— И что, это преступление? — спросил Миклош. — Мы всей душой верили старшим. Тому же Балинту Чухаи. А если они использовали нашу веру в своих интересах, пусть им будет хуже.
— Понимаешь, не так-то все просто, — сказал Имре. — Те, кто в ноябре пятьдесят шестого создавал партию[22], решили, дабы привлечь на свою сторону колеблющихся: лучше бросить тень на кого-то одного, чем на всю партию.
— И этим одним оказался я, — с горечью вымолвил Зала.
— Так получилось, старик. Но ты не переживай, плюнь на все эти сплетни и не поддавайся на провокации. Работай спокойно. Люди узнают тебя по-настоящему — и все будет в порядке. А я поддержу тебя где угодно, если понадобится. Хоть перед господом богом.
— Я знаю, Имре, — растроганно произнес Зала. — А скажи, Балинт Чухаи даже сейчас не пытается меня защитить, когда речь идет о тех временах?
Имре развел руками.
— Увы. Балинт — политик. Для него важен не человек, а коллектив. Он однажды сказал мне: «Сынок, я отвечаю за весь уезд, а для поднятия его престижа надо сплотить массы. И чтобы добиться этой сплоченности, я пожертвую кем угодно. Даже дорогим для меня человеком. Таков, сынок, закон борьбы».
— А собой, интересно, он пожертвовал бы?
Имре задумался.
— Вряд ли, — сказал он наконец. — Балинт считает себя избранником судьбы. Якобы уезд без него существовать не может. И что странно: не только в поселке, но и во всем уезде его уважают, прислушиваются к его мнению. Даже мой брат Фери, один из главных идеологических лидеров области, как-то сказал: «Балинта не отправляют на пенсию, потому что область в нем нуждается».
Позже, уже спустя несколько месяцев, Миклош часто возвращался мыслями к этому разговору. Иногда он чувствовал вокруг себя некую зону отчуждения: на улице и в цехах люди смотрели на него, как на выпущенного из тюрьмы убийцу отца и матери. Огромное самообладание требовалось от него, чтоб держать себя в руках. То же самое ощущала и Тереза. В финансовом отделе она находилась как будто под стеклянным колпаком. Начальница отдела Этель Богнар обращалась с ней сухо и сдержанно, особенно с тех пор, как поняла, что Тереза образованнее ее и работает с большим знанием дела. Несколько раз Тереза замечала ошибки, допущенные другими сотрудницами при составлении расчетных ведомостей и при подведении баланса. Сначала она молча исправляла чужие ошибки, но потом сказала об этом Этели Богнар.
— Зря ты беспокоишься, дорогая, — холодно ответила та. — Мимо меня все равно ничего бы не прошло.
— Извини, Этелька, — смущенно пролепетала Тереза. — Я без всякой задней мысли.
Иссохшая, рано состарившаяся женщина с пучком жидких волос на голове, день за днем терпевшая унижения от мужа-пропойцы и уже свыкшаяся с постоянным чувством обиды, сняла очки и кивнула в сторону стула. Тереза села, робко косясь на нее.
— Скажи, Тереза, почему ты уехала из Будапешта?
Тереза почувствовала, как ослабевает внутреннее напряжение, державшее ее все эти месяцы, и чуть не расплакалась. За время работы на фабрике это был первый обращенный к ней вопрос. Никто не интересовался, как она себя здесь чувствует, чем занимается в свободное время. Если по утрам или после обеда кто-нибудь в отделе варил кофе, Терезу никогда не приглашали составить компанию, будто ее там вообще не было. И вот наконец-то, похоже, лед начинает таять.
— Из-за ребенка, — ответила Тереза. — Врач посоветовал сменить климат. Бедняжка страдает астмой. Да к тому же у нас была очень плохая квартира. Чердачный этаж, под самой крышей. Вечные протечки, сырость, плесень. Окна не открывались.
Богнар снова надела очки, придававшие ее худосочному лицу еще более измученное выражение.
— И что, лучше стало ребенку?
— Гораздо, — с жаром ответила Тереза. — Он уже не кашляет, поправился на несколько килограммов и больше не температурит. Мы с ним часто бываем на свежем воздухе, по выходным гуляем в лесу. Ах, какой тут воздух, просто божественный!
— Тереза, какие у тебя отношения с мужем?
— Отношения с мужем? А что?
— Да знаешь, как бы тебе сказать… У нас тут все-таки провинция. Люди столько всего болтают. Иногда и не разберешь, где правда, а где домыслы.
Тереза острыми зубками прикусила нижнюю губу. Осторожно спросила:
— И что же люди болтают?
— Да всякое. Что твой муж пьяница и хам и что он колотит тебя под пьяную лавочку.
Тереза побледнела.
— Ложь, — сказала она. — Ложь от начала до конца. Как у людей языки не отсохнут городить такое? Мы очень дружно живем, дай бог каждому. Пьяница… надо же такое выдумать! Да я ни разу в жизни не видела Миклоша пьяным. Иногда только выпивает после обеда стакан вина или бутылку пива… Так что зря ты, Этелька. Миклош очень порядочный человек.
— Значит, ты счастлива?
Тереза ответила после долгого раздумья:
— Собственно говоря, в семье у меня все благополучно. Если мне и не хватает счастья, то причина тут совсем другая.
— Какая же?
— Видишь ли, Этелька… тебе я могу сказать. Я люблю людей. Меня родители так воспитывали. И люди мне всегда отвечали взаимностью. И в школе, и там, где я работала раньше. Очень важно, с каким настроением ты по утрам приходишь на свое рабочее место. Ведь и из этого тоже в итоге складывается счастье. В Будапеште я всегда с удовольствием ходила на работу.
— А здесь?
Богнар с любопытством ждала ответа. Тереза уставилась в пол.
— Здесь и в помине нет ничего подобного. Как я могу себя чувствовать, если со мной едва здороваются, меня почти не замечают! Конечно, со временем человек ко всему привыкает, и все-таки это ужасно тяжело. Иногда просто плакать хочется, но я говорю себе: если такова цена выздоровления Миклошки, надо терпеть. И потом, я надеюсь, что не вечно же ко мне будут так относиться. В конце концов, я никому ничего плохого не сделала.
Богнар вынула из подставки «паркер» и начала вертеть его в руках.
— Вы ведь постоянно бываете у Давидов? — Вопрос Богнар прозвучал почти риторически.
— Это преувеличение, — возразила Тереза. — Имре и мой муж — друзья детства, пять лет вместе учились в Москве, любят друг друга, как родные братья. Но мы очень редко встречаемся с Давидами, в основном сидим дома. Особенно с тех пор, как купили телевизор. К тому же муж все время учится — изучает литературу по специальности. Я тоже предпочитаю лучше посидеть с книжкой, чем идти в гости. Если и выходим из дома — то только погулять с сыном.
— Люди рассуждают о том, что видят, — сказала Богнар. — Тебя часто видели с Евой в ее машине. Многие считают, что ты в нашем отделе — глаза и уши Имре Давида. Поэтому и осторожничают.
— Ты тоже так считаешь? — с любопытством спросила Тереза.
— Не знаю. Просто не знаю, что и подумать.
— Спасибо за откровенность, — промолвила Тереза с печальной улыбкой. — Хочется, чтобы ты мне поверила: я никогда не была доносчицей. Это не в моей натуре.
— Я очень рада. — Богнар закурила сигарету. — Скажи, Тереза, а ты в курсе, чем занимался твой муж, когда был здесь партийным секретарем?
— А что?
— Видишь ли, я родилась в соседнем селе, в Сакае. В сорок пятом мне исполнилось только десять лет. Совсем ребенок. Но я уже тогда слышала о Миклоше Зале. Говорили, что он установил в Бодайке самый настоящий террор. Сто пятьдесят швабских семей тогда забрали и насильно вывезли в Германию.
— И ты веришь, что это сделал мой муж? Один?
— Не один. Но исполнители действовали по его приказу.
— Не верю, — вступилась за мужа Тереза. — Не верю! Я знаю Миклоша.
— Возможно, — сказала Богнар. — Но в поселке многие могут поклясться, что все было именно так. В том числе и мой муж. Он местный, в сорок пятом состоял в национально-крестьянской партии и знает Миклоша Залу еще с тех времен. Он тоже говорит, что Зала вел себя как настоящий диктатор, издевался над людьми, мстил за своего отца. Зачем мой муж стал бы наговаривать на Миклоша Залу? Им делить нечего.
— Не знаю, — смешалась Тереза.
— Не следовало твоему мужу возвращаться сюда. Это был неразумный поступок. Только в нашем отделе работают пять женщин, чьих родственников твой муж выслал из страны. Не удивляйся, что они к тебе относятся с неприязнью.
Тереза глубоко вздохнула.
— Этелька, я не хочу с тобой спорить, поскольку не знаю, что тут происходило в сорок пятом и сорок шестом. Но, насколько мне известно, ты закончила вечерний университет марксизма-ленинизма и должна бы знать, что выселение швабов организовали отнюдь не восемнадцатилетние юнцы. Это даже нам в школе говорили. И уж никак я не могу себе представить, чтоб Миклош Зала обладал в Бодайке такой властью, чтобы из чувства мести и ненависти взять и выслать самовольно из страны сто пятьдесят семей. Абсурд.
Этель Богнар погасила в пепельнице окурок и долго молчала.
— Тереза, — вымолвила она наконец, — я тебе от всей души сочувствую, потому и затеяла весь этот разговор. Позволь дать тебе совет. Уговори мужа уехать из Бодайка. Здесь вам все равно жизни не будет.
Вечером, когда ребенок заснул, Тереза пересказала Миклошу, о чем она разговаривала с Этель Богнар и какой получила от нее совет.
— Не знаю, — сказал Миклош, когда они уже легли, — может, Богнар и права и действительно лучше было бы перебраться в какое-нибудь тихое местечко, где нас никто не знает. Разве мало текстильных фабрик в стране? Инженеры-механики везде нужны. Да и ты со своей специальностью без работы не осталась бы. Но понимаешь, Тереза, тут все гораздо сложнее, чем тебе кажется. Я чувствую на своей шкуре то же самое, что и ты. Даже мои непосредственные подчиненные смотрят на меня исподлобья, кроме, пожалуй, Белы Земака. Тем не менее совесть моя спокойна и стыдиться мне нечего. Я не собираюсь отрицать того, что произошло в сорок пятом, сорок шестом годах, и несу за это ответственность наравне с другими. Но я хочу тебе рассказать, что предшествовало этому. У нас в поселке жили двенадцать еврейских семей. Больше ста человек: мужчины, женщины, дети, много стариков. В сорок четвертом, когда немцы оккупировали Венгрию, люди Бауэра на глазах у жителей поселка согнали всех евреев на территорию старого кирпичного завода. Несколько недель эти бедолаги про