— И в чем тут могла быть хитрость?
— А хитрость в том, что твой бригадир по дружбе вписывает тебе не восемьдесят килограммов, а девяносто пять. И ты приносишь мне только пять килограммов отходов. А то и вообще ничего. Ну, понял теперь?
— А куда же девают остаток? — спросил Зала и вдруг хлопнул себя по лбу. — Ну конечно же! Вот болван! Как я раньше не догадался?
— Куда девают? — переспросил старик. — А кто куда. Одни спускают в уборную. Другие сжигают в кочегарке.
— В кочегарке?
— Да. Так удобнее. Там пробок не бывает. Вот такой метод разработала Ауэрбах. Сначала она одна его использовала и перевыполняла план не меньше чем на тридцать процентов. А потом решила, что это будет выглядеть подозрительно, ведь она тут без году неделя как пришла в цех — и вдруг такая выработка. Тогда она и других втянула в эту авантюру. Если у двадцати — тридцати работниц высокие показатели, тут уже никто не придерется.
— Стало быть, и другие знают об этом?
— Конечно. И начальник цеха Фекете знает, и бригадиры. Да и не только они. Многие знают, но молчат. То ли боятся, то ли не хотят связываться. А может, еще по какой причине. Вот ты, например, видел, что я здесь курил и пил палинку, и ничего мне не сказал. А ведь знаешь, что на складе курить запрещено, уж не говоря о том, чтобы пить на рабочем месте. Но ты посмотрел на это сквозь пальцы. Потому что давно меня знаешь и, вероятно, относишься с уважением, ведь я был другом твоего отца, к тому же тебя заинтересовал мой рассказ. Вот так и другие. У каждого может найтись причина не замечать нарушения правил или, скажем, очковтирательства. А новички вообще не понимают, что происходит. Поработают с месяц и увольняются. А на их место приходят другие. Недаром в этом цехе самая большая текучесть кадров.
Залу озадачил рассказ старика. Так значит, все это — дело рук Ауэрбах. Выходит, она и на такое способна? Конечно, она уже доказала, что не остановится ни перед чем ради достижения своей цели. Кто же эта женщина? Откуда она появилась? Зала задумчиво взглянул на Хуфнагеля:
— Дядюшка Фрици, а что вам известно об Ауэрбах?
Старик потер подбородок, заросший седой щетиной.
— Ну что мне известно? Только то, что люди говорят. А они много чего наговорить могут. Поди разберись, где правда, где нет.
— А давно она работает на фабрике?
— Подожди, я должен подумать… Если не ошибаюсь, шесть лет. Да, да, правильно. Она пришла к нам в шестьдесят четвертом. Ты с ней не был знаком в Пеште? Она как-то говорила, что в молодости работала в Пеште на андялфельдской текстильной фабрике.
— В Андялфельде много текстильных фабрик, — ответил Зала. — А я работал в Буде. Так что же все-таки говорят люди, дядюшка Фрици?
— Да разное. То да се, всего не упомнишь. — Старик явно увиливал от ответа. Уже прощаясь с Миклошем, он взглянул на него покрасневшими слезящимися глазами и промолвил: — Учти, то, что я тебе сказал, должно остаться между нами. Не вздумай сослаться на меня, ежели чего, я при всех скажу, что ты лжешь, так и знай. — Поколебавшись немного, он добавил: — А если хочешь узнать что-нибудь об Ауэрбах, поговори с Ирмой. Ты же знаешь ее. Вдова Жиги Баллы. Она уже давно живет с Палом Зоннтагом. — Он засмеялся, обнажив желтые зубы. — С его превосходительством господином Зоннтагом. С ним, кстати, тоже можешь поговорить. Он хорошо знает Ауэрбах. Может, чего и расскажет.
18
Действительно, об Ирен в поселке никто почти ничего не знал, кроме того, что шесть лет назад, весной шестьдесят четвертого, она вышла замуж за Шандора Ауэрбаха и переехала в Бодайк.
Ирен родилась девятого февраля тридцать восьмого года в Чахольце, селе, находившемся в области Сабольч-Сатмар и насчитывавшем триста пятьдесят жителей. Ее родители жили на восточной окраине села в простеньком домике из саманного кирпича. Когда Ирен появилась на свет, Беле Виде исполнилось тридцать лет. Жена его, женщина слабая и болезненная, тяжело переносила беременность и едва не умерла во время родов. Только благодаря своевременной врачебной помощи она осталась жива, но это окончательно подорвало ее здоровье: стала неметь правая нога, появились постоянные кровотечения, кружилась голова, и она часто падала в обморок. Белу Виду в период присоединения Северной Венгрии[24] призвали в армию, и он мало что знал о болезни жены. А она стеснялась своего недуга, скрытничала и обратилась к врачу только тогда, когда боли стали почти невыносимыми. Ее прооперировали, удалив матку. Женщина сильно изменилась после этого, стала мрачной, раздражительной, возненавидела окружающих, и в первую очередь Ирен, которую считала причиной всех своих бед. Изрядная доля этой ненависти доставалась и мужу. Этот сильный человек в краткие периоды своего пребывания дома — призывали его теперь все чаще и на более длительные сроки — чувствовал себя в родных стенах неуютно, много пил и откровенно радовался, получив очередную повестку. Он принимал участие в Трансильванском походе, затем в боях на юге страны, а осенью сорок первого уже воевал на Украине. Так уж получалось, что он постоянно, с небольшими перерывами, оказывался на передовой. Рождество сорок второго года он встречал в излучине Дона. Ирен тем временем росла и не могла взять в толк, почему худенькая, болезненная мать относится к ней с такой неприязнью, ведь она всегда была послушной и старалась угождать матери. Тянулась к ней, как все дети тянутся к матерям, однако та и видеть ее не желала. Девочка жаждала любви и ласки, но не получала их ни от кого. Отца она едва помнила, и, когда в сорок седьмом он вернулся, освободившись из плена, девятилетняя Ирен с недоумением поцеловала какого-то незнакомого ей дядю. Война и долгое пребывание в плену ожесточили Виду, сделали его нелюдимым. Может, его загрубелое сердце и оттаяло бы, встреть он в семье любовь и заботу, но его жена давно уже никого не любила, даже самое себя. На глазах у Ирен постоянно вспыхивали дикие ссоры, родители остервенело грызлись друг с другом, не обращая на нее внимания.
Отец не стал вступать в производственный кооператив, нашел работу в госхозе. Сначала был конюхом, потом кучером, но вскоре из-за постоянных возлияний его отлучили от лошадей, и он перешел в садоводство. В трезвом виде — что стало уже редкостью — Вида был тихим и работящим, но когда ему в голову ударяло вино, он словно с цепи срывался. Становился буйным и нахрапистым и гонялся за женщинами, не в силах совладать со своими дикими инстинктами. Не раз спасалась от него бегством и Ирен, чья расцветающая девичья красота уже привлекала внимание окружающих. Девушка она была развитая, хорошо училась, а главное — с удовольствием, но времени на учебу у нее оставалось мало, ведь ей приходилось вместо хворой матери выполнять всю работу по дому. По утрам она задавала корм скоту, готовила завтрак, а потом торопилась на занятия. Придя из школы, обедала, мыла посуду и, едва отдышавшись, принималась стирать, гладить, убирать в комнатах. Уроки она делала уже из последних сил, стараясь не заснуть над учебниками. Когда мать слегла, учебу пришлось оставить. Ирен ухаживала за матерью, вела домашнее хозяйство, а по вечерам воевала с вечно пьяным отцом. Ей хотелось учиться дальше, но родители и слышать об этом не желали. Ирен исполнилось пятнадцать лет, когда мать положили в больницу в Ниредьхазе. И хотя девушка и страдала от материнской ненависти, но не сердилась на мать, через день ездила в город, навещала ее, выполняла все капризы больной и от души желала ей выздоровления. Увы, врачи ничего не могли сделать. В конце лета она умерла. Тело перевезли в Чахольц и с подобающими почестями предали земле.
После похорон Вида напился до беспамятства. Ирен рано легла спать и почти сразу заснула, утомившись за день. Проснулась она от того, что на нее навалилась страшная тяжесть. Она узнала хриплый голос отца, пыталась закричать, но заскорузлая ладонь заткнула ей рот. Собрав все силы, она принялась брыкаться, кусаться, царапаться, однако так и не сумела высвободиться из крепких объятий. Силы оставили ее, уже на грани обморока она почувствовала страшную боль в нижней части тела, и весь мир рухнул во тьму. Очнулась Ирен уже на рассвете. Рядом в тяжелом сне храпел отец. Внезапно она осознала, что произошло. К горлу подступил ком, ее замутило, сердце сжалось от невыразимой ненависти к отцу. Она решила утопиться в колодце, потом пришла мысль убить отца, но ни на то, ни на другое не хватило смелости. Пошатываясь, Ирен вышла на кухню, подогрела воду в тазу, и, когда начала умываться, из глаз ее неудержимо хлынули слезы.
Отец так и не проснулся, пока она складывала в чемодан свои вещи, оставшиеся от матери драгоценности — серьги, золотую цепочку, два золотых кольца и сбережения — около двух тысяч форинтов. Потом торопливо написала записку: «Ухожу навсегда. Не вздумай меня искать, а то донесу. Ирен». После чего пошла на станцию, взяла билет и отправилась в Будапешт.
Она еще не бывала в столице, однако без робости влилась в бурлящий людской поток. На улице Лехела жила ее тетя Борбала Ковач, туда и направлялась Ирен. Пришлось долго расспрашивать прохожих, прежде чем ей удалось найти этот трехэтажный дом в конце улицы. Тетя Борбала доводилась старшей сестрой матери Ирен. Уже тридцать лет работала она ткачихой на андялфельдской текстильной фабрике. Ее муж был фрезеровщиком на машиностроительном заводе «Ланг». Детьми они не обзавелись, и им вполне хватало однокомнатной квартирки на первом этаже, без особых удобств, где они прожили почти двадцать шесть лет.
Ирен, естественно, не застала их дома, поскольку они оба ушли на работу. Ничего страшного, решила она, можно и подождать. Села на скамеечку, поставила рядом чемодан и стала разглядывать двор. В окнах отодвигались занавески, соседи с любопытством посматривали на красивую, явно уставшую девушку. Во двор вышла рыхлая толстушка Балинте, подошла к ней, спросила:
— Кого ты ждешь, милочка?
— Я приехала к тете Боришке, — ответила Ирен. — Да вот нет ее.