Миклош кивнул:
— Я согласен.
4
С Евой Гачи Имре познакомился вскоре по возвращении из Москвы, когда их с Миклошем направили на работу в трест. Эта стройная, голубоглазая, полногрудая брюнетка, десятью годами моложе его, работавшая в плановом отделе управления, отличалась к тому же веселым нравом и сразу понравилась Имре. Отец ее был подполковником гонведской армии[19], мать служила в Национальном банке. Молодые люди полюбили друг друга и в пятьдесят девятом поженились. На свадьбе у них были и Миклош с Терезой.
После свадьбы Имре переселился к Еве. Ее родители выделили им комнату, выходящую окнами на южную сторону, но это оказался далеко не лучший вариант решения жилищной проблемы. Им приходилось постоянно приспосабливаться к старикам, тем не менее время от времени возникали мелкие конфликты, по каждому поводу вспыхивали перебранки, словом, обстановка царила довольно нервозная. Молодые мечтали приобрести собственную квартиру, но все их надежды разбивались в прах, наталкиваясь на непреодолимую преграду. Дело в том, что у Евы были чрезмерно большие запросы, она не знала цену деньгам и не умела экономить. Имре раздражало ее легкомыслие, но, как только она начинала ластиться к нему, он моментально оттаивал. Не раз, отправляясь за покупками, Ева возвращалась домой с новой шляпкой или кофточкой. Она обожала красивые шляпы, модные вещи, любила хорошо одеваться. Имре Давид по природе своей был мягким человеком, оберегал семейный покой и за любовные ласки прощал Еве любые сумасбродства.
Однажды — шел уже шестьдесят второй год — они решили устроить вечеринку и пригласили Миклоша Залу с женой. Тереза по сравнению с Евой выглядела серым воробышком. Чувствовала она себя неловко, поэтому редко вступала в разговор, только застенчивая улыбка озаряла ее миловидное лицо. За столом царили смех, веселье, друзья предавались воспоминаниям, затем речь зашла о работе.
— Вот ты сидишь себе в управлении, — сказал Миклош, — и понятия не имеешь, что творится на фабриках. — (Миклош уже третий год работал на будайской прядильно-ниточной фабрике.)
Имре рассмеялся:
— У нас все в порядке. А насчет твоей фабрики тебе лучше знать.
— Я про то и говорю. Да разве это только у нас? Как ни парадоксально звучит, но разгильдяйство постепенно становится почти узаконенным явлением.
— Не бери так близко к сердцу, — отозвался Имре. — Пойми, Миклош, люди сейчас учатся демократии. Ведь этому тоже нужно еще научиться. До пятьдесят шестого года не было такой возможности. Да и в конечном счете, если разобраться, дела обстоят вовсе не так уж плохо.
— Имре, это казенная точка зрения. Беспринципная защита чести мундира. Видишь ли, я только руководитель технического отдела и не могу вмешиваться в производственные и организационные дела. Моя задача — обеспечивать энергоснабжение, следить, чтобы не ломались станки, не простаивало техническое оборудование. За это я получаю зарплату и премии. Но я не могу не видеть, что происходит вокруг.
— И что же ты видишь?
Миклош бросил взгляд на женщин, которые сидели в другом углу комнаты.
— Неорганизованность, прогулы, штурмовщину, перерасход фонда заработной платы, сверхурочные работы, бесконечные кутежи.
— Кутежи?
— Ну да. Уже стало системой праздновать именины в рабочее время. День Яноша, день Ференца, день Ержебет. Коньяк, вино, пиво — рекой. О работе в такие дни и речи нет. В общем, мне много чего не нравится. Не нравится, что папы и мамы носят своим чадам из канцелярии тетрадки, бумагу и все прочее.
Имре засмеялся.
— Тереза, — окликнул он женщину, — скажи-ка, что это стало с моим приятелем?
Жены прервали свою беседу и подсели к мужьям.
— Что-нибудь случилось? — боязливо спросила Тереза, покосившись на Миклоша.
— Пока ничего особенного, — сказал Имре. — Боюсь только, что, если Миклош с такой скрупулезностью мелкого лавочника будет вникать во всякие пустяки, никогда ему не стать заместителем министра.
— Заместителем министра? — переспросила Тереза.
Миклош отмахнулся.
— Имре дурачится. Не слушай ты его. Это его идея-фикс. Он еще на свадьбе это предсказывал. Помнишь?
— Вовсе я не дурачусь, — возразил Имре, наполняя рюмки коньяком. — Еще когда мы учились в Москве, многие предрекали Миклошу такую карьеру. Лучшим студентом был на нашем курсе. И как масштабно мыслил! А теперь забивает себе голову тетрадками, карандашами, бумагой.
— Ладно, оставим это, — бросил Зала. — Возможно, ты и прав.
После вечеринки друзья не виделись несколько месяцев. Встретившись случайно на улице, они зашли в тихий будайский ресторанчик «Зеленый орех». Имре заказал бутылку вина.
— Я давно хотел тебе кое-что сказать, Миклош.
— Я слушаю.
— Надоело мне жить у стариков. Еву это не волнует. Она чудесная женщина, я ее люблю, но легкомысленная до крайности. Знаешь, родители тайком от меня дают ей деньги, у нее все есть, и она там прекрасно себя чувствует. А мне нужно собственное жилье. Я больше так не могу. Ходи по одной половице, то не скажи, этого не делай. Тьфу!.. Твое здоровье. — Они выпили. Компания, сидевшая за соседним столиком, тихо затянула песню. Миклошу вспомнился Бодайк — холмистый край, утопающий в зелени деревьев. — Я уже давно подумываю о том, — продолжал Имре, — чтобы перебраться куда-нибудь в провинцию, где можно, наконец, получить жилье. И тебе то же самое советую. Заводов там много, работы на наш век хватит. Мы в деревне выросли.
— Я тоже об этом думал, — признался Миклош. — Пора уже заиметь свой угол. А Ева согласится уехать отсюда?
— Ева? — Имре закурил сигарету. — Ну, если получу директорский пост и предоставлю ей возможность ездить в Пешт когда заблагорассудится, думаю, согласится. Купим машину, если понадобится. Водить она умеет. В общем, надо где-то обживаться и пускать корни.
— Ты прав, — сказал Миклош. — Если найдешь хорошее место, сообщи мне.
— Само собой.
Через год у Миклоша и Терезы родился ребенок. Жили они по-прежнему на чердачном этаже, в квартире, переоборудованной из бывшей прачечной. Из-за постоянных протечек воздух там вечно был сырой и затхлый, на потолке постоянно нарастала плесень. В таких условиях молодые родители не на шутку опасались за здоровье ребенка.
В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году освободилось место директора текстильной фабрики в Бодайке. Узнав об этом, Имре написал своему старшему брату, который к тому времени работал главным редактором областной газеты. Ференцу Давиду понравилась эта идея. Почему бы Имре в самом деле не стать директором фабрики? Инженер-текстильщик, получил высшее образование в Москве, коммунист со стажем, к тому же Бодайк знает как свои пять пальцев. Лучшего директора нельзя и пожелать. Он поделился своими соображениями с Балинтом Чухаи, секретарем партийного комитета уезда, и тот сразу с ним согласился. Было решено отклонить кандидатуру, предложенную управлением, и ходатайствовать о назначении Имре Давида. Поскольку Имре был в управлении на хорошем счету, возражений не последовало, и первого марта шестьдесят седьмого года он уже стал директором текстильной фабрики. Ему предоставили скромную служебную квартиру, и он переселился туда, свято веря, что скоро сумеет построить дом, где и доживет до пенсии. Живописный, богатый край, до областного центра — двадцать минут на машине. А город растет на глазах, там и театры, и музеи, и увеселительные заведения первоклассные, словом, жизнь бьет ключом. От Будапешта, правда, далековато, но никто не запретит ездить туда хоть каждую неделю. А буквально в двух шагах — огромное озеро Фюзеши с зоной отдыха, где можно и порыбачить, и позагорать, и покататься на лодке. Чего же еще желать? Оставалось только уговорить Еву, которая испытывала стойкую неприязнь к провинциальной жизни. Чтобы она уехала в какое-то паршивое село, оставила Будапешт, друзей, родителей, обжитые кафе, где официанты понимают ее с полуслова! Чтобы она не делала прическу у Фери, лучшего в мире женского мастера, чтобы не прогуливалась вечерами по центральным улицам и не заглядывала в магазины, где у нее все «схвачено» и можно из-под прилавка достать любой дефицит! Это невозможно. Она родилась в Будапеште, привыкла к шуму большого города, к его проспектам и паркам, к толкотне в автобусах, метро и трамваях, к трехэтажной брани на улицах и перепалкам в универсамах. Для Евы все это означало полнокровную жизнь. И чтобы променять ее на какое-то жалкое прозябание! В конце концов, она выходила замуж не за директора провинциального завода, а за начальника отдела крупного будапештского предприятия.
Имре пришлось призвать на помощь все свое красноречие, чтобы убедить жену: она ошибается, считая, что в провинции нет жизни, ибо только там-то люди и живут по-настоящему.
— Здесь ты всего лишь одна из многих, а там станешь первой и сразу займешь в обществе подобающее тебе место, поскольку ты умна и красива. Что же касается возможностей развлечься, так они там просто неисчерпаемы и тебе ни минуты не придется скучать. Совет выделит нам участок, и отгрохаем такие хоромы, о каких в Пеште ты и мечтать не можешь…
Говорил он долго и вдохновенно.
— Ну, хорошо, — сказала Ева, когда он исчерпал все аргументы, — я поеду с тобой. Но дай слово, что, если мне там не понравится и я соберусь вернуться к родителям, ты меня сразу же отпустишь. Подожди, я еще не закончила. Купишь машину, и я буду ездить в Пешт, когда мне захочется, а ты не будешь устраивать сцены ревности и распускать руки.
Имре согласился на все условия. Купил в «Хунгаросервисе» слегка подержанный «опель-рекорд». Правда, пришлось немного взять взаймы, но он чувствовал, что игра стоит свеч. Тревоги Евы вскоре развеялись. Имре оказался прав: в провинции можно было не только жить в свое удовольствие, но и при случае «показать себя». В гости их звали наперебой, так что порой она терялась, не зная, кому отдать предпочтение. В областном центре действительно жили дельные люди. Со многими она познакомилась на торжественных мероприятиях, на банкетах, куда Имре Давида постоянно приглашали, так как он теперь был номенклатурным работником. За первые же полгода пребывания в Бодайке посчастливилось ей познакомиться и с двумя министрами, которые совершали поездку по области, и даже побеседовать с ними. В Пеште она видела министров только по телевизору. Ну а зарубежные делегации? Разве в Пеште она могла бы встретиться с Ромешем Чандрой или с главой йеменского правительства? Да никогда в жизни.