Миклош как губка впитывал слова Балинта. Эти ростки пускали в нем глубокие корни. Теперь всю ситуацию в мире он видел совсем иначе, чем его сверстники. Хотя его мир, конечно же, ограничивался окрестностями Бодайка.
Они сидели в прохладной тени и с аппетитом перекусывали. Чухаи с нежностью смотрел на подростка.
— Ну, а как твой друг поживает?
— Имре?
— Да.
— Вкалывает. В имении дядином ишачит. Все лето ему придется на молотилке работать.
— Видишь, что за люди эти богачи? Даже Жига Балла своего племянника заставляет трудиться до седьмого пота. А он еще более-менее приличный мужик.
— Имре говорит, это не он, а тетка. Дядя Жига его никогда не обижает.
— Все они одним миром мазаны, — веско бросил Чухаи.
В разговор вмешался Фирьяк — пожилой мужчина с длиннющими усами:
— Знаю я этих Шиллеров. Ирма такая же, как ее отец и дед. А те были скупердяями — будь здоров! Чуть ли не собственное дерьмо пожирали от жадности. Служил я у них одно время. И Ирму знаю. Для нее главное — богатство. Однако, честно надо признать, себя она тоже не щадит, работает, как лошадь. С какой же стати ей чужого ребенка щадить? Или еще кого-нибудь? В этой семье главное — деньги. Ирма — баба смекалистая, а Жига — отличный хозяин. Поместье у них, прямо скажем, образцовое. В этом году одной пшеницы соберут центнеров по восемнадцать с хольда. — Он погладил свои длинные усы. — Что до меня, так я этих швабов на дух не переношу. Хозяевами жизни себя считают, заносятся сверх всякой меры.
— Особенно сейчас, когда к власти в Германии пришел Гитлер, — заметил Балинт Чухаи. — Адвокат Бауэр уже начал тут свою организацию сколачивать.
— Знать не знаю никакого Гитлера, — сказал Фирьяк, — и на господина Бауэра с его компанией мне ровным счетом начхать. Я о другом толкую. Как бы мы к этим подонкам ни относились, надо отдать им должное: работать они умеют. И деньгам счет знают. Вот скажи, Балинт, ты же, почитай, всю Венгрию исходил вдоль и поперек: видел ли ты когда-нибудь шваба, который бы в корчме угощал всех и каждого? Я, например, не видел. Венгров — да, сколько угодно. У нас ежели в кармане хоть какие гроши зазвенели, так мы и в радости, и в горе сразу цыган кличем. Не думаем о завтрашнем дне, о жене и детях. Мол, как-нибудь перебьемся. Забываем, что гроши-то эти нам кровавым по́том достались.
— Ну, положим, и швабы умеют веселиться, — возразил Чухаи, — только на свой манер. И в своей компании. А порядочных людей среди них тоже хватает. Да взять хотя бы нашего мастера Петера Шютца. Он прямо говорит: «Да, немецкий — это мой родной язык. На нем и моя мать говорила, и бабушка. С кровью предков я впитал наши традиции и нравы. У нас своя музыка, свои танцы, и праздники мы по-другому справляем. И все же моя родина — Венгрия. Здесь, в Бодайке, похоронены и мой отец, и мой дед, и меня когда-нибудь здесь же похоронят. Пока я жив, я буду говорить по-немецки, но если моя родина Венгрия окажется в опасности, я пойду защищать ее. Как мой прадед в тысяча восемьсот сорок восьмом. И как мой отец в первую мировую воину под Ишонзо. А если понадобится, и жизнь за нее отдам». Вот так сказал Петер Шютц. Я тогда спросил у него, а что он думает об этой организации Бауэра.
— О фольксбунде?[7]
Чухаи кивнул.
— Так Петер мне прямо заявил, что до сих пор жил он без этого фольксбунда и впредь обойдется. А Бауэра и его клику считает предателями. Ведь живут-то они здесь, и их родина — Венгрия, а не Германия… Кстати, в Бодайке несколько тысяч венгерских семей, и я уверен, что многие из этих людей думают точно так же, как Петер Шютц.
Но Фирьяк только рукой махнул:
— Не обижайся, дружище Балинт, но я тебе напрямоту скажу. Мне еще отец завещал: негоже нам доверять немчуре.
— Что же, — не сдавался Чухаи, — сказать можно все что угодно. Только до чего мы так докатимся? Возьмем другой пример. Пал Зоннтаг. Хотя предки его — выходцы из Германии, но сам он считает себя настоящим венгром. Был гусаром в венгерской армии. Настроен против немцев. Швабов терпеть не может. Не любит ни Бауэра, ни его фольксбунд. Почему бы, казалось, нам, венграм, не доверять ему? Но у меня лично к нему ни капли доверия. Как и к любому капиталисту. А национальность тут ни при чем.
Миклош внимательно вслушивался в разговоры взрослых, запоминал их, а встречаясь с Имре, все ему пересказывал.
В марте тридцать девятого года Михая Залу выпустили из сегедской тюрьмы, установив за ним негласный надзор. Каждую неделю он должен был отмечаться в жандармском управлении у фельдфебеля Форбата. Последнее заключение изнурило его: он сильно сдал. И без того худое лицо стало совсем изможденным, морщины еще более глубокими, волосы окончательно поседели. Холодные стены тюремных казематов, казалось, заморозили его жизненную силу, и теперь он с утра до вечера сидел во дворе, подставляя лицо солнечным лучам. А по вечерам садился поближе к очагу и дрожал, как в лихорадке. Жена и теща терпеливо ухаживали за ним. Особенно хлопотала старушка, ведь днем она оставалась дома. Из кузницы до них доносились мелодичные удары молота о наковальню. Зала закрывал глаза, у него перехватывало дыхание. С каким удовольствием он бы поработал в кузнице, придавая нужную форму неподатливому железу. Может быть, там, у горна и наковальни, он бы и пришел в себя. Только чего об этом думать, ведь Дежё Коллер все равно не возьмет его. Трус проклятый! Боится Форбата, объяснил дядюшка Якоб, когда Зала на другой день по возвращении навестил старика. А Михай знал, что работы в мастерской было предостаточно и рабочих рук не хватало.
Дежё Коллер и сам почувствовал, что обязан все-таки объясниться с Залой и со старухой, и в один прекрасный день нежданно-негаданно нагрянул к ним. За прошедшие годы Коллер располнел и возмужал, залатанные рукава рубахи вздувались на его мускулистых руках, покрытых рыжеватой шерстью. Старуха смотрела на него с нескрываемой ненавистью — даже сесть не предложила — и прямо в лицо ему гневно бросила:
— И как твои зенки-то бесстыжие не полопались, на людей глядючи?! Неужто тебе не совестно?!
Коллер умоляюще поднял руки и долго вздыхал.
— Мне и впрямь стыдно, тетушка Рози, — наконец произнес он, — но поймите и вы меня. Человек я семейный, и с жандармами связываться мне ни к чему. Да и весь поселок меня возненавидит, коли я Михая на работу возьму.
— Поселок? — с любопытством переспросил Зала. — Уж не о шайке ли Бауэра ты говоришь?
И, поскольку владелец мастерской безмолвствовал, Зала спросил напрямую:
— Не вступил ли и ты в фольксбунд?
Коллер кивнул.
— Я же немец, — сказал он. — Мое место там.
— Понимаю, — бросил Зала. — С этого и надо было начинать. Ты, Дежё, человек взрослый, тебе и отвечать за свои поступки. Только смотри не пожалей потом!
— Господь тебя накажет, — зловеще предрекла старушка, — это я тебе точно говорю…
— Прекратите, мама! — прикрикнул на нее Зала. — Дежё уже не ребенок, чтобы его отчитывать. Лучше принесите нам винца.
Старушка поставила перед ними кувшин и два стакана и тут же стремглав выскочила во двор, чтобы не видеть Коллера, который действовал ей на нервы. «Еще и вином его угощать, проклятущего! — негодовала она. — Нечего сказать, отблагодарил он нас за то, что ему почти даром кузница досталась. Этаким негодяем оказался. И кто бы мог подумать?!»
Бабушка двинулась в огород, не переставая ворчать себе под нос.
Зала поднял стакан.
— Ну что ж, выпьем!
— Ты не сердишься на меня, Михай?
— Какое это имеет значение, Дежё. Твое здоровье.
Они выпили. Коллер веснушчатой рукой вытер рот и поднялся.
— Я хочу тебя попросить, Михай. Скажи своей теще, чтобы она меня не поносила на каждом углу! Ничего путного все равно из этого не выйдет!
— Ладно, — кивнул Зала, — я с ней поговорю. Но, сам понимаешь, приказать не могу.
Вечером, за ужином, старушка рассказала домочадцам о визите Коллера. Миклош молча уписывал суп. Через пару минут он вдруг нарушил тишину:
— Почему ты его не вытолкал, в шею, папа?
— Ну, вытолкал бы я его. А что толку? Чего этим добьешься? Все одно в кузне мне не работать. И вообще я шибко устал. Передохнуть хочу маленько, а потом уж сыщу себе что-нибудь.
— Отдыхай, выздоравливай, — поспешно отозвалась жена, — главное, чтобы в себя пришел. С голоду не помрем. До забоя свиней мяса и сала хватит. Хлеб тоже есть. Слава богу, куры несутся неплохо, а скоро и овощи, и фрукты пойдут. Все будет в порядке. Я работаю, Миклош — тоже.
— Совестно. Сын вместо меня вкалывает, — с горечью в голосе промолвил Михай Зала.
— Папа, о чем ты говоришь!
К тому времени Миклошу уже исполнилось тринадцать. Закончив начальную школу, он устроился на кирпичный завод чернорабочим. Это было не так-то просто — в стране царила безработица, — но ему помог Балинт Чухаи, поручившись за него перед господином Фюлепом. Уходил Миклош на работу еще до шести утра, возвращался после семи вечера. Только после работы он и мог пообщаться с отцом. Мальчик очень жалел его, хотел помочь, но не знал чем. Он уж и так делал все, что мог. Вечерами помогал по хозяйству, рубил дрова, выпалывал сорняки и окучивал грядки, не переставая размышлять, почему отец стал таким замкнутым, почему ни разу не поговорил с ним. Видимо, отца постоянно били и сильно запугали его. Миклош замечал: мать тоже тревожится, однако отец и с ней не обмолвился ни словечком. «Что бы такое сделать для него?» — часто задавался вопросом Миклош. В одно из майских воскресений он встретился с Имре у евангелической церкви. Ребята решили не ходить на мессу, а прогуляться к озеру. Пока шли, Миклош посвящал друга в свои заботы. Сказал, что не знает, как помочь отцу.
Имре удивился:
— Тут я тебе не советчик. Решай сам.
— Ну, ладно, — отрезал Миклош, — замнем для ясности.
Они молча дошли до озера. Уселись на ствол склонившейся к воде ивы и, болтая ногами, уставились на зеркальную гладь. Имре невольно думал о том, что, кажется, обидел Миклоша, сам того не желая. Надо бы помириться. Но как? Сломав ветку, он достал перочинный нож и начал ее остругивать. Миклош с интересом наблюдал за лезвием ножа, веткой и проворными пальцами Имре.