— Видел своими глазами. И слышал, о чем вы тут разговаривали.
Миклош уже понимал, в какое глупое положение он попал. Конечно, следовало выйти из укрытия, пока Анико была еще здесь.
— Уж не хотите ли вы сказать, господин инженер, что специально проникли сюда через заднюю дверь, чтобы шпионить за мной? Как-то трудно представить себе бывшего партийного секретаря в такой роли. Весьма странная ситуация. И вообще, господин инженер, чего вы от меня хотите? — Он с невозмутимым видом сел на стул, но это видимое спокойствие давалось ему большим напряжением воли. Пришлось крепко сцепить пальцы, которые начали предательски дрожать.
— Ну, хорошо, — произнес Зала. — Не хотите говорить правду — дело ваше. Но я этого так не оставлю. Не надейтесь, ваше превосходительство. Все равно рано или поздно отвечать вам придется.
Зоннтаг поднялся, устремив на Миклоша печальный взгляд.
— Не надо иронизировать, молодой человек. Пути господни неисповедимы. Кто знает, где вы сами окажетесь, когда вам будет семьдесят лет? А ведь вы сейчас большой человек.
— Меня не интересует ваше мнение, — ответил Зала и, взяв мешок под мышку, вышел из кочегарки.
Да, похоже, он потерпел поражение, несмотря на все свои козыри. А ведь удалось узнать столько важных фактов, и под мышкой у него — важная улика, только никто не поверит, что этот мешок с мотками пряжи он изъял у злоумышленников. Совершенно ясно, что Анико будет все отрицать. Ирен Ауэрбах или какому-то другому руководителю этой разветвленной мафии хорошо удалось вымуштровать членов своей шайки. Так что же делать? Смириться с поражением?
Он прошел в свой кабинет. Там в углу валялся другой мешок, который принес Болдижар, — с отходами, найденными в трубах. Он запер оба мешка в шкаф, сел и задумался. Ну и ситуация! И надо же было ему влезть в это дело! Опять он рискует оказаться козлом отпущения. Фабрике должны присвоить звание передового предприятия. Об этом все говорят, об этом пишет уездная газета. Рабочие чуть ли не молятся на Имре Давида. Ведь не секрет, что именно благодаря Имре предприятие стало наконец рентабельным. В этом году фабрика даст солидную прибыль, впервые в своей истории станет одним из лучших предприятий области, всех работников ждут приличные премии. И на этом фоне Миклош Зала, как ябедник в школе, поднимет руку и скажет: «Простите, господин учитель, но здесь что-то не так. Я глубоко убежден, что плановые показатели — сплошная липа и рабочие получают деньги за работу, которую они не выполнили. А ведь речь идет не о паре форинтов, а о сотнях тысяч, если не о миллионах». Ну и что? Опять он окажется хуже всех. Этакий въедливый тип, который так и ищет, к чему бы придраться. А ведь и у него есть семья, и надо думать о будущем. Но каждый раз он ввязывается в какую-то историю. Уже давно занимал бы директорскую должность, если бы не выступил на том злополучном собрании против Каплара. И чего он добился своим выступлением? Каплар так и остался депутатом парламента, а Миклош еще годами мучился в сырой квартире с больным ребенком. Это сильно повлияло на Терезу, надломило ее. Теперь рядом с ним усталая, обманувшаяся в своих ожиданиях женщина. Ему так и слышится ее раздраженный голос: «Да, конечно, ты умный, способный, у тебя диплом с отличием. А что толку? У другого и сотой доли таких способностей нет, а он умудряется делать карьеру. Ты же просто хронический неудачник…»
Он встал, подошел к окну и, раздвинув занавески, уставился на плохо освещенный двор. Ему вспомнилась та московская ночь, когда они с Имре в общежитии услышали о венгерских событиях. Что произошло, никто толком не знал. Революция? Контрреволюция? Народное восстание? Сотрудников венгерского посольства без конца осаждали студенты, желавшие немедленно вернуться домой и включиться в борьбу за независимость Венгрии. Имре, наконец, удалось дозвониться из посольства до своего брата Фери, который тогда работал в газете «Свободный народ». Фери сразу сказал, что в стране контрреволюционный мятеж, и призвал брата оставаться до конца истинным коммунистом, верным своему долгу, несмотря на подстрекательство несознательных элементов. Помнится, Имре тогда ужасно перепугался, потому что слова брата прозвучали как завещание мученика, приговоренного к смерти. Срывающимся голосом он спросил: «Ферике, что случилось? Почему ты так говоришь?» — «Да потому, Имре, что люди здесь ополоумели. Устраивают облавы на коммунистов, на партийных работников. Черт знает, что со мной может случиться завтра…»
Связь оборвалась. Потом они долго разговаривали с молодым секретарем посольства, который рассказывал им о преступлениях Ракоши[28] и его сторонников.
— Знаешь, Миклош, — сказал Имре, разливая по рюмкам водку, когда они сидели как-то вечером в своей комнате в общежитии, — я часто думаю, каким образом Ракоши и его подручные могли совершать все эти преступления.
Они выпили.
— Ну, и додумался до чего-нибудь?
— По-моему, такое было возможно только потому, что их окружала стена равнодушия. Люди видели их ошибки и злоупотребления, однако помалкивали.
— Почему?
— Вероятно, боялись. Кто — тюрьмы, кто — высылки. Многие, я думаю, просто держались за свои места. Кто знает? — Он снова наполнил рюмки. — Могу тебе сказать только одно. Когда партия реорганизуется — а теперь это уже необходимо — и мы вернемся домой, а не стану закрывать глаза на подобные мерзости.
Вот и настало время — подумал Миклош, задергивая занавески. Они тогда даже поклялись друг другу бороться с любой несправедливостью. А может, их водка в тот вечер разгорячила? Нет, нет, Миклош хорошо помнит, они не были пьяными. Просто их души переполняла горечь. Но помнит ли Имре об этой клятве? Не покинет ли его смелость в трудную минуту? Нет, не может быть такого. Их дружба, скрепленная кровью и страданиями, вынесла испытание на прочность в самые жестокие времена. А сейчас-то чего бояться? В тюрьму их не посадят, концлагерей теперь нет, и даже в самом худшем случае они не останутся без куска хлеба. Никогда еще в Венгрии людям не жилось так хорошо, как в эти годы.
Домой он пришел за полночь. Тереза еще не спала и вся изнервничалась, ожидая его.
— Боже мой, где тебя носило? Я уж думала, не случилось ли что.
Он поцеловал жену.
— Все в порядке. Дай-ка чего-нибудь выпить. Сейчас все расскажу.
Женщина вытерла заплаканные глаза и пошла на кухню.
20
Когда молодой подручный Зоннтага Фери Палко вернулся в кочегарку, старик сказал:
— Последи-ка за приборами, сынок, а я пройдусь по цехам.
— Идите, дядя Пали, — откликнулся молодой человек. — Не беспокойтесь, все будет нормально. Оставьте мне только стаканчик вашего любимого красненького.
— Бутылка под столом, сынок. Только все не выпивай.
— Да что вы, дядя Пали! Вы же меня знаете. Ведь я не алкоголик какой-нибудь.
— Знаю, — ответил Зоннтаг и направился прямо в прядильный цех.
Анико, выслушав рассказ старика, испуганно спросила:
— Ой, что же теперь будет, дядя Пали?
— Ты не говорила с ним? Не видела его?
— Нет. О господи, неужели нас посадят?
— Спокойно, детка! Если будешь слушать меня, ничего не случится. — Он бросил взгляд на катушки, наматывающие пряжу. — В общем, так. Кто бы ни спросил, отвечай, что в кочегарку ты вечером не ходила, со мной не встречалась и никакого мешка в глаза не видела. Ясно?
— Да, — прошептала девушка.
— Встречались мы дома около семи часов вечера. Запомни. — Он задумался. — Я только одного в толк не возьму.
— Чего, дядя Пали?
— Где ты разговаривала с Белой? Здесь?
— Да нет. Он прибежал ко мне, когда я собиралась на фабрику. В девятом часу. Тети Ирмы не было дома. Я сразу позвонила Иренке.
— Прямо при нем?
— Что вы, дядя Пали, я еще не совсем сдурела. Он хотел меня проводить на фабрику, но я его послала подальше. В общем, разругались мы. У меня просто душа в пятки ушла от того, что он рассказал.
— Ну, перестань, детка, успокойся. Главное, не говори ничего лишнего — и все будет нормально.
— Кому мне говорить? — отозвалась девушка. — Черт бы побрал эту проклятую фабрику! Век бы ее не видеть!
— Не теряй голову, детка. Ничего страшного. — Зоннтаг похлопал ее по плечу и отправился в кочегарку.
Фери Палко усердно трудился, подкладывая в топку жирный лигнит[29].
— Иди отдыхай, — сказал ему Зоннтаг. — Можешь до шести поспать. А в шесть я тебя разбужу. Мне надо будет пораньше уйти.
Фери вытер вспотевший лоб.
— Что-нибудь случилось, дядя Пали?
— Ничего особенного. Просто мне надо кое-куда зайти утром. — Он отхлебнул из эмалированной кружки, закурил сигарету. — Представляешь, здесь был Зала.
— Когда?
— Недавно. Когда ты уходил.
— А что ему тут надо было?
— Устал я, — вздохнул Зоннтаг и, помолчав немного, добавил: — Этот негодяй ударил меня.
— Зала? Вас? — Фери тупо уставился на старика. Это не укладывалось у него в голове. Разве инженерам дано право бить рабочих? Он сел, часто-часто моргая. — Ничего не понимаю. За что он вас ударил?
Зоннтаг задумался, прикидывая вариант поправдоподобнее.
— За что? Видишь ли, как получилось. Он принес полный мешок пряжи и велел все это сжечь. Я отказался. Он сам попытался открыть топку, но я ему не позволил. Тогда он меня как толкнет в грудь — я чуть не упал.
— И что, сжег он этот мешок?
— Как бы не так, — ответил Зоннтаг. — Я начал кричать. Ну, он и убежал, испугался. И мешок с собой прихватил. Поэтому мне нужно сегодня пораньше уйти. Хочу принять кое-какие меры.
— Конечно, идите, — сказал Фери, и на его пухлом лице появилось сочувственное выражение.
Он пошел спать, и старик остался один. Проверил приборы, записал данные в журнал, потом налил полную кружку и залпом выпил. Он и раньше не был трезвенником, но особенно пристрастился к спиртному, когда вышел из тюрьмы. К счастью, он успел до ареста передать оставшиеся ценности Ирме, чтобы она их спрятала. Конечно, и замок и землю отобрали, и они с сыном Казмером поселились в пустовавшем доме на улице Полтенберга.