16
Зала радовался, глядя, как буквально с каждым днем улучшается здоровье Миклошки. И в школе дела у мальчика шли хорошо. Учительница Мария на родительском собрании отзывалась о нем с похвалой, заметив только, что мальчик чересчур замкнут, на переменах держится в стороне от всех, и, по-видимому, у него нет товарищей… Тереза очень неуютно себя чувствовала под косыми взглядами, которые бросали на нее и на Миклоша другие родители. Домой они шли, взявшись за руки, как молодые влюбленные. Погода еще стояла теплая, хотя сгущались сумерки и, как обычно в весенние вечера, уже становилось свежо.
— Знаешь, — сказала Тереза, — я не удивляюсь, что у Миклошки нет друзей. Это естественно, ведь и у нас их тоже нет. Ни в поселке, ни на фабрике. Я чувствую себя здесь отверженной.
Миклош обнял жену за плечи.
— Ничего страшного, Тереза. Не вечно же так будет. Рано или поздно это положение изменится.
Тереза покачала головой:
— Не думаю. Эти люди никогда не простят тебя.
— А меня и не нужно прощать. Я не преступник.
На улицах было многолюдно, и они брели в этой массе, как заезжие туристы. Никто не здоровался с ними, и они ни с кем не здоровались.
— Нам и втроем хорошо, — сказал Миклош. — А это самое главное. У нас хорошая квартира, все есть. Имре к нам со всей душой, всегда поддержит, если надо. Просто у него сейчас много всяких дел, да и строительство дома — тоже не шутка. Но он нас любит. И на Еву тоже грех обижаться.
Тереза обвела улицу рассеянным взглядом.
— Ева — светская дама. Что у нас общего? Я не хочу уподобляться ей. У меня нет ни времени, ни желания жить так, как она. Я уже думала о том, что, когда Миклошка окончательно поправится, надо будет сразу вернуться в Пешт.
Миклош остановился.
— Тереза, — сказал он, — это невозможно. Где мы там будем жить?
Тереза тоже остановилась, отвернулась к витрине.
— Не знаю, — промолвила она уныло. — Но здесь жить я боюсь.
Зала молчал, разглядывая книги в витрине.
«Не надо бояться, Тереза, — хотелось, ему сказать, — я сумею тебя защитить». Но он понимал, что это были бы пустые слова. Разве можно защитить от невидимых призраков, от анафемы, от волн ненависти, которые накатывались на них и готовы были захлестнуть с головой, ибо никакой плотиной не сдержать эту ненависть.
Они уже поужинали и теперь сидели за столом и курили. Миклошка показал им тетрадки с выполненным домашним заданием, а потом начал рассказывать, что он видел по телевизору. Его красивое лицо раскраснелось, большие карие глаза блестели от возбуждения, но Миклош чувствовал во взгляде ребенка какую-то затаенную грусть, даже улыбка выходила у него какой-то печальной и виноватой. Тереза даже не встала, чтобы убрать со стола, занятая своими невеселыми мыслями.
— Скажи-ка, сынок, — вымолвил Зала, — ты с кем-нибудь дружишь в классе?
Мальчик уставился в пустую тарелку, его светлые вьющиеся волосы упали на лоб. Наступила долгая пауза.
— Посмотри на меня, сынок, — сказал Зала.
Мальчик поднял голову.
— Нет, — ответил он тихо.
— А почему? — с замирающим сердцем спросила Тереза.
— Не знаю, мама. Честное слово, не знаю. — Он убрал волосы со лба. — Никто почему-то не хочет со мной водиться. А я никому ничего плохого не сделал. Даже Фери Хаузер со мной не разговаривает. Ну, с которым мы вместе сидим за одной партой. Он очень плохо учится, так я всегда помогаю ему, подсказываю, когда его вызывают. Он благодарит меня, говорит спасибо. А на переменах, в коридоре или во дворе, играет с другими. Однажды Пирошка Вадас подошла ко мне и сказала, что несколько раз видела меня с папой в лесу. Она, оказывается, по воскресеньям гуляет там с родителями. Мы разговаривали, а потом подошли ребята, и Фери Форбат сказал, что ей должно быть стыдно, и она отошла от меня.
— А Фери Форбат не сказал, почему Пирошке должно быть стыдно? — поинтересовался Миклош.
Мальчик задумался, вертя в руках пустую чашку.
— Я спросил Пирошку на уроке физкультуры. Ребята как раз играли в футбол, а меня не взяли, потому что я не умею.
— И что же ответила Пирошка?
— Она сказала: «Твой папа посадил в тюрьму дедушку Форбата, и он там умер. Твой папа — очень плохой человек». А я сказал, что это неправда, что Фери Форбат врет, потому что мой папа — очень хороший человек, лучше всех… Я хотел даже поколотить Форбата, а потом побоялся, потому что Форбат сильнее меня.
— Почему же ты не рассказал мне обо всем этом раньше? — спросил Миклош.
— Стыдно было, — признался мальчик, потупившись. — Из-за того, что струсил и не стал драться с Фери Форбатом.
Миклош погладил сына по голове.
— Нечего тут стыдиться. И не нужно драться, сынок. Это самое последнее дело. Кулаками никому ничего не докажешь.
Когда мальчик поднял глаза на отца, в них стояли слезы.
— Папа, а это правда, что ты посадил в тюрьму дедушку Форбата и он там умер?
Тереза тоже взглянула на Миклоша:
— А кто такие Форбаты? Я никогда о них не слышала.
Зала поднялся, подошел к окну.
— Ты еще слишком мал, Миклошка. Сейчас ты все равно ничего не поймешь. Станешь постарше — я тебе все расскажу.
Миклош решил не откладывая поговорить с Ференцем Форбатом. Утром он сразу же отправился в красильный цех. В хорошо освещенном помещении тянулись ряды красильных барок, стоявших здесь еще сорок лет назад. Миклош подумал, что пора бы этот цех основательно реконструировать… Хотя здесь теперь прекрасная вентиляция и нет больше таких вредных испарений, как в прежние времена, но с этим допотопным оборудованием далеко не уедешь. На всех современных фабриках уже стоят автоматы-джиггеры. Просто удивительно, как люди умудряются работать на этих музейных экспонатах, да еще и план выполнять, при том, что нормы здесь довольно высокие.
Форбат сидел в застекленной конторке, углубившись в бумаги. Зала знал, что Форбат закончил техникум, знает толк в своей профессии и работает почти без брака. От составленной им рецептуры зависело качество окраски, и в исключительно редких случаях в цех возвращали партию пряжи, которую приходилось перекрашивать в черный цвет. Миклош вошел в конторку, закрыл за собой дверь. Форбат поднял голову, в его голубых глазах мелькнуло удивление.
— Я хотел бы с тобой поговорить, Ференц, — невозмутимо произнес Зала. — Можешь ты мне уделить немного времени?
— Садись. — Форбат откинулся на стуле, закурил, предложил и Миклошу сигарету, но тот отказался. Форбат выпустил струйку дыма, улыбнулся. — Я тебя слушаю.
— Ферко, если я не ошибаюсь, тебе сейчас тридцать восемь.
— Правильно. А тебе сорок три.
— Да. Короче говоря, мы почти ровесники. Нашим сыновьям по семь лет. В детстве мы с тобой не дружили. И не только потому, что по детским понятиям у нас была слишком большая разница в возрасте. Главным образом из-за того, что каждый из нас существовал в собственном мире. Разные семьи, различная атмосфера. Это естественно. В конце концов, родителей не выбирают.
Брови Форбата поползли вверх:
— К чему ты клонишь?
Миклош поднял руку:
— Подожди, сейчас поймешь. Мы связаны со своими родителями кровными узами. Они учили нас разговаривать, думать. И ничего удивительного, что я верил своему отцу, уважал его и считал правильным все, что он говорит и делает. И я тебя вовсе не осуждаю за то, что и ты почитал своего отца и был убежден, что он поступает так, как и следует поступать. Мы оба лишились своих отцов.
Форбат нахмурился. Пальцы, державшие сигарету, задрожали.
— Это всего лишь теория, — заговорил он срывающимся от волнения голосом. — Звучит красиво, но с реальностью имеет мало общего, хотя в твоих словах есть доля истины. Кто может заглянуть в душу ребенка, который боится родного отца? Если этого не испытал, не поймешь. Когда душа дрожит от страха… — На него нахлынули воспоминания, и он рассказал историю своей детской любви к Резике Вайс. Рассказал о трагедии семьи Вайсов, ничего не приукрашивая и не пытаясь оправдать отца, которого считал главным виновником случившегося.
— Я только одного не понимаю, — промолвил Миклош. — Почему ты на суде сказал, что отнес Вайсам лекарство по приказу отца? Ведь все знали, что ты сделал это тайком. И что отец жестоко избил тебя за это.
— Да, я наврал в суде, — ответил Форбат. — Я уже знал, что Резике и ее мать погибли в концлагере, но при всей своей ненависти к отцу не мог свидетельствовать против него. Все равно Резике уже не было в живых, а остальное для меня не имело значения. Я соврал ради матери. Ну и, наверно, боялся взять такой грех на душу. Ведь скажи я правду, отца повесили бы. Хотя тогда я вряд ли об этом думал, эти мысли позже пришли. Так я и ходил с клеймом жандармского сынка на лбу. Ходил и думал о дядюшке Вайсе, о Резике, о скрипке, о рояле и о том, что сказал его преподобие Яко: сыновья, мол, должны расплачиваться за грехи отцов. Я и расплачивался, Миклош. Если бы ты знал, сколько пришлось пережить! А что делать? Все мы за что-то расплачиваемся. — Он вздохнул. — Ты первый, кому я все это рассказываю.
Миклош пришел в замешательство. «Надо же, — думал он, — сколько мы всего носим на сердце, как таимся друг от друга и ложно судим о ближних».
— А скажи, Ферко, ты рассказывал сыну о своем отце и обо мне?
— Нет, — ответил Форбат. — Это его не касается. А почему ты спрашиваешь?
Когда Зала пересказал ему то, что слышал от Миклошки, Форбат покачал головой:
— Понимаю. Наверняка все эти бредни он услышал от бабушки. К сожалению, она занимается его воспитанием. Мы с ним видимся только по вечерам, даже и поговорить толком некогда. Бедный парень, какая каша у него в голове!.. Пойми, Миклош, у меня нет никаких причин злиться на тебя. Мой отец получил то, что заслужил. Я знаю, многие здесь имеют на тебя зуб, но у меня ничего общего с этими людьми. А сыну я мозги вправлю, будь спокоен. Хорошо, что ты пришел.
Миклош с легким сердцем покинул красильный цех. Вечером он пересказал Терезе этот разговор и добавил: