Если бы внуки могли увидеть ее, несущуюся вот так, посреди ночи, по африканской саванне, они наверняка рассмеялись бы, но смех этот длился бы не слишком долго, поскольку расстояние между изолятором и фермой невелико. Наружная дверь закрыта, но не заперта, и она тихонечко пробралась в комнату для процедур, слабо освещенную настольной лампой. Рядом со стетоскопом кто-то забыл туристический путеводитель по Танзании. На обложке красовалась фотография естественного заповедника Нгоронгоро – необъятного кратера глубиной с двухсотэтажный небоскреб. Прибежище дикой жизни. Эта дикая, первобытная жизнь попала в ловушку, западню, из которой оказалась не в состоянии выбраться, но, оставшись, сохранила доисторическую неповторимость. Когда они с Амоцем побывали здесь три года назад, Ирми и Шули привели их сюда, и обе супружеские пары совершили долгое путешествие к самому дну кратера. Какое-то время она колебалась, затем пригасила лампу, а затем во все более сгущающейся тьме подошла к двери внутренней комнаты, мягко постучала, и, чувствуя, как сильно бьется ее сердце, открыла, не дожидаясь ответа. И Ирмиягу, с самого первого мгновения понявший, кто стоит на пороге за дверью, сказал:
– Ты… ты что, сошла с ума?
Но не сумасшествием было то, что привело ее сюда, нет. То был толчок, биение жалости к молодому солдату, который просил ее освободить его от свирепой хватки отца и оставить его в покое. Поэтому она вошла во внутреннюю комнату, и села – но не на пустующую койку напротив, а прямо рядом с человеком, которого знала с юных лет, и который сейчас отпрянул, словно приготовился защищаться.
– Ну, так что случилось?
– Я не могу уснуть и боюсь, что утром не буду готова, когда Сиджиин Куанг придет за мной, чтобы отвезти…
– Именно этого ты и боишься? Если ты не уверена, что не сможешь проснуться сама – она придет и разбудит тебя.
– Ты говоришь: «Она… она…» А сам ты не хочешь встать пораньше?
– Я тоже встану. Проснусь. А если и нет – она разбудит и меня тоже.
– Если бы все было, как надо, мне кажется, имело больше смысла мне переночевать в изоляторе. Здесь я чувствую себя намного спокойнее, в большей безопасности… а ей было бы удобнее разом разбудить нас обоих. Все, все… Я больше не боюсь. А помнишь, как давным-давно, когда родители оставляли нас ночью одних, я время от времени забиралась в кровать Шули? Она всегда рада была, когда это случалось, согласен? Всегда…
– М-м-м, – усмехнулся он. – Не всегда… Однажды ты проделала это посреди ночи, когда в этой постели был уже и я, и нам пришлось выставить тебя.
– Но сейчас, когда Шули уже нет – нет и нужды поступать со мною так же…
И она не могла поверить, что она смогла произнести нечто подобное столь естественно. Несмотря на темноту, она увидела его изумление. Наверное, для того, чтобы скрыть его, он схватил брюки, лежавшие на стуле, достал из кармана спички и начатую пачку сигарет, зажег одну и наполнил комнату странным запахом.
– Ты снова начал курить?
– Нет. Но иногда, ночью… приятно увидеть, как перед глазами светится маленький кусочек янтаря.
– Тогда дай и мне одну.
– Возьми сама. Это специфические африканские сигареты. Очень крепкие. Они добавляют в табак какие-то травы и получают вот такую неповторимую смесь.
– Это именно то, что мне сейчас надо. – Она взяла пачку из его пальцев и закурила, сделав глубокую, пахнувшую чем-то странным затяжку, а затем сказала Ирми об обещании тайком, среди косметики, провезти доисторические артефакты, добавив при этом, что если с его стороны последуют возражения, она все равно намерена взять их с собой. Она чувствует, что просто обязана отплатить всем этим ученым подобным образом за проявленное к ней дружелюбие.
– С чего бы это вдруг я стал возражать? – сказал он, немало удивившись.
– Потому что они честно предупредили меня, что это нелегально.
– Ну, и что с того, что это нелегально? – в голосе его Даниэла уловила некоторую враждебность. – Если они поймают тебя, то, как обычно, немедленно простят.
– Что ты имеешь в виду под этим «как обычно»?
– Потому что ты просто эксперт по вопросу о том, как спасти себя от боли и проклятий, избрав для этого ранее намеченного для этой цели человека, способного защитить тебя от всего света.
Жесткие эти слова, произнесенные обвинительным тоном, лишь добавили злости к тому клубу дыма, который она выдохнула из себя. Она швырнула сигарету на пол и растерла ее подошвой, уставившись на человека, которого знала с детства. Ирми остался равнодушно сидеть, все больше погружаясь в себя, при этом чисто автоматически натягивая на босые ноги шерстяное одеяло, сопровождая это еще одной глубокой затяжкой.
От жгучей обиды слезы хлынули у нее из глаз. Как мог обвинять он ее в том, что она пыталась спасти себя от боли, если весь путь до Африки проделала она для того лишь, чтобы увидеться с ним? И если даже он чувствует верно, она хотела – если не избавить его от нестерпимой боли, то хотя бы облегчить его ношу, и в этом нет противоречия. Никакого. Она – любопытная женщина, всегда очаровывавшая людей. Но истинная причина была в ее желании быть рядом с ним, слушать его терпеливо, с абсолютной симпатией, впитывая каждое его слово. И даже когда он вызывал в ней ярость и сопротивление своей слепотой и упрямством, не и было минуты, когда она не помнила бы о его несчастье.
Он обиженно опустил голову.
– Ярость? – пробормотал он, но в глаза ей прямо не посмотрел.
– Вот именно. Ярость и пренебрежение, – повторила она, задыхаясь; голос ее уже перешел в вопль. Вместо того чтобы скрыть его проклятую одержимость чертовой крышей, не тая ничего от сестры, и вместо унижения самого себя – а косвенно и ее тоже – в бесплодной попытке завоевать сочувствие беременной молодой арабки только для того, чтобы придать смысл понятию «дружественного огня», которое есть ничто иное, как редкостная и глупая бессмыслица, он примирился с этим отсутствием смысла, в то время как все его обязательства всецело требовали от него совершенно иного.
– Совершенно иного? – лицо его передернуло насмешливой гримасой.
– Да. Потому что если Шули отказалась от своей женственности после смерти сына, его, Ирми, долгом было вступить в бой, сражаться за нее, а не использовать ее самоустранение как повод для того, чтобы перечеркнуть всю свою биографию, свою сущность, вычеркнуть для себя мир, в котором он вырос и повзрослел, забыть все, в том числе и историю, – ту, что уже была, и ту, свершиться которой еще предстояло. Его долгом было сразиться за Шули, за ее сексуальность и ее желания, поддержать ее, а не помогать ее угасанию. Тогда она смогла бы выжить. А так – она умерла.
Ирми в ужасе смотрел на обливающуюся слезами, захлебывающуюся криком женщину, продолжавшую обрушивать на него обвинения, как если бы ее мозг уже не в состоянии был контролировать то, что произносили губы. Он и представить себе не мог, что его сдержанная, всегда внимательная гостья воспользуется своим отлетом, чтобы в глаза бросить ему проклятие, объявив виновным в смерти своей сестры.
Сейчас, дрожа и всхлипывая, она сидела в испуге от неистовства бесстыдного своего нападения. Он же, поднявшись, вынул изо рта окурок сигареты и раздавил его в пальцах, не решаясь подойти к ней поближе.
– Ну, будет, – неуклюже буркнул он. – Уже поздно, а ты устала. Я провожу тебя обратно.
Но Даниэла даже не шелохнулась. Затем решительно сняла дождевик и сбросила туфли. Подобно тому, как там, в Палестине, крыша деревенского дома оказывала магнетическое свое влияние на Ирми, она испытывала подобное ощущение в этом изоляторе. Это место было странным, но не опасным. При всех самоубийственных настроениях он знал, что палестинка, которая предложила ему кофе, не замышляла при этом нанести ему вреда. Закон гостеприимства был свят и оставался сильнее чувства мести. А сама она доверяла порядочности пришельца и верила, знала, что он не тронет ее, даже если под покровом темноты она сбросит все одежды – вот как сейчас проделывала это Даниэла – одну за другой, пока не оказалась на постели совершенно обнаженной, укрытой одной простыней. Потому что именно так хотела она выразить свое горе навсегда потерявшему и разлученному с женственностью ее сестры.
Он отпрянул, возбужденный. Впервые с момента прибытия она засомневалась, в силах ли он сохранить свою невозмутимость, удержать контроль над собой. И все-таки она доверяла ему, даже когда в полной этой темноте он приблизился к ней вплотную, внезапно напомнив огромную пугающую доисторическую обезьяну, – даже когда, приподняв простыню, он стал разглядывать ее наготу, абсолютную наготу рыдающей взрослой женщины, вспоминая в эту минуту о том, что потерял, и свою вину перед ее сестрой. А затем он закрыл глаза и, словно подчиняясь какому-то зову, согнувшись, прильнул своими губами к ее обнаженным грудям, застонал и, укусив ее плечо, быстро, нежно укрыл ее снова, а секундой позже покинул комнату.
Яари немедленно убрал руки с рычагов управления, чтобы избежать любого перемещения лифта.
– Замри, не двигайся, – крикнул он попавшей в ловушку женщине, – сейчас мы вытащим тебя оттуда. И ты будь осторожней, – уже с яростью заорал он на молодого юриста, который в ужасе смотрел на маленькую фигуру, нога которой оказалась зажатой между противовесом и разделительным брусом, не позволяя ни двинуться, ни просто пошевелиться.
Готлиб, очевидно, увидел аварийный фонарь, пролетевший внутрь шахты, поскольку Яари уже нашарил свой мобильник, в котором грохотал голос производителя лифтов, долетавший из темной глубины:
– Что это, Яари? Уж не адвокат ли это свалился? – Но Яари, крепко сжимая аппарат, продолжал молчать, не реагируя на шутку, чтобы не испугать ненароком жильцов. Дрожащими пальцами он набрал номер мобильника Готлиба и сообщил, что его приемная дочь попала в неприятную переделку:
– Она попала в ловушку, – пробормотал он, стараясь, чтобы его никто не услышал.
– Что с ней? – кричал Готлиб. – Что с ней, и где вы застряли? – И поскольку Яари молчал, Готлиб приказал остановить все лифты, обесточить линии так, чтобы ни один из них не мог сдвинуться с места, одновременно дозвонившись до аварийной службы и в пожарный департамент. И тут же поправился: – Нет, постой! Никаких пожарных! Они разбудят мне своими сиренами всю улицу, а дом превратят в преисподнюю безо всякой причины. Нет,