— Ты чего? — удивленно спросила она. — Йогой занимаешься, что ли?
— Отдыхаю. Разве ты не знаешь, что это лучший способ отдохнуть и сосредоточиться? — Он встал, пододвинул ей стул: — Садись, коли пришла. — Миклошу нравилась эта молодая женщина, и он охотно поверял ей свои заботы, не опасаясь, что она истолкует его слова превратно. Вали недавно исполнилось тридцать пять, но прошедшие годы мало ее изменили. Все та же стройная фигура, ни грамма лишнего веса, а ведь она любила поесть, могла и выпить в случае необходимости, хотя не терпела неумеренных возлияний. Она не бравировала своим положением и в отличие от других не считала нужным по каждому поводу произносить громкие фразы. Скромная, умная и очень порядочная женщина. Миклош подумал, что, представься случай, он бы все сделал для нее.
— Кофе выпьешь?
— Не откажусь.
Миклош попросил Пири сварить две чашки кофе. Вали устроилась поудобнее на стуле, закурила сигарету.
— Ну, как сходил в жилищное управление?
— Да все без толку. Дай бог, через три года дойдет очередь. Таких, как я, пруд пруди. А многие живут еще и в худших условиях.
— И что ты теперь собираешься делать?
— Поговорю с Капларом.
— Думаешь, будет результат? Миклош, пойми, Каплар тебя ненавидит, готов с грязью смешать, хотя он это и отрицает. Пока он у власти, тебе не развернуться. А сидит он на своем месте крепко. И тылы у него очень надежные. Его многие поддерживают.
— Но почему? За какие заслуги? Не за то ли, что его отец был фабрикантом, а оба брата живут на Западе?
Вали, изменившись в лице, поглядела Миклошу в глаза.
— Нехорошая это речь, Миклош, — сказала она. — Мне никогда не нравились такие методы дискуссии. Так могут говорить только узколобые сектанты да завзятые демагоги.
— Спасибо, — смущенно улыбнулся Миклош.
— На здоровье, — ответила Вали. — И впредь не смешивай божий дар с яичницей. Каплар плох не потому, что его братья живут на Западе. При этом можно было бы оставаться честным, порядочным человеком. Но он гнет антидемократическую линию, зажимает критику, окружает себя приспособленцами и плюет на всех, кто с ним не согласен.
— Правильно, — кивнул Миклош. — Непонятно, как таким людям доверяют посты. Что сказал бы Ленин, если б дожил до этого?
Вали махнула рукой:
— Ленин… Оставим Ленина в покое, Миклош. Если бы Ленин дожил… Но он не дожил, и мы понятия не имеем, что он сказал бы. Мы знаем только то, что говорим сами. А говорим мы, будто у нас в тресте царит дух демократии. Все говорим и говорим и сами себя убеждаем, что у нас демократия. А на самом деле это такая общественная игра, где у каждого своя роль, и все идет как надо, если каждый играет по правилам. Один Каплар не признает правил. Он на особом положении. На него не распространяются правила игры в социалистическую демократию.
Миклошу припомнился тот день, когда Каплара назначили генеральным директором. Тогда ему верилось, что они прекрасно сработаются. Что ж, на ошибках учатся… Пирошка принесла кофе.
— А какие у тебя отношения с Имре Давидом? — поинтересовалась Вали.
Миклош задумался. Раньше бы он сразу ответил на этот вопрос, но сейчас… В последние годы они встречались все реже и реже.
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что у него на фабрике уже несколько месяцев нет главного инженера и пустует служебная квартира. Я знаю, что ты родом из Бодайка. Почему бы тебе не вернуться туда?
Воспоминания стаей черного воронья обрушились на Миклоша. В мозгу у него застучали острые клювы, уши заложило от оглушительного карканья, сердце сжала мучительная боль. Да, он родился в Бодайке…
— Бодайк, — сказал он, отвернувшись от Вали к окну. — Не хочется мне туда возвращаться.
— Почему?
Миклош долго молчал. Достал из пачки сигарету, закурил.
— Ненавижу я родной поселок, — тихо произнес он. — Слишком много я там пережил. — И он рассказал, как жандармы у него на глазах избили отца, прежде чем увести навсегда, как его самого пытали в жандармских застенках, как затравили собаками отца Балинта Чухаи и как уже после войны довели до самоубийства Амалию Чонгради. Рассказал о Форбате и Бауэре.
— Форбат подох в тюрьме, — продолжал Миклош. — А Бауэр вырвался на волю в пятьдесят шестом и с вооруженной бандой нагрянул в поселок. Всех коммунистов арестовали. Когда мать выгнали из Бодайка, дом сожгли. Когда летом пятьдесят восьмого мы с Имре вернулись из Советского Союза, я разыскал в больнице имени Яноша доктора Сили. От него и узнал, что стало с матерью. Второго ноября пятьдесят шестого года ее нашли в бессознательном состоянии недалеко от станции железной дороги. Привезли в больницу имени Яноша. У нее оказалось истощение нервной системы и двустороннее воспаление легких. Когда она пришла в себя, рассказала, как ночью ворвался Бауэр со своими бандитами, как ее выбросили на улицу. Дом подожгли, а ей велели убираться из Бодайка на все четыре стороны. И она, до смерти перепуганная, пешком отправилась в Будапешт. Почему именно сюда, где у нее не было никаких знакомых? Она этого не могла объяснить. Днем она пряталась в придорожных обочинах, потому что уже всех боялась, а по ночам шла дальше. — Миклош погасил в пепельнице окурок, взглянул на Вали. — Вот что сделал с нами родной Бодайк, — подытожил он. — Так что же мне там искать? С тех пор прошло всего лишь тринадцать лет. Еще не зарубцевались раны.
— Понимаю, — вздохнула Вали. — Это действительно тяжело. Но у тебя болен ребенок. Другого выхода нет. Хочешь, я поговорю с Маклари? Старик любит тебя.
— Ну, поговори.
6
Вечером за ужином он сказал Терезе:
— Мы переезжаем в Бодайк.
— В Бодайк? Зачем?
— У Имре несколько месяцев нет главного инженера. Там мы и квартиру получим. Я по дороге зашел к доктору Нитраи. Он одобряет это решение.
— Я тоже, — отозвалась Тереза. — Когда мы едем?
— Пока не знаю.
Спать они легли вскоре после ужина. Миклошка тяжело дышал, покашливал. Миклош никак не мог уснуть: его мучили воспоминания. Не спала и Тереза, долго ворочалась с боку на бок, вздыхала, потом потянулась за сигаретами. Миклош быстро прикурил сигарету и передал ей.
— Спасибо, — шепнула Тереза, а затем задала глупейший вопрос: — Ты не спишь?
— Сплю, — пробурчал Миклош. — Сплю и вижу сон, как будто ты тянешься за сигаретами, а я, как внимательнейший муж, прикуриваю сигарету и даю ее тебе, а ты пускаешь мне в физиономию дым и спрашиваешь, сплю ли я.
— Ну что ты за дрянь! — сказала Тереза. — Вечно подначиваешь.
Миклош глядел через слуховое окно на звездное небо. «Боже мой, и чего мы вечно грыземся? Ведь живем-то вместе всего только десять лет. Может, из-за такой неустроенности? Интересно, что мои родители никогда не ссорились. Правда, мать была кроткой, как овечка. Никогда отцу не перечила, считала правильным все, что он сделает. Тереза-то далеко не овечка. У нее свои представления о жизни, свои амбиции. Но самое главное, что мы любим друг друга».
— Я не подначиваю, — отозвался он.
— Слава богу, хоть отвечаешь, — сказала Тереза, сделав затяжку. Разгоревшийся огонек сигареты осветил ее миловидное лицо. Миклош сел по-турецки на кровати, держа в руках пепельницу.
— Спрашивай. Тебе я всегда отвечу. Даже ночью.
— Очень благородно с твоей стороны. — Тереза стряхнула пепел и, немного подумав, спросила: — Ты уверен, что Имре Давид и сейчас тебе друг?
— Почему бы нет?
— Ты сам как-то объяснял, что в наше время трудно сохранить настоящую дружбу.
— Конечно. Я и не отказываюсь от своих слов. Люди заводят себе друзей в соответствии со своим положением. Имре уже три года работает директором фабрики в Бодайке. Наверняка в его интересах было бы завести дружбу с руководящими работниками уезда, области, министерства. Но Имре не такой человек. Он с детства не любил приспосабливаться и никогда не терял чувства собственного достоинства. А наша дружба закалялась в тяжелых испытаниях.
Наутро Миклош проснулся разбитым. Тереза еще спала, и он не стал ее будить, пусть поспит. Заснули они поздно, а ей необходим отдых, не очень-то крепкий у нее организм. Стараясь не шуметь, он включил кофеварку и начал бриться над умывальником. Ему не давала покоя мысль: а вдруг Имре действительно изменился со времени их последней встречи? Не исключено, конечно, но вряд ли Имре мог изменить их дружбе, ведь долгие годы они жили душа в душу. «Имре так любил мою мать, что и своих родителей не мог бы любить больше». Побрившись, он умылся, вытерся насухо, и как раз в это время заклокотала кофеварка, из нее побежала тоненькая черная струйка, наполняя комнату бодрящим ароматом. Миклош взглянул на часы. Было десять минут шестого. Он налил кофе в чашки, затем, взяв одну, осторожно подошел к кровати. Присел на краешек, поцеловал Терезу в лоб.
— Кофе, — прошептал он ей на ухо.
Она протерла глаза. Увидев склонившегося над ней Миклоша, улыбнулась, подставила губы для поцелуя. Потом взяла чашку и стала пить кофе маленькими глотками. Миклош взял свою чашку и снова сел рядом с Терезой.
— Хорошо спала?
— Да, только сон какой-то глупый видела про Имре.
— Что за сон?
— Как будто Имре избивают, мучают, пытают, а ты не можешь ему помочь, потому что тебя швабы посадили в тюрьму.
Миклош улыбнулся.
— Ну и сны у тебя, однако!
Тереза отдала Миклошу пустую чашку и шепотом спросила:
— Ты не хочешь лечь ко мне?
Он бросил взгляд на Миклошку — ребенок спокойно спал.
— Сейчас, — сказал он. Поставил чашки на стол и вернулся к жене. Не так уж часто Тереза сама желала близости. И эти редкие случаи не стоило упускать. Да он и не имел ничего против… Ласки Терезы были пылкими, как никогда.
— Прекрасно этот день начинается, — сказал Миклош, у которого аж голова пошла кругом.
— Я старалась, — скромно ответила Тереза.
Еще до обеда Миклош написал письмо Имре:
«Дорогой Имре!
Не знаю, по какой причине в течение нескольких лет мы с тобой не встречались и даже не переписывались. Но мне хочется верить, что наша дружба — не из тех, которые не выдерживают испытания временем. Правда, сейчас отношения между людьми все чаще строятся на корыстных расчетах. Истинная же дружба встречается крайне редко. Тому есть несколько причин. Когда друзья детства становятся взрослыми и женятся, их интересы, зачастую перестают совпадать, отчего и возникают конфликты. А если к тому же и жены их не ладят между собой, узы дружбы могут ослабеть, а то и совсем оборваться, как это бывает сплошь и рядом. Но я думаю, нам это не грозит, по крайней мере я и доныне считаю тебя своим другом.