— Наверное, голодная! — пожалел старик и подозвал собаку.
Пёс порывисто бросился к Матвею Егоровичу и, просительно заглядывая ему в глаза, остановился.
— Что, дружище, небось несладко бродяжничать? Ну да ладно, сиди здесь, я сейчас тебя колбасой угощу! — И старик зашёл в магазин.
Словно поняв смысл сказанных слов, пёс уселся около магазина, внимательно глядя на дверь.
— Ну, пойдём, приблудный, ужинать, — весело сказал железнодорожник, выходя из магазина, — да отойдём-ка подальше, в тень, а то уж очень у тебя вид неказистый!
Собака глотала куски колбасы, даже не пытаясь жевать. Слышался только клац зубов, громкое причмокивание — и пёс снова с жадностью смотрел на руку железнодорожника. Казалось, что собака может есть без конца.
— Пора и честь знать! — наконец решил Матвей Егорович и, погладив собаку, решительно зашагал домой.
Но пёс не отставал от него. Теперь он бежал рядом, и даже его походка как-то изменилась. Весь его вид как бы говорил: «Смотрите! У меня есть хозяин!»
Матвей Егорович жил далеко от вокзала, километра за два, и всю дорогу пёс уверенно шёл за ним. Когда они подошли к дому, пёс хотел войти на лестницу, но старик строго прикрикнул на собаку, и она осталась во дворе. Каково же было удивление Матвея Егоровича, когда утром, уходя на работу, он вдруг увидел своего знакомого, вылезающего из-под крыльца. «Не ушёл!» — не то рассердился, не то обрадовался Матвей Егорович. Он жил совсем одиноко, и эта приблудившаяся собака чем-то взволновала его. «Надо тебя покормить», — решил он, и, вернувшись домой, захватил остатки вчерашней колбасы.
На вокзал железнодорожник и пёс шли вместе. Собака по временам отбегала в сторону, но сейчас же стремглав догоняла своего нового хозяина и опять бежала рядом.
— Пёс ты, может быть, и хороший, — сказал Матвей Егорович, — а вот вид у тебя, прямо скажем, гнусный!
На перроне, увидев, что его хозяин уезжает, пёс заметался и заскулил, но строгий окрик заставил его остаться на месте. Когда вечером поезд подошёл к станции, пёс радостно бросился старику навстречу.
— Приблудный, ты здесь! — удивился старик, и они опять пошли домой вместе.
Так продолжалось недели три. Приблудный ночевал под крыльцом, а по утрам провожал хозяина на вокзал. Вечером он всегда встречал поезд, на котором возвращался Матвей Егорович, и, радостно лая, кидался к хозяину, когда он выходил из вагона.
Взять домой такую неказистую собаку старик стеснялся. Эта привязанность к бездомному псу порой тяготила его, и когда он неожиданно получил путёвку в санаторий, то решил, что так даже будет и лучше: за время его отсутствия пёс отвыкнет, а может быть, и найдёт себе нового хозяина. Но когда наступил день отъезда и ничего не подозревавший пёс остался один стоять на перроне, провожая уходящий состав, Матвею Егоровичу стало не по себе. Он представил, как осиротевший Приблудный будет ждать его вечером и, не дождавшись, голодный, поплетётся куда глаза глядят. «Эх, гадко получилось… — мучился старик. — Ну, да ведь всё равно меня бы с ним в санаторий не пустили!» — утешал он себя.
Приехав на место, Матвей Егорович первое время вспоминал Приблудного, а потом забыл.
Пробыл Матвей Егорович в санатории около месяца и начал собираться домой, в Пятигорск. Домой ехать почему хорошо? — знаешь, что тебя ждут, будут встречать, а Матвея Егоровича, старичка, никто не ждал, ведь он был бобылём!
Подходит поезд к Пятигорску; тут встречи, объятия кругом, а Матвей Егорович сторонкой со своим чемоданчиком людей обходит. И вдруг кто-то на него с размаху кидается! Старик чуть чемодан из рук не уронил. Глядит — а это Приблудный! Тощий, грязный, но столько в нём радости, что старик даже прослезился.
— Ах ты, голубчик мой, не забыл меня, старика, — бормотал он, лаская собаку. — Эк, поди, настрадался тут один!
С этого дня судьба Приблудного была решена, и, возможно, он в первый раз в своей жизни спал в комнате. Сослуживцы рассказали Матвею Егоровичу, что весь его отпуск горемычный пёс каждый вечер встречал поезда, несмело шныряя по перрону.
Старик крепко привязался к собаке, и, надо сказать, что Приблудный действительно был собакой, редкой по смышлёности. В комнате он всегда лежал на своём коврике, никуда не лез, ничего не трогал, а своего хозяина понимал с полуслова.
— Подай-ка мне, старина, шлёпанцы, — говорил Матвей Егорович, и Приблудный приносил ему туфли. — А ну, марш за газетой, — говорил старик, подавая собаке монету, и пёс через несколько минут возвращался с газетой в зубах.
— У меня пёс особенный, — говаривал Матвей Егорович. — Обычно люди себе собаку выбирают, а мой — хозяина себе выбрал.
Прошёл год, и Приблудный преобразился. Шерсть на нём стала гладкой, густой, походка — уверенной, взгляд — весёлым. С каким достоинством шёл он теперь рядом с хозяином! После голодной бездомной жизни он был по-настоящему счастлив.
Однажды, в очередном рейсе, Матвей Егорович почувствовал себя дурно и, доставленный в больницу, умер. Комнату его заняли, и собака опять стала бездомной.
Случилось так, что год спустя, осенним вечером, я проезжал через Пятигорск. Было холодно. Выходить не хотелось. Я стоял у окна. В завесе дождя светились фонари. Поезд плавно, без толчка взял с места, и платформа стала медленно уходить вдаль. Вот проплыло здание вокзала, большая цветочная клумба с юккой посредине, какая-то одинокая фигура под зонтиком, и вдруг я увидел в конце перрона худую белёсую собаку. Она бежала вдоль поезда, напряжённо всматриваясь в окна вагонов. Это мог быть только Приблудный, столько в его взгляде было тоски и отчаяния… Он всё ещё ждал своего хозяина! И когда в тумане скрылся окутанный облаками Машук, я ещё долго смотрел в ту сторону, где осталась опустевшая платформа с одиноко стоящей на ней собакой.
Станислав Тимофеевич РомановскийМальчик и две собаки
У Серёжи было две собаки — Анчар и Копейка. Анчар был чёрный, крупный волкодав, и за красоту его знали все жители городка, в котором жил Серёжа с родителями. А Копейка был маленький, седой и старый, и его мало кто знал.
Однажды по старости лет Копейка принял страхового агента Ивана Ивановича Веретенникова за разбойника и вцепился ему в грудь. А когда Копейка понял, что обознался, что перед ним Иван Иванович Веретенников, добрый знакомый, много раз угощавший собаку колбасой, сконфузился, спрятался в поленнице дров и оттуда слушал грустный голос страхового агента:
— Да… Стареет Копейка… А может, и не стареет… Вот я и думаю, как с ним сейчас поступить? Подавать на его хозяев в суд или не надо?
— Не надо-оо-ооо! — прошептал Серёжа.
А вслед за ним высказались и его родители. Сперва отец:
— Не надо бы… Потом мать:
— Простите вы Копейку, Иван Иванович, пожалуйста. Жить-то ему осталось… А вместо порванной рубашки мы вам купим новую, из чистой шерсти.
— Так подавать в суд или не подавать? — оглядывая собеседников, вопрошал Иван Иванович Веретенников. — Что-то я никак понять не могу: надо или не надо?
«Не надо-оо-ооо», — тоскливо зевнул огромный Анчар, и пасть его блеснула красным огнём, на что страховой агент согласился:
— Не будем, не будем! Раз не надо, значит, не надо. Однако застраховать имущество от пожара — надо-оо-ооо.
Иван Иванович Веретенников торжествующе обвёл рукой дом, двор и надворные постройки.
И родители Серёжи впервые застраховали имущество от пожара — заплатили деньги страховому агенту, чтобы на тот случай, если случится пожар и сгорят ценные вещи, а то и дом сгорит, государство выплатило бы убытки Серёжиной семье.
Иван Иванович ушёл, придерживая на груди порванную рубашку. Как только он ушёл, из поленницы вылез Копейка и чихнул от яркого солнца.
— Будь здоров, Копейка! — сказал Серёжа. А отец проворчал:
— На пенсию тебе пора. На своих кидаться начал.
— Что дальше-то будет?.. — вздохнула мать.
А дальше Серёжа стал ждать пожара. Пожар обязательно должен случиться, раз деньги за него заплачены, тем более что дни стояли жаркие, и из Большого бора наносило запахи горячей смолы — живицы и нежной ягоды земляники.
…Дни остыли. Теперь из Большого бора пахло хвоей и грибами, а по утрам холодной росой. И Серёжа понял, что никакого пожара ждать не надо, даже если за него деньги плачены…
Тихие стояли дни, погожие, грибные, и родители ушли в Большой бор за грибами, а Серёжу оставили домовничать с двумя собаками — с чёрным Анчаром и седым Копейкой.
Перед дорогой родители наказали Анчару, который, как видимо, всё понимал:
— Береги Серёжу пуще глаза!
Серёжа походил по дому, полазал по крыше, покормил собак и сам поел не единожды. А ближе к вечеру с Анчаром и Копейкой пошёл встречать родителей.
Только собаки вбежали в Большой бор, как деревья — красные сосны — разомкнулись и замкнулись за ними, словно медные ворота.
Пустят ли ворота Серёжу?
Может, таких-то маленьких одних не пускают в боры? Рано им ещё по лесам да по борам бегать?
С опаской вошёл Серёжа в Большой бор и услышал, как здесь пахнет самоварными шишками, хвоей и папоротниками и раскатисто лают собаки. Анчар басом. А Копейка… Не поймёшь, как лает Копейка: не то повизгивает, не то покашливает.
— Эх ты, Копейка! — сказал Серёжа. — Лаять совсем разучился.
Собаки бежали, внюхиваясь в землю, толсто устланную хвоей, отыскивали следы Серёжиных родителей, — впереди Анчар, за ним Копейка.
А за Копейкой поспевал Серёжа. Они бежали без отдыха много времени. Сколько, я сказать затрудняюсь, скажу только, что бежали они до тех пор, пока не пошёл дождь.
Первое время он шелестел там, где-то наверху, и задерживался в ветвях, а потом разом обрушился сюда и до нитки промочил всех троих — Серёжу, Анчара и Копейку.
Мокрый, Копейка стал совсем маленьким. И Серёжа словно уменьшился в размерах. А Анчар каким был огромным, таким и остался. Только шерсть на нём блестела и искрилась.
Собаки, не сговариваясь, легли под сосной, где сухо. Серёжа всё ждал, что они побегут домой, в город. А собаки, которых дождь сбил со следу, смотрели на хозяина и ждали, куда он пойдёт.