Нагнувшись над раковиной, Ирмиягу вымыл лицо, затем наполнил стакан и выпил, глоток за глотком, после чего наполнил снова и пошел во внутреннюю комнату. Похоже, он был все-таки удивлен, увидев свою родственницу все еще там. На какой-то момент он хотел оставить дверь открытой, но затем передумал и закрыл ее.
Молчание тянулось долго.
– Не пытайся убедить меня, – внезапно произнесла она, – что возбудитель малярии может и в самом деле передаваться от человека к человеку, ибо если бы это было так, то пациенткой должна была оказаться я.
Он взглянул на нее.
– Тебе лично ничего не угрожает. Иногда это происходит со мной, тогда у меня подскакивает температура, и я чувствую себя, как выжатый лимон.
– А может быть, это лучшая защита от израильских пророков – ты заболеваешь раньше, чем они могут тебя покарать. Но даже если так, тебе следует быть настороже.
Усмешка, скользнувшая по его лицу, была горькой.
– Что они могут со мной сделать, чего уже не сделали до сих пор?
– Не будь столь уверен. Гарантирую, что нас могут ожидать несчастья, о которых мы даже не имеем представления… особенно полагаясь на перевод с английского.
– Ага. Теперь я вижу, что у тебя начинают появляться принципы. Проповедь разрушения часто доставляет удовольствие, чередуясь с похотью.
– Но, на самом-то деле, именно такова твоя проповедь…
– Моя? С какой стати? Я и не игрок, и не партнер. Я обрел свободу, связав свою судьбу с поисками наших общих предков, вот и все. Наблюдаю, как это делают другие, наблюдаю со стороны, равнодушно и свободно. Не подвергая себя никакой опасности, в тихом пространстве африканских чащ, в местах, которые никогда не нуждались – и, надеюсь, не будут нуждаться – ни в проповедях, ни в ярости, ни в сочувствии. И здесь, даже если они перевернут все вверх дном, они никогда не найдут даже следа сухих еврейских костей.
«Через два месяца ему исполнится семьдесят, – думала она, – но и тогда привычками он всегда будет напоминать вечно воюющего с целым светом старшеклассника. А потому в оставшиеся часы он нуждается в том, чтобы его выслушали. Потому что при всей его хваленой беспристрастности он ведом не высокомерием древних пророков, сжигающим его мозг, но “дружественным огнем”. Значит, ей нужно вернуться к началу разговора. Проявить, например, больше интереса, вплоть до деталей, к иерусалимскому фармацевту, который в разгар интифады не побоялся провести его с риском для его – но и собственной – жизни туда и обратно, пусть даже под покровом ночи.
Эмиль был арабом, исповедующим православие и жившим в Восточном Иерусалиме все свои пятьдесят лет, который благодаря наличию патента и решению городского, выигранного им суда, хотел вернуть себе аптеку, принадлежавшую его семье задолго до образования государства Израиль. Человеком он был гибким, хорошо говорившим на иврите, и аптека его в Немецкой слободе была аккуратной, чистой и отлично оборудованной. Она оставалась доступной для обслуживания посетителей не только весь день, но и ночью. Медикаменты, которые повсеместно можно было приобрести лишь по выписанному врачами рецепту, он продавал только на основе взаимного доверия. Он слыл исключительно знающим аптекарем и успешным целителем, чьи снадобья помогали с неизменным успехом и от бессонницы, и от поноса, и при непонятной потере веса, и при сильном сердцебиении. И когда пошли слухи, что Эяль убит вовсе не пулей арабского снайпера, он явился со словами сочувствия в дом Ирми и Шули, давних и многолетних его знакомых и покупателей, и по собственной своей инициативе принес надежнейшие транквилизаторы, приготовленные собственной рукой. Более того – с тех пор, каждый раз открывая свою аптеку, он первым делом отправлялся к соседям, чтобы узнать, в каком они состоянии, не нуждаются ли в его помощи, и если да – то чем именно может он им помочь, в чем бы эта помощь ни выражалась.
После первого, несколько сумбурного визита в Тулькарм с военными, палестинский фармацевт почувствовал, насколько Ирми разочарован, и с помощью родственников и друзей организовал поиск хозяина той злополучной крыши и уговорил его встретиться с Ирми ради более или менее откровенного разговора за оговоренную сумму.
То, что палестинец рассказал ему, поначалу не привело Ирми в ярость. Он не был даже так уж ошеломлен абсурдом произошедшего инцидента. Напротив, он нашел поступок сына свидетельством благородства. Но сразила его абсолютная симпатия к происшедшему с его сыном у части палестинцев. В том числе и у того, кто с ним встречался и говорил. Не высказывая прямо ни злости, ни ненависти ни к Ирми, ни к евреям вообще, он ни разу не посмотрел ему прямо в глаза. Не добавляя ни слова к переданной краткой информации, он, зажав деньги в руке, просто испарился в зарослях оплетавших беседку ночных цветов – бугенвиллей.
И тогда-то Ирми сказал себе: «Этот человек – простой поденщик, не желающий быть, как сам говорит, “под игом оккупации”. Чего же могу я ожидать от него в таком случае? Но представитель среднего класса, образованный аптекарь-христианин со всеми проявляемыми им признаками современного человека, столько лет хорошо меня знающий, живущий среди евреев и пользующийся всеми современными преимуществами и привилегиями обладателя израильской идентификационной карточки, – почему же такой человек не выразил сочувствия, не нашел ни единого доброго слова по поводу бессмысленно погибшего солдата»?
И когда, в тот же день, он тащился обратно в Иерусалим, желание увидеть, побывать самому на этой крыше, стало для него необходимостью, обязанностью, актом спасения чести Эяля, актом одобрения того, что еще вчера казалось ему глупостью, олицетворяющей возвышенный дух молодого существа рода человеческого, которое поступило так, как поступил сын его Эяль, вполне сознательно, понимая, что рискует своей жизнью для того, чтобы вымыть помойное ведро хозяев на виду у готовых на все, даже самоубийство, палестинских террористов.
– Террористов-самоубийц? – Даниэла была изумлена.
– А ты как думала, – сказал Ирми. – Ты ставишь свою жизнь на карту. И в любой момент можешь проиграть – если не вчера, то сегодня. Но я сделал то, что задумал – а задумал я вновь вернуться в Тулькарм и снова взобраться на крышу – доказать этому и любому другому палестинцу, что сын наш унаследовал от нас не только хорошее воспитание и манеры, но и нашу смелость, так что через несколько дней я пошел к Эмилю и сказал, что во всей его аптеке не хватит таблеток, чтобы успокоить меня, до тех пор пока по следам моего сына я не поднимусь на крышу, чтобы восстановить доброе имя моего сына, и что подобное безразличие к случившемуся со мной для меня неприемлемо. И если мне необходимо будет подкупить при этом посредника – пусть он знает, что мой бумажник всегда открыт для него, при условии, что посреднику этому действительно нужны мои деньги, а не моя кровь. Я сказал Шули, что меня на один день посылают в наше посольство на Кипре. Той ночью она оставалась в вас в Тель-Авиве, так что я мог быть уверен – она не догадается ни о чем. А поскольку Тулькарм расположен прямо на границе, добраться туда, можешь мне поверить, было делом не из простых. По дороге туда контрольно-пропускных пунктов и проверок было не так уж много, а поскольку я передвигался к границе с автономией, затесавшись в толпу наемных рабочих, и одет был соответствующим образом, они не сумели отличить меня от всех остальных. Но на пути обратно меня должны были контрабандой ввезти в собственную страну вокруг проверяемых дорог и уберечь меня от недружественного огня… да и от дружественного тоже.
– И все это стоило того?
– Более чем. Потому что именно на крыше я решил, что в дополнение к чашечке крепкого кофе мне был преподан урок настоящего иудаизма.
– Преподан кем? – спросила она, рассмеявшись. – Палестинцем или аптекарем?
Из дальней комнаты до них донесся громкий стук. Сиджиин Куанг наконец вернулась.
Снова и снова отец поучал своего сына:
– Не смей меня перебивать. Сейчас парадом командую я сам. Этот лифт собирал не ты. И не тебе его разбирать.
– Согласен, – отвечал ему сын. – При одном лишь условии – ты остаешься в постели. Ты восстаешь против инвалидного кресла, а у меня нет никакого желания увидеть, как ты грохнешься.
– Не дергайся, – ответил ему отец. – Я буду руководить процессом, применяя дистанционное управление. Но и ты – держись в стороне и не пытайся вмешиваться не в свое дело. На этот лифт я давал гарантию лично; я – а не моя фирма. Я правильно говорю, миссис Беннет?
– Пожизненная персональная гарантия.
По какой-то причине она не предложила ему перебраться в более комфортабельное инвалидное кресло, оккупированное ею самой, – не исключено, что ей больше нравилось видеть его раскинувшимся среди подушек в ее просторной кровати. Она подвинула поближе электробатарею, натянула поглубже простыню на колени, закурила сигарету и, похоже, приготовилась к долгой лагерной стоянке. Внезапный порыв ветра распахнул окно, и несколько белых градин, ворвавшись через лифт, покатились по полу, и на Иерусалим надвинулась тьма.
Не спрашивая ни у кого, эксперт устремилась к лифту и включила освещение. Затем она взяла две настольные лампы, стоявшие по обе стороны кровати, соединила их с помощью шнура и направила свет на дно лифта. По стенам зашевелились, задвигались новые тени. Старый джентльмен поманил Хиларио, взял его за руку, погладил по волосам, а затем стал нашептывать ему на ухо то, что мальчик, в свою очередь, должен был передать другим филиппинцам, терпеливо ожидавшим распоряжений. Пространные инструкции, решительно сжатые переводчиком, приобрели ясную и понятную исполнителям форму – следуя наставлениям изобретателя, лифт должен быть отсоединен от стены филиппинскими добровольными помощниками вручную – так, чтобы можно было затем отделить поршень от остальных частей механизма. Эксперт втиснула почти подростковое и весьма сомнительное с гендерной точки зрения тело между кабиной и стеной шахты, где поршень был прикреплен. Опираясь на опыт, приобретенный за время работы в областном автоцентре Верхней Галилеи, она зафиксировала положение масляного колпачка и отвинтила его с помощью разводного гаечного ключа, который торчал у нее из нагрудного кармана комбинезона. По стене поползли новые тени. Старый джентльмен снова поманил к себе Хиларио, снова что-то нашептал ему на ухо, и мальчик передал филиппинцам новые распоряжения. Пространные инструкции на иврите переводчик опять спрессовал, сведя к тому, что работу по демонтажу маленького лифта друзья Франсиско, мобилизованные им по дружбе, должны произвести вручную, максимально бережно и аккуратно, чтобы можно было отделить поршень от механизма.