Лицо Микулы Селяниновича словно окаменело. Его пронзила страшная догадка.
— Неужто сперли? — прошептал он чуть слышно.
— Тридцать три раза я обошел шатер. Все высматривал, да все выглядывал. Бочки нет нигде, как растворилася. Знать какой-то злодей, басурманский сын, — заскрежетал Дунай зубами, — умыкнул, да уволок ее полнехоньку!
— Так скочи ты поскорей на коня быстрого! — взвыл Микула Селянинович.
— Да выхватывай скорее саблю острую! — подхватил Добрыня Никитич.
— Уж порвем-то мы в клочья гада гнусного! — завращал глазами Илья Муромец. — Чтоб не смел украсть добра-то богатырского!
— Да я сам бы рад догнать того охальника. Да копьем колоть, да конем топтать! — сжал кулаки Дунай. — Только нету даже и следочка малого. Словно бочечка сквозь землю провалилася. Или словно кто унес ее по небушку.
Лица богатырей помрачнели. Скорбное молчание повисло на целую минуту.
«Как на похоронах» — подумалось Алене.
— А пожалуй, я, братцы, знаю-ведаю, кто бы эдак мог стащить нашу бочечку, — нарушил, наконец, тишину Добрыня.
— Кто?! — хором спросили остальные.
— Да не смотрите вы так, — вздрогнул Добрыня. — Я говорю «мог стащить». Это совсем не то же самое, что «стащил».
— Кто?!!
У Алены мурашки побежали по коже: «Вот так и начинаются войны.»
— Ее мог бы утащить Черномор. Он же летающий. Да и замечен уже он был в воровстве. В позапрошлом году уволок племянницу Владимира Красна Солнышка, Людмилу.
— А ведь верно, — Дунай недобро сощурился. — Сперва по мелочам. Потом девок стал красть. А теперь и до бочек дошел… Ну, Черномор, я тебе припомню!
— Да один ты что ли, Дунаюшко? — вскипел Микула. — Да ить он нам всем в душу плюнул! Да за это мы…
«А не та ли это бочка зелена вина, которую Черномор приносил на богатырскую заставу?» — осенило вдруг Алену. И она хотела поделиться своей догадкой, но, глянув на лицо Добрыни, смолчала.
Добрыня, еще секунду назад кипевший праведным гневом, замер, словно пораженный страшной догадкой. Он рукавом вытер пот со лба и пошел на попятную:
— Да постойте вы, ребятушки! Я ж просто так сказал. Предположительно. Может Черномор и вовсе не при чем?
— Как же! — заворчал Микула. — Сегодня он бочку с вином, а завтра, глядишь, и сошку мою вытащит.
— Да мало ли у нас летающих? — вопросил Добрыня. — Кто видал здесь Черномора этого?
— Нечего впустую разговаривать, — сказал, как отрезал, Илья. — Род спаси нас от суда неправого. Кто да как ту бочку крал, мы не видели. Только если про охальника дознаемся… Будь он хоть Кощей, хоть Змей Горынович — не сносить тогда ему головушки.
Глава 4
К стольному Киеву они подъехали уже впятером. Город был особенно красив с высоты птичьего полета: выглядел как игрушечный, и в то же время, поражал своими размерами. Он раскинулся за белокаменными стенами на холмах, прямо над полноводной рекой, окруженный заливными лугами, распаханными полями и густой россыпью деревень.
Богатыри остановились у самых белокаменных стен. Мимо, по плотно утоптанной дороге ручейком тянулся людской поток: пешие и конные, с телегами или просто с переметной сумой на плечах. Два стражника в воротах придирчиво оглядывали входящих, с некоторых требуя денег.
— Ежели осталось все по-прежнему, — Микула почесал живот над поясной калитой, — пеших пропускают беспошлинно. А берут с телеги по копеечке. С конного берут да полкопеечки.
Добрыня взглянул на Илью. Ни у того ни у другого кошелей на поясе не было. Глянув на гордо улыбающегося Микулу, Добрыня поморщился и сказал:
— Ой, не гоже ехать добрым молодцам, въезжать в город, как обозникам — воротами. Ну как мы, Илюша, по-старинному, прыгнем через башню наугольную?
— Отчего не прыгнуть, дело доброе, — кивнул Илья. Но тут же нахмурился. — Только князь Владимир изругается.
— Он на то и князь, чтоб гневаться, — возразил Добрыня. — Не за нас боится, дело ясное. За свою он крепость опасается. Только зря, мы к башне не притронемся. Пролетим высоко, как по-старому.
— Верно. Что ж мы, ради княжьей воли-прихоти, бросим все повадки богатырские? — подытожил Илья. Они с Добрыней, развернув коней, поехали к высокому холму, с которого, видимо, и собирались прыгать через самую высокую, угловую башню стены стольного города.
Следом за ними развернул коня и Дунай Иванович. Его конь был нагружен тем имуществом, что осталось после утраты бочки — скатанным в огромный тюк бархатным шатром да деревянным столбом с колечком позолоченным. Позолоченный ковш торчал из седельной сумки, распухшей от набитого в нее, заработанного на долгой службе добра.
«Все свое ношу с собой, — подумалось Алене. — Как же он еще и бочку волок?»
Оглянувшись на Дуная, Илья озабоченно покачал головой.
— Ведь твоя лошадка чай груженая. Что, коли у ней не хватит силушки? Ты ж тогда о башенку размажешься.
Лицо Дуная пошло красными пятнами:
— Коли в том повадка богатырская, прыгну через башню наугольную. Ты мне в том, Ильюша, не указывай! А хоть и размажусь, то моя беда.
— Только князя гневить, да людей пугать, разве ж то повадка богатырская? Дурь одна, да лихость молодецкая, — проворчал Микула. — Коли с вами денег не случилося, я б за вас за всех заплатил за вход. Нешто пожалею две-то денежки?
Но богатыри даже не оглянулись. Добрыня уже погнал коня вскачь и у самой вершины холма, хлестнув его плеткой, взлетел по крутой дуге над башней. Илья что-то еще говорил Дунаю, но тот в ответ лишь мотал головой. Илья раздраженно махнул рукой, развернул коня и погнал его на вершину холма. Взвился по крутой дуге, но прошел чуть пониже Добрыни, едва не коснувшись медного флажка-флюгера на маковке тесовой башенной крыши.
Дунай, взяв особенно длинный разгон, взмыл с вершины холма по еще более пологой дуге. К счастью, конь оказался умнее хозяина, в последний момент свернув в сторону от башни. Но даже так, он едва сумел перемахнуть через стену.
— Ну, слава богу, все целы, — вздохнул Микула. — Поехали и мы, Аленушка. Воротами оно как-то спокойнее. И ни на кого, опять же, сверху не сверзишься. Добрыня с Ильей аккурат попадут на лобный холм, что над торговой площадью перед княжьим теремом. Там безлюдно обычно. Ежели, конечно, никого не порют за провинность, или не читает бирюч какой-нибудь княжий указ. Но это все дело нечастое. А вот Дунаюшко промахнулся. На город, эдак с неба сверзившись, можно и крышу в дому проломить, и переломать ноги коню.
Микула отдал стражнику маленькую, с ноготь величиной, серебряную копеечку за двух всадников и они с Аленой въехали в стольный Киев-град. Большая улица, начинавшаяся у ворот, вела на торговую площадь. На лобном холме стоял бирюч в красном кафтане. Он держал в руках шест с насаженной на него шапкой и, жалобно подвывая, читал какое-то княжеское повеление. Слов, за дальностью, слышно не было. Сам лобный холм и площадь вокруг него были совершенно пусты, несмотря на общее базарное многолюдство. Бирюч, не прерывая своей речи, то и дело вжимал голову в плечи и опасливо косится на маковку наугольной башни.
С дальнего края торговой площади, перекрывая базарный гомон, доносились возмущенные крики и ругань. Алена уловила знакомый голос. «Гнилая крыша» и «Сами виноваты» — вот, пожалуй, и все печатные слова, какие ей удалось разобрать. Понимающе переглянувшись, Алена с Микулой направились к княжьим хоромам.
Изукрашенный резьбой терем стоял на высокой белокаменной подклети. Дюжина крупных, норовистых, богато оседланных коней стояла у коновязи. Двое служек подбежали к спешившимся Микуле и Алене, чтобы взять их лошадей под узцы, но черная и соловая кобылки так сурово покосились на них, что слуг как ветром сдуло. Столь же резво конюхи отскочили и от коня въехавшего следом Дуная. Лошадь появившегося на дворе позже дородного боярина слуги учтиво взяли под узцы и увели в княжескую конюшню.
— Это что же, — удивилась Алена, — одних коней на конюшне кормят, а к другим и подойти боятся?
— Так то кони не простые — богатырские. К нашим коникам чужие не подступятся.
Богатырские кони, тем временем, подозрительно косились на снующих по княжьему двору слуг и перефыркивались между собой. Им явно было о чем поговорить.
— Что же ты, Дунай, от друзей отстал? Вместе ж прыгали чрез башню наугольную? — ехидно спросил Микула у подошедшего богатыря.
— Да на рынок заскочить решил. Там людишки все злыдни да бездельники. Конь махнул хвостом, лавка рухнула. А они ко мне, мол, серебром плати! За обиду стало спорить мне с базарными. Дал им денег горсть, пусть подавятся, — нашелся с ответом Дунай.
Они и вошли в просторную гридницу, в которой, видимо, с обеда, а, может, и с самого утра шел пир. Догадливые чашники моментально поставили для гостей новые приборы, поместив их рядом с Ильей и Добрыней. Те уже успели выпить по немалой штрафной бадье.
Столы весело гудели. Откуда-то из дальнего угла лилась неспешная песнь Баяна, но его никто не слушал. Князь Владимир восседал на высоком, украшенном каменьями троне во главе центрального стола. Аккуратная русая бородка, локоны до плеч, благородные, словно точеные черты лица — хоть икону пиши. Величественно расправив плечи, он смотрел поверх голов пьющих и закусывающих гостей. Скука, перерастающая в тоску, затаилась в голубых глазах Красна Солнышка.
Одесную князя стоял отрок с полным вина золотым кубком, а ощую — другой отрок с серебряным подносом, полным спелой черешни. Время от времени, отвлекшись от скорбных мыслей, князь съедал ягоду и пулял косточкой в одного из сидящих рядом ближних бояр, совершенно уже упившихся и блаженно расслабленных. Когда уязвленный боярин выходил из дремы и начинал махать рукой, словно отгоняя мух, князь кисло улыбался.
«И я гляжу на это дело в древнерусской тоске, — вспомнила Алена строчки из песни. — Как же ему, должно быть, тошно. Судя по былинам, эти орлы пьют у него в палатах изо дня в день. Надоели, небось, до смерти. И выгнать нельзя. Надо поддерживать имидж ласкового князя».