[16] подчинялись ему. Имре и Миклош с затаенной ненавистью наблюдали за бесчинствами фольксбундовцев и нилашистов и все брали на заметку. Они по-прежнему работали в глиняном карьере, всю получку приносили домой, в корчму не наведывались, только иногда у Амалии выпивали по стаканчику вина. Даже ухаживать за девушками у них почти не оставалось времени, так как хватало работы и по дому. Миклош встречался с Марти. Он с удовольствием проводил бы с ней все свободное время, однако Марти не могла отлучиться из корчмы, она получала только один выходной в неделю, если вообще получала, — но обычно Миклош в те дни работал. У Имре с Бори все обстояло гораздо проще. Когда Зоннтаг навещал Ирму, Бори спокойно уходила на свидание к юноше или же впускала его к себе, конечно же, с ведома тетушки Рози, и тогда они могли миловаться сколько угодно. Бори была на несколько лет старше Имре, и в ее отношение к этому рано возмужавшему юноше примешивалось теплое материнское чувство.
Каждое воскресенье по утрам на футбольном поле проводились строевые занятия допризывников. Друзья неохотно ходили туда и частенько говорили Амалии, что лучше бы они сбежали к партизанам, чем тратить время на всякую ерунду. Амалия улыбалась и просила их не торопить события. Возможно, скоро дойдет очередь и до этого, а покамест пускай они присматриваются к другим допризывникам, чтобы выявить, кто чем дышит. Может, удастся со временем кого-то привлечь к работе. Но сближаться надо очень осторожно: никакой коммунистической агитации! Просто войти в доверие, разговорить, а там видно будет.
При всем старании друзья не могли похвалиться особыми успехами. В большинстве своем их сверстники хоть и тяготились этой муштрой, но были ярыми приверженцами Гитлера, восхищались успехами немецкой армии и даже после сталинградского разгрома продолжали верить в победу, уповая на чудо-оружие. Многие из них считали себя истинными немцами, являлись активистами сообщества немецкой молодежи. И, когда с началом оккупации Венгрии Форбат получил приказ собрать еврейские семьи для отправки на принудительные работы, эти парни добровольно помогали жандармам.
По воскресеньям Имре и Миклош частенько видели Форбата, который в полной парадной форме фланировал по площади, совершая утренний променад. Рядом с ним семенил его тринадцатилетний сын Ферко. И такой у него был несчастный и виноватый вид, что Миклошу каждый раз казалось, что этот долговязый мальчуган стыдится отца. Миклош поделился своими наблюдениями с Имре. Они стояли на солнцепеке возле католической церкви, ожидая Марти и Бори.
— Чушь! — прищурясь, отмахнулся Имре. — Будет он стыдиться, дожидайся! Это жандармский отпрыск, он гордится своим отцом.
— Может, и так, — сказал Миклош. — Но у меня другое ощущение.
Миклош оказался прав. Ферко действительно в последнее время стыдился отца, хотя тот когда-то был для него примером во всем. В ту пору он гордился отцом, уважал его и считал правильным все, что тот говорит и делает. Ему нравилась жандармская форма, сверкающие пуговицы, петушиное перо на шляпе. Но мальчику очень нравилась и проживавшая по соседству Резике, дочь господина учителя Вайса. Резике была очень красивой девочкой и с возрастом становилась еще красивее и все больше нравилась Ферко. Учителя Вайса он считал самым лучшим человеком на свете, благоговейно внимал на уроках каждому его слову и страшно переживал, когда дядюшку Вайса уволили из школы «согласно предписанию свыше». Частенько без ведома отца ходил он в соседний дом и с наслаждением слушал, как дядюшка Вайс играет на скрипке. А еще большей радостью для него было, когда Резике садилась за пианино и чарующая мелодия, рождавшаяся под ее пальцами, вторила напеву скрипки. Вот тогда-то Ферко и начал бояться отца. Форбат часто являлся домой пьяным, метал громы и молнии и, распаляясь, поносил «проклятых жидов»: они, мол, виновники всех бед, но ничего, скоро с ними разберутся, недолго им осталось. Ферко в такие минуты дрожал, как осиновый лист, и обливался холодным потом. О, как он хотел бы сказать отцу, что ни дядя Вайс, ни Резике ни в чем не виноваты и что нет для него большего счастья, чем сидеть с Резике на берегу ручья, держа ее за руку. Он обливался слезами, когда узнал, что дорогого дядюшку Вайса призвали на принудительные работы и отправили на фронт.
Однажды кто-то увидел его с Резике и донес отцу. В тот вечер Ферко, проводив ее до калитки, счастливый, возвращался домой. Он радостно приплясывал на ходу, потому что они с Резике впервые поцеловались и поклялись друг другу стать мужем и женой. Отец, в наусниках и домашних тапочках, поджидал его у ворот, неподвижный, как статуя. Ферко почтительно поздоровался, отец не ответил. Только проворчал:
— Где шлялся?
— Гулял.
— С кем?
— Один.
— Врешь, негодяй.
— Нет, не вру. — Ферко смело глянул отцу в глаза, как человек, которому нечего скрывать, но Форбат не поверил. Когда они зашли в дом, снял с гвоздя ремень и еще раз спросил:
— Так ты скажешь, с кем шлялся?
Ферко смотрел на него в упор и молчал. Знал, что получит крепкую взбучку, но не боялся. Ради Резике он готов был вынести все, что угодно. Засвистел ремень, и посыпались жестокие удары по спине и по ягодицам. Ферко света белого невзвидел от боли, но молча стерпел эту пытку, не стонал и не плакал, только закрыл глаза и до крови закусил губу.
— Убью! — остервенело рычал Форбат. — Шею сверну, если еще раз узнаю, что ты якшался с этой жидовкой!
Не плакал Ферко и в тот летний день, когда жандармы и добровольцы из фольксбунда уводили Резике и ее мать вместе с другими евреями на старый кирпичный завод. Не плакал, хотя сердце его разрывалось от горя, только об одном думал: как бы спасти Резике? К тому времени дорогого дядюшки Вайса уже не было в живых: где-то в Карпатах он подорвался на мине. Ферко тяжело пережил гибель любимого учителя. А теперь, когда он стоял на улице Лайоша Кошута и смотрел на едва плетущуюся жалкую процессию, почувствовал, что никогда в жизни не сможет забыть этот день. Он видел в беспорядочной толпе Резике, которая глядела на него, как на мессию, с верой и надеждой, уповая на то, что сын жандарма Ферко Форбат наверняка спасет ее. Однако Ферко был бессилен что-либо сделать. В этот момент он ненавидел отца и с радостью убил бы его.
На третий день он решил пробраться к Резике на кирпичный завод. Все-таки он был еще ребенком, и жажда приключений жила в его душе наравне с детской любовью. Раньше он частенько играл с приятелями на кирпичном заводе, знал там каждый уголок, все потайные лазейки, и для него не составляло труда пробраться туда. Ночью, когда отец ушел на дежурство, Ферко, перехитрив охранников, тайком пробрался к Резике. Он принес ей сало, колбасу, хлеб. Резике была вне себя от радости, глядела на Ферко полными слез глазами, целовала его и не знала, как еще отблагодарить за продукты.
Они забились в укромный уголок, сидели там, обнявшись, и разговаривали.
— Мама больна, — шептала девочка. — Ей нужно лекарство.
— Какое?
— Аспирин.
— Хорошо, принесу. А сколько надо?
— Много. Очень много. Другие тоже хворают.
— Понял. Принесу, сколько смогу. — Они помолчали. В помещении не было вентиляции и стоял почти невыносимый смрад. Осененный внезапной идеей, Ферко сказал: — Я бы хотел, чтоб ты ушла со мной.
— С тобой? Куда?
— Я спрячу тебя на винограднике.
Больная мать Резике лежала недалеко от них и слышала каждое слово. Она промолвила:
— Ступай с Ферко, дочка. Уходи. Может быть, тебе повезет и ты останешься в живых.
Резике вытерла ей со лба пот и тихо ответила:
— Как же я могу уйти, мамочка, когда ты больна?
— За меня не волнуйся. Лучше о себе подумай. — Она поглядела на подростка, взяла его за руку: — Ферко, ты хороший мальчик. Уведи отсюда мою дочь. Поручаю ее тебе. Береги ее.
Но напрасны были все мольбы и просьбы. Резике так и не согласилась покинуть больную мать. На другой день Ферко отправился за аспирином в аптеку Шмидека. Он вытряхнул из копилки на прилавок свои сбережения и попросил лекарства на всю сумму. Шмидек поинтересовался, зачем ему столько аспирина.
— Это папе, — ответил мальчик. — Даже не представляю, что он будет делать с такой уймой лекарства. — И, понизив голос, добавил с таинственным видом: — Знаете, мне кажется, он собирается на фронт и возьмет все это с собой.
— В самом деле?
— Ну, вообще-то я не уверен, просто мама что-то такое говорила. До свидания, господин Шмидек.
Поздно вечером ему удалось пробраться к Резике и передать лекарство. Однако он не принял в расчет случайность. В тот же вечер его отец в корчме повстречал Шмидека. Аптекарь спросил, получил ли господин Форбат эту прорву аспирина. Жандарм удивленно воззрился на него:
— Аспирина? Какого еще аспирина?
— Который сегодня покупал Ферко. Он сказал, что это для вас.
— Для меня? На кой черт мне аспирин? У меня никогда не болит голова. — Форбат выпил рюмку рома, вытер указательным пальцем толстую нижнюю губу, сощурился. — Так значит, он сказал, это для меня?
Шмидек кивнул:
— Ну да. Потому что вы якобы отправляетесь на фронт.
— Я? Какого дьявола? Мой фронт здесь, в Бодайке. И в уезде.
Ферко дома он не застал, но быстро сделал вывод, где тот может быть. И не ошибся. Он нашел сына на кирпичном заводе и тут же, на глазах у Резике, жестоко избил его, настолько жестоко, что Ферко потом еле дополз до дома. Разумеется, Форбат произвел тщательный обыск и все найденные лекарства конфисковал.
Участь заключенных на кирпичном заводе стала теперь и вовсе невыносимой. А вскоре их депортировали в Германию, где все они пропали без вести.
14
Уже закончилась уборка урожая, когда Ирма получила анонимное письмо. Неизвестный доброжелатель ставил ее в известность, что Бори является любовницей Имре Давида. Недолго думая, женщина призвала к себе смазливую служанку и спросила, так ли это. Бори испугалась и стала все отрицать, но Ирма поняла, что та лжет, влепила девушке пару увесистых оплеух и принялась таскать ее за волосы, приговаривая, что свет еще не видывал подобной мерзавки и что так-то она отплатила своей хозяйке, которая о ней заботится, обращается с ней, как с собственной дочерью, и несет за нее ответственность перед богом и перед людьми. И еще хватает совести у бесстыдницы отрицать очевидные факты, когда весь поселок знает, что девушка путается с этим негодяем Имре… Несчастная девушка в конце концов созналась: да, уже полгода она живет с Имре и три месяца как беременна. Ирма оторопела. Такой позор в ее доме!