попросила его немножко подождать; сна как не бывало; ночная рубашка сброшена, до ванной – чтобы успеть хотя бы сполоснуть лицо – она добежала босиком, нырнула в африканское платье, одним движением привела в порядок постель, прихватив валявшийся раскрытым поверх простыни роман, быстро поставила его на книжную полку рядом с Библией. И лишь после этого, подходя к двери, она успела еще широко раздернуть шторы, чтобы впустить внутрь как можно больше свежего воздуха, а затем, глубоко вздохнув, надавила на дверную ручку, все еще оставаясь босой.