Тут отец обычно набивал трубку, делал пару затяжек, с удовольствием попыхивая, задумчиво вертел головой, хмыкал, смотрел на усыпанное звездами небо и медленно говорил: «Жига — мужик неплохой. Просто решил урвать от жизни побольше. Для него богатство — это всё. А что такое образованный крестьянин без земли да без денег? Так или иначе — чей-нибудь лакей, пес хозяйский. Правда, Казак?» — обратился он к лежащему на полу лохматому псу. Тот тявкнул в ответ, потянулся и улегся поудобнее, положив голову на передние лапы. А отец тем временем продолжал: «Теперь-то Жига — кум королю. Занимайся себе хозяйством сколько душе угодно. И в церкви за ним место закреплено благодаря Ирме. Ведь ее семейство подарило Бодайку священника».
Имре заочно невзлюбил тетю Ирму, услышав о ней впервые от матери, и даже начал побаиваться ее. А сейчас его неприязнь, смешанная со страхом, еще усилилась. И вообще, кто ему эта белокурая красавица? Его родственник — дядя Жига, а она — совершенно чужой человек. Имре до сих пор не мог взять в толк, почему старший брат Ферко, проведя прошлым летом две или три недели в Бодайке, вернулся домой в полном восторге от тети Ирмы и при каждом удобном случае превозносил ее до небес. Правда, Ферко всегда был подхалимом и умел приспосабливаться к обстоятельствам. Уж он бы, наверно, не остался без обеда: как-нибудь подольстился бы, выклянчил свой харч. А Имре не такой, нет; лучше умереть с голоду, чем перед кем-то унижаться. Да пусть она подавится своими обедами! Ему ничегошеньки не надо.
Имре переоделся в клетчатую фланелевую рубаху и вельветовые брюки, сунул ноги в грубые, подбитые тяжелыми гвоздями сапоги и сел за стол, чтобы делать уроки. Но желудок сводило от голода, и не было ни малейшего желания заниматься. Мальчик сидел, уставясь отсутствующим взглядом на свежевыбеленную стену, и даже не обернулся на скрип открывающейся двери. Жигмонд Балла подошел к нему и массивной своей ладонью легонько потрепал по плечу.
— Ты чего уроки не делаешь? — спросил он, присаживаясь на край стола.
Имре пожал плечами.
— А ну-ка посмотри на меня.
Мальчик поднял голову. Губы его были плотно сжаты.
— Сильно проголодался?
— Я не голоден.
— Тут у меня хлеб и сало. Это тебе. — Дядя Жига вынул из кармана сверток и положил на стол. Развернул. При виде большого куска сала и такого же изрядного ломтя хлеба Имре сглотнул слюну, но ничем не выдал своего состояния.
— На вот. Ешь на здоровье.
— Не надо, — буркнул Имре. — Ничего мне от вас не нужно. Я вовсе не голоден.
«Упрямец, — подумал Жига Балла, — весь в отца. С тем тоже, прежде чем разговаривать, гороху надо было поесть. Как упрется, бывало, так ему хоть кол на голове теши… Ну, вот что делать с этим парнем, черт бы его побрал? И так волком смотрит, а ежели отлупишь — и вовсе замкнется…» На память пришли слова зятя: «Знаешь, Жига, чем больше меня волтузят, тем я становлюсь тверже. Характер у меня, видать, от нашей земли-матушки. С каждым ударом все пуще зреют упорство, воля, ненависть. Я не могу, да и не хочу, приспосабливаться. Это для меня хуже смерти. Ты, конечно, человек образованный, не нам чета, не зря перед тобой крестьяне шапки ломают. И еще многого добьешься. Но я не уверен, что ты будешь счастливее нас. Женись на своей немке, делай что хочешь. Я тебе скажу только одно: не удастся тебе пустить корней в этом швабском поселке. Люди там совсем другие. Аккуратные, бережливые, работящие, только сердечности у них не найдешь. Из всех страстей им ведома лишь одна — страсть к накопительству. Еще больше иметь. Еще богаче стать».
Балла мрачно взирал на мальчика и думал о том, что зять во многом оказался прав. С Ирмой ему справиться не удалось. Она безраздельно главенствовала в доме и подчас обращалась с ним не как с нареченным супругом, а как с лакеем. Как с управляющим. Но, черт возьми, он еще не сдался! Он еще возьмет верх над проклятой бабой!
Балла погладил мальчика по голове.
— Ну что ж, Имре, не хочешь — как хочешь. — Он встал, аккуратно завернул хлеб и сало в бумагу и сунул в карман. — Но я должен тебе кое-что разъяснить. По закону я — твой опекун. И тетя Ирма тоже. Поэтому ты обязан нас слушаться. Ты же еще ребенок. И у тебя ничего нет. Мы тебя кормим, поим и одеваем, человека хотим из тебя сделать. Заботимся, чтобы ты вырос честным и работящим, и ничего плохого тебе не желаем. Так что лучше нам ладить друг с другом. А будешь кочевряжиться — пеняй на себя.
— Уйду я. Не хочу у вас жить!
— Куда ты, к чертям собачьим, пойдешь?
— Не знаю. Куда глаза глядят.
— Да у тебя, кроме нас, никого нет.
— Все равно я здесь не останусь.
— Сбежишь? Ну и глупо. Попадешь в жандармерию — и тебя быстренько приведут обратно. Лучше пораскинь мозгами, стоит ли так себя вести. Тетя Ирма вовсе не враг тебе. Раз она говорит, что не следует дружить с Миклошем Залой, значит, на то есть причина. Неужели в вашем классе мало ребят, с которыми можно подружиться, чьи родители — честные, порядочные люди? Что, в конце концов, подумают в поселке о нас с тетей Ирмой, когда узнают, что ты дружишь с этим Миклошем Залой, у которого отец из тюрем не вылезает?!
Он повернулся и вышел из комнаты.
3
Солнце еще припекало вовсю, когда Имре пересек площадь Героев и, обогнув корчму Йожефа Шиллера, свернул на широкую улицу Пелтенберга. Он сильно запыхался, и пришлось сбавить шаг. По обеим сторонам за невысокими оградами и широкими двустворчатыми воротами тянулись ряды аккуратных домиков с просторными палисадниками. Тротуары были выложены цементной плиткой с канавками по краям для стока воды. Возле домов виднелись клумбы: на одних буйно цвели тюльпаны и нарциссы, другие были только что вспаханы граблями, подготовлены под рассаду. Постепенно акации вдоль дороги сменились кряжистыми каштанами.
Увидев у одного из домов пожилую швабку, возившуюся с цветочной рассадой, Имре вежливо поздоровался. Женщина обернулась, с приветливой улыбкой кивнула в ответ и худой морщинистой рукой поправила на голове темно-синий узорчатый платок.
— Скажите, пожалуйста, тетенька, правильно я иду к склону горы Рокаш?
Женщина ответила на ломаном венгерском:
— Прафильно, да. Сейчас мост через речка, потом быть этот склон.
Имре поблагодарил и весело, чуть ли не вприпрыжку пустился дальше. Приближаясь к речке, он заметил, что тут уже и дома победнее, и ограды не такие затейливые и вызывающе-цветастые, как в начале улицы. И клумб в этих дворах было меньше, зато повсюду виднелся увядший прошлогодний бурьян. Сточные канавы вдоль тротуаров засорились и испускали зловоние. Имре перешел по мосту через речку Терцель. В обычно широком и полноводном русле сейчас мирно струился поток глубиною едва ли по пояс мальчику. Имре остановился. Отсюда как на ладони просматривались домишки на склоне горы Рокаш, притулившиеся среди раскидистых деревьев, стреловидные прямые улочки, дальние холмы, на которых выделялись в лучах яркого солнца ослепительно белые стены виноградных давилен и выложенные бутом входы в винные погребки.
Имре легко отыскал кузницу и дом Миклоша, крытый черепицей. Здесь улицы уже не были вымощены камнем, в колеях, оставленных колесами телег, вода почти не высыхала; тротуарами же служили плотно утоптанные тропинки в глинистой почве. Во дворах копошилась ребятня, взрослые трудились на огородах. Все вокруг утопало в зелени. Перед кузницей стояли три лошади, привязанные к телегам, и пожилой лысый мужчина в кожаном фартуке подковывал одну из них. Другой мужчина — видимо, владелец лошади — помогал ему, остальные, покуривая, наблюдали за их работой.
Миклош работал в саду вместе с матерью. При виде нежданного гостя лицо его озарилось радостной, но слегка удивленной улыбкой. Тыльной стороной ладони он вытер пот со лба и торжественно провозгласил:
— Мамочка, смотри, это же мой друг Имре!
Худая женщина в черном платке выпрямилась и, опершись на черенок лопаты, уставилась на мальчика, стоявшего у калитки. Из дома выглянула старушка, вытирая о фартук испачканные в муке руки; из-под платка у нее выбивались седые пряди.
Имре почтительно поздоровался с женщинами, переводя взгляд с одного изможденного лица на другое.
— Добро пожаловать, — сказала мать Миклоша, — проходи.
Они вошли в дом.
— Имре, — растроганно начал Миклош, — я так счастлив, что ты к нам пришел. Я уже столько рассказывал о тебе маме.
Имре, смущенно озираясь, остановился посреди просторной, чистенькой, скромно обставленной кухни.
— Располагайся, — Миклош показал приятелю на канапе.
Имре сел и еще раз огляделся. Он словно оказался у себя на хуторе. Правда, там на кухне у них не было печки, но в остальном сходство было поразительным. На него нахлынули воспоминания: наводнение, гибель родителей, приезд в Бодайк, унижения, события последних дней и часов. Глаза опять наполнились слезами, а к горлу подступили рыдания. Миклош бросил на друга участливый взгляд.
— Что с тобой? — спросил он.
— Я не хочу жить у дяди. Не могу больше… — И тут Имре горько расплакался.
У Миклоша от жалости перехватило дыхание. Женщина села рядом с мальчиком, обняла его за плечи и по-матерински прижала к себе. Старуха, месившая тесто, на минуту оторвалась от работы.
— Поплачь, поплачь, золотинушка, глядишь, и полегчает, — сказала она и потянулась за скалкой. — Видно, обидели тебя крепко?
— Поесть не дали, — сквозь всхлипывания пробормотал Имре.
— Боже мой, с этого надо было и начинать. Любишь картофельный суп? — спросила мать Миклоша. — От обеда остался, сейчас подогрею. — И с этими словами она захлопотала у плиты. Бабушка сноровисто освободила место на столе, достала из шкафа тарелку и ложку, быстро нарезала хлеб.
— Можешь сальца поесть, — продолжала женщина. — А может, ты больше любишь яичницу? Так я мигом поджарю. С луком.
— И молока еще немного есть, — добавил Миклош.
Он умолчал о том, что молоко это было оставлено ему на завтрак. Да и зачем об этом говорить? Для Имре ему ничего не жалко, а сам он похлебает и пустой суп с тмином.