Светлело. Дождь с неба продолжал изливаться с мягким шелестом, но ветви старого дерева за окном уже не метались под порывами ветра. Утренняя буря потихоньку сходила не нет, и Яари подумал, что сын его, пожалуй, тщетно будет вслушиваться в музыкальные фиоритуры ветра.
Зазвонил телефон. Секретарша принесла утреннюю почту. Но мысли Яари были далеко от рабочего стола. Ибо думал он о своей любимой. Как там она? Вскоре должны были наступить долгие часы ожидания в аэропорту Найроби, и более всего он хотел бы обрести уверенность, что она будет верна данному ею слову и не отправится в город. Но он ощущал вину за то, что вынудил ее долгие шесть часов провести в переполненном и малопривлекательном ресторане. Хорошо, если ей удастся отыскать тихий уголок поближе к выходу на посадку…
И он мысленно воззвал к судьбе, чтобы там, в зале ожидания, нашлось такое место, уютное, но не слишком изолированное, где какая-нибудь добрая душа увидела бы его Даниэлу и прониклась желанием помочь ей, такой беспомощной без его опеки, соучастия и любви, вне зависимости от того, откуда бы эта добрая душа ни взялась – из Израиля, Европы или из самой Африки. Кто-то, кто сумел бы проникнуть в ее внутренний мир и уберечь его жену от непредсказуемой логики ее поступков.
Но она вовсе не пыталась отыскать укромный тихий уголок; вместо этого она постаралась поудобнее усесться в просторном кафетерии. Удобнее… Помогла ей в этом та самая добрая душа, о которой думал Яари, принявшая облик седовласого метрдотеля, который помог ей вместе с ее маленьким столиком переместиться в некое подобие ниши, и пока официант ходил за сэндвичем и кофе, она ухитрилась присмотреть неподалеку два освободившихся стула; присмотреть и завладеть ими. На один она положила чемодан на колесиках и сумку, а на другой – ноги, полностью вытянув их, чтобы колени снова приняли привычное положение. Когда она открыла чемодан, то испытала в первый момент сильнейшее искушение заняться израильскими газетами, но затем, преодолев соблазн, отдала предпочтение новому роману, купленному в киоске аэропорта.
И таким вот образом, среди шума и гама, среди чашек и блюдец, журчания малопонятных языков и наречий, ароматов кофе и подгорающего мяса началась схватка (или невольное знакомство?) немолодой уже, но вполне реальной любительницы чтения с выдуманной автором героиней романа, которую, подобно даме из романа Бальзака, можно было бы назвать «тридцатилетней женщиной», и которая с первых страниц повествования предавалась жалости к себе. В лихорадочном и довольно бессвязном монологе она попыталась заручиться читательской симпатией при помощи неких путанных обещаний. Но с чего бы это я, размышляла образованная наша путешественница, должна идентифицировать себя с этой бабой и заботиться о ее невзгодах, если автор сама не позаботилась о том, чтобы читатель хоть за что-нибудь смог проникнуться симпатией к созданному ею персонажу? Не испытывая подобной симпатии или хотя бы уважения к печатному слову, Даниэла просто перелистывала страницы, время от времени бросая взгляд на свои колени, расположившиеся так, словно хозяйка их не откинулась сейчас на обшарпанном стуле, а нежилась у себя дома на самом удобном в мире диване. В конце концов, она сбросила с ноги одну туфлю, за которой последовала вскоре и другая, и с удовольствием стала потирать одну о другую подошвы изящных маленьких ног.
Оконные проемы кафе-бара были узки и грязны, а свет, пробивавшийся сквозь них, был более чем скудным. Шум и запахи также не способствовали концентрации, но она уже приноровилась к этой крошечной оккупированной ею территории и приготовилась к долгому ожиданию. А кроме того, она могла в любую минуту воспользоваться гостеприимством бывшей ученицы, чей муж без всякого сомнения довез бы ее в аэропорт к нужному времени. Но тогда она вынуждена была бы непрерывно общаться со своей гостеприимной хозяйкой дома, выслушивать ее рассказы, благодарить ее, улыбаться и без конца демонстрировать свое восхищение. И пусть ей никогда не составляло труда поддерживать любой разговор, равно как и принимать с признательностью любое проявление доброты и даже подчеркнутое желание побаловать ее вниманием и заботой со стороны мало знакомых с нею людей – все равно она колебалась. Страдания, которые пришлось бы ей испытать, решись она нарушить обещание, данное мужу, отравило бы все удобства, полученные от этого шага, и свело бы на нет любое удовольствие.
Когда муж был рядом, она с легкостью могла согласиться или отвергнуть любую его идею, но сейчас, когда она оказалась одна, необходимость принятия решения буквально парализовала ее, вызывая чувство стыда.
Ну что же…
Она сняла очки и тщательно протерла их, размышляя об оставшихся до вылета часах. У меня нет выбора, думала она, я не властна над временем… так же, впрочем, как и оно надо мной. Несмотря на окружающий хаос, она чувствовала себя уверенно. А кроме того, она находилась рядом с дверями, открывавшимися для посадки. Вытащив паспорт, в котором находился посадочный талон, вложенный туда, разумеется, мужем, она принялась внимательно разглядывать кусочек картона, хмурясь и с напряжением сдвигая брови так, словно расшифровывала иероглифы, а затем заложила его в книгу, отмечая еще не прочитанную страницу, и вернула паспорт в сумочку. Затем тепло улыбнулась молодой паре, усевшейся поблизости – то был европеец, женатый на африканке. Они весело играли с малышом, представлявшим собой очаровательную смесь родительских генов. Разумеется, они отозвались на ее просьбу посторожить ее место, пока она ненадолго отлучится. И вот, обувшись и сжав в руке сумочку, она устремилась пыльным коридором к будочке, торгующей всякой всячиной, которую заприметила еще с предыдущего путешествия. Она была на том же, что и тогда, месте, разноцветная и живописная и, кто бы мог подумать, торговал в ней тот же продавец – старик с самой черной кожей на свете. Может быть, и он узнал ее – по тому, как радушно он ее приветствовал, наполняя вместительный кулек разнообразными сластями – крошечным печеньем, карамелью всех видов и форм и россыпью небольших шоколадок. После недолгих колебаний она добавила к покупке огромный леденец в форме попугая, обсыпанный крошками разноцветного сахара.
Попугай сидел на палочке.
В последнее время – там, дома, она пристрастилась к такой карамели, но Яари наложил на это ее увлечение решительное вето, из-за его, как он сказал, «абсолютной антисанитарии», которая ей, Даниэле (по его мнению) ничего, кроме вреда, принести не могла.
Наверное, он (как всегда) был прав, но в данную минуту она была счастлива.
Нагруженная сластями и не ощущая за собой никакой вины, она вернулась к своему столику и настояла на том, чтобы не только малыш, который был одного возраста с ее внуком, но и его родители отведали все, что она купила, а сама раскрыла на заложенной посадочным талоном странице роман и с нескрываемым чувством ненаказуемого грехопадения принялась облизывать замечательную и безусловно вредную для нее леденцовую птицу.
Тянулись часы, дождь продолжал падать, ветер крепчал. Позвонил Франциско и на своем аккуратном английском обратился к Яари за советом. Невзирая на бурю, отец настаивал на утренней прогулке.
Время от времени Яари и прежде был призываем в качестве судьи в спорах между Франциско и отцом, в большинстве случаев он становился на сторону отца, даже когда и ему самому желания старого джентльмена казались чересчур эксцентричными. У него не было оснований полагать, что болезнь, некогда поразившая старшего Яари и выражавшаяся в дрожании рук и ног, и замедлившая его походку, каким – либо образом затронула рассудок отца. И пусть приходилось признать, что под натиском болезни старый джентльмен изъяснялся чуть менее внятно, время от времени впадая в депрессию, Яари, всегда преклонявшийся перед отцом, чувствовал, что в сердцевине своего существа тот остается по-прежнему тверд, и, несмотря на круглосуточное пребывание в стенах дома, он нисколько не утратил чувства реальности.
– Все в порядке, – Яари-младший заверил Франциско. – Одень его потеплее, укутай в черное пончо и проверь, захватил ли он шарф и надел ли шляпу.
– Но… мистер Яари… дело в том, что шляпа куда-то делась…
– Тогда найди ему другую. И без нее никуда не выходи. Не то получится, как в прошлый раз. Он в результате простудится. Приладь сидение, которое я купил специально для его коляски, и не вози его по улицам. Найди хорошую площадку с навесом, где в случае чего вы могли бы укрыться от дождя. А если он немножко промокнет – не беда. Запах дождя ему всегда нравился. Он даже говорил, что именно так пахнет счастье.
– А ветер?
– Ветер он любит тоже.
– Я все понял. Не хотите ли сказать что-нибудь вашему папе?
– Не сейчас. Но ты скажи ему, что вечером я зайду, чтобы зажечь с ним свечу.
– Ханукальную свечу, да?
– Браво, Франциско. Приготовь ее. Пусть будет под рукой.
Донельзя озабоченный мыслями о жене, в далеком Найроби ожидавшей посадки на стыковочный рейс, Яари отменил одну из назначенных встреч и вышел наружу, чтобы встретить сына. Но когда он увидел, что дождь и не собирается утихнуть, более того, явно набирает силу, он решил сделать крюк и добраться до спортивной площадки неподалеку от родительского дома и посмотреть, как проходит утренняя прогулка упрямого родителя.
Сквозь лобовое стекло, очищаемое дворниками, он разглядел тонкую фигуру Франциско, закутанного с ног до головы – он медленно катил инвалидную коляску старшего Яари по направлению к спортплощадке. Преданный и добросовестный филиппинец, как было оговорено, не забыл про теплый шарф, равно как и про черное пончо, но на голове хозяина была не шляпа, а красный берет, сохранившийся со времени армейской службы Яари. Он подождал, пока кресло на колесах завершит разворот, и двинулся ему навстречу. Оттого, что старый его берет был старику велик и наползал на глаза, Яари не мог не восхититься неукротимым упрямцем и порадовался мысли, что старик доказывает и себе, и всем остальным, что всегда был и будет сильнее любого ветра и дождя.