По залу сразу прошел шепоток, и вскоре все знали, что фильм покажут французский, получивший премию на каком-то фестивале. И во втором перерыве народу не только не убавилось, по некоторые успели позвонить женам, и в фойе усилилась толчея.
Андрей и раньше наблюдал не раз то взаимное взвешивание, которое постоянно происходит там, где собираются вместе разные по положению люди. Есть сотни признаков, по которым люди безошибочно определяют свое сиюминутное положение. И взвешивают, взвешивают себя в своем уме и в чужих глазах. Оно всегда казалось ему не слишком достойным, это занятие, но если б все в жизни решалось по трезвому размышлению да логикой! Когда у входа в зал Чмаринов, радостно пожимавший руки одним и не замечавший других, глянул на него как на пустое место, Андрей почувствовал ненависть к этому человеку. А ведь понимал умом, что Чмаринов не определяет погоды, он только отражает ее.
В перерыве, жалея, что нет Борьки Маслова, Андрей стоял у окна, задумался и не заметил, как прошла мимо дама в шуршащем платье и очень внимательно посмотрела на него. Только уже вслед — она шла в компании еще с двумя дамами и Зиной, — машинально вслед глянув, узнал.
Когда-то ее звали Аля. Аленькая — звал он и был в нее влюблен. Сколько же это лет прошло с тех пор? Да ведь лет шестнадцать. Тогда она была беленькой девочкой, наивной, с наивным голоском. И в комнате у них все было белое: и кружевные накидки, и кружевные салфетки (Аля вместе с матерью вязала их из катушечных ниток), и свежевыстиранный парусиновый чехол на диване блестел от утюга. А подушки диванные вышиты болгарским крестом, и даже картины на стенах под стеклом вышиты крестом: белолицые дамы в длинных, со складками и шлейфом малиновых платьях.
Все это белое, чистое удостоверяло с несомненностью, что тут невеста, сохранившая невинность и чистоту. Он был влюблен, и все здесь ему нравилось. И нравились ее родители, совсем простые. «Мы по-простому, — говорил ее отец, наливая по стопочке, — по-рабочему». Он работал на мясокомбинате, и в доме у них все было. Хоть и экономно, но по-семейному хорошо и так всегда вкусно.
Взволнованного близостью нравившейся ему девушки, по-студенчески голодного (а годы были голодные), нагулявшегося с Алей по морозу, его непременно усаживали за стол, ни за что без этого не отпускали, и отец из четвертинки наливал им по стопочке. А горячая картошка была такая рассыпчатая, и чайная колбаса, заранее нарезанная, так пахла чесноком! И все вокруг само говорило ему здесь, в тепле: вот и у тебя так может быть по-семейному, по-доброму. И путь указывался. Аля.
Алевтина Семеновна.
Дойдя до конца фойе, они поворачивали в общем кружении. Года три назад он что-то слышал про нее: муж ее занимает какое-то положение. Ну что ж, он за нее рад.
Запыхавшийся Борька Маслов налетел на него:
— Ты не догадался меня зарегистрировать?
— А предупредить не мог? Ты что так опоздал? — спросил Андрей, обрадовавшийся ему.
— Начальство не опаздывает, начальство задерживается. Что-нибудь было?
— Да так, в общем… Слухали: земля вертится…
— Вот я и понадеялся, без меня справитесь. А мой госконтроль звонил уж специально: «Боря, ты манкируешь. Нельзя манкировать». Меня теперь дрессируют этим словечком — «манкировать».
Андрей говорил с ним, но Алевтину, медленно приближавшуюся, не упускал из виду.
А что, мог бы тогда и жениться, если б Аню не встретил. Близко уж к тому было.
Не страшно, что женился бы, а вот дети… Крупная, широколицая, ширококостная — ох, как же она раздалась за эти годы! Где-то читал он, что в камне, пока он не обработан, и дефектов не видно. Но стоит отшлифовать — и все трещины, даже мельчайшие, скрытые, становятся видны.
Уже слышно было Зинино щебетание — точно как у Алевтины в ту пору, наивный голосок: — …и вообще это необязательно в двадцатом веке — учить девушку играть на рояле.
Теперь везде продаются проигрыватели, есть со стереоскопическим звуком.
— Стереофоническим, — авторитетно поправила Алевтина.
Только на какое-то мгновение Зина смешалась, но не позволила сбить себя. Мягким голосом, а в то же время давая понять, что теперь это им лучше известно, сказала с улыбкой:
— Нет, у этого звук стереоскопический…
Проходя мимо, шурша своим голубым платьем, на котором всего было много, и материи и блесток, Алевтина сверху вниз глянула на него. «Вот что ты мог иметь, — говорил ее надменный прищуренный взгляд. — Да, вот что ты потерял…» Он поклонился ей молча.
— Кто это? — спросил Борька.
— Знакомая, — сказал Андрей.
— Н-да, брат. Таким женщинам нравишься! Надо Ане рассказать.
Борька был возбужден.
— Работал? — спросил Андрей ревниво.
— Да так, немного… Бросать не хотелось. Но как стал названивать мой госконтроль… Накрыл мокрыми тряпками — и сюда: надо.
У Андрея даже в душе засосало, когда услышал «бросать не хотелось». Вот чему он завидовал, если уж завидовал чему-либо. По себе знал, как радостно бывает в такие минуты жить на свете. Но, кажется, в обозримом будущем ему это не угрожало.
А уж если есть смысл жизни, так вот он. И если есть счастье, так вот оно. А все остальное — суета сует.
— Скоро покажешь?
— Да черт его знает. Сам не пойму. Пока работаешь, ты — бог. Никто не может, можешь один ты. А отошел на время, глянул заново — молотком бы разбил. Может, вообще ерунда и обман зрения, — сказал он поспешно, заметив, как расстроился Андрей. — Покурим, что ли? Только у меня опять тот же сорт — твои.
Вот и без папирос Борька и, как всегда, без денег. А бывал и без дома. Но счастлив. И ничто с этим не сравнить, все отдашь.
Они уже направились курить, когда на них налетел Чмаринов. Не наткнулся случайно, а явно искал.
— Здравствуйте, Андрей Михайлович! — говорил он. И двумя руками руку жал, ласково заглядывал в глаза.
Сам от себя не ожидавший, Андрей вдруг пальцем поманил его, серьезно отвел в сторону (Чмаринов весь навострился слушать) и тихо, по секрету, доверительно спросил:
— Есть указание? Приказано любить?
Только самое первое мгновение слушал Чмаринов. В следующий момент заулыбался по-родственному:
— Эх, Андрей Михайлович, Андрей Михайлович, все шутки шутите.
— Ну, вы же знаете, я шутник.
— Вот вы смеетесь, а я вам скажу: вас будущее ждет.
— Это как же вы узнали?
— А вот не цените вы нас. А я душевно рад, что могу вас порадовать.
— И в этом будущем вы мне первый друг?
— Всенепременно! — И смотрел на него Чмаринов многоопытными глазами. Хоть и улыбался, мудрость жизни излагал. — Я и буду вам самый первый друг. Вот вспомните тогда Чмаринова.
Что-то произошло. Борька так и определил:
— Андрюха, что-то на тебя грядет.
А вскоре все само разъяснилось (уж как сумел Чмаринов раньше всех узнать, это ему одному ведомо). Через фойе к двери за сцену — оба видные, крупные — шли Смолеев и Николаев. Был у Андрея маленький осадочек от сегодняшней встречи там, у лифта, внизу. И, ожидая встретить холодность, он сам первый поздоровался сдержанно и холодно. Но Смолеев, наткнувшись на него взглядом, остановился. И громко Николаеву, так, что оборачиваться стали:
— Вот про него я тебе говорил. Давайте я уж вас и познакомлю сразу.
И пока знакомились, Смолеев говорил:
— Ты дом отдыха собирался строить? Вот поговори с ним. Это он все мечтает виллу построить. Есть у него такая несовременная мечта. Поговори, поговори.
Николаев смотрел по-хозяйски: определял, на что годен человек. Хмуро сказал свой телефон, когда звонить.
А вокруг, словно что-то особенно радостное происходило, стояли и улыбались люди.
Ночью Лидия Васильевна проснулась, услыша, как ворочается рядом Александр Леонидович.
— Ты что?
Включила ночник.
— Так что-то… Не знаю… Не по себе.
Он был беспокоен.
— Сесть повыше.
— Обожди.
Уже в халате, только запахнувшись на груди, Лидия Васильевна нагнулась над ним.
Глаза его смотрели испуганно, а в глубине такая смертная была тоска, что она похолодела. Но больше всего боясь его испугать, она заговорила спокойно:
— Возьми меня за шею… Руки положи… Нет, ты не напрягайся, ты ничего не делай.
Я сама!
Руки его не держались, сползали, и весь он тяжелей, тяжелей повисал. И вдруг потянул ее вниз, грузно вдавился в подушки…
Всю свою жизнь она вспоминала потом, что в этот последний час он к ней потянулся, к ней руки протягивал, от нее помощи ждал. А она отпустила его одного.
ГЛАВА XVIII
Даже горе, даже самое страшное горе прибавляет нам опыта, если мы остаемся жить.
Полина Николаевна пережила смерть мужа, смерть Николая Ивановича — память его священна! — теперь она должна была помочь Лидии Васильевне пережить. И, укрепясь этим сознанием, она взяла на себя все заботы, все хлопоты.
Телефоны города, лиц, от которых зависело, были у нее на проводе. Самые разные люди, побуждаемые ею, звонили другим людям, выясняли, зондировали почву, ставили в известность, в удобной форме высказывали свое мнение.
Маленькое преддверие кабинета Александра Леонидовича, зажатое двумя стенами и вытянутое к окну, где под открытой форточкой в табачном дыму помещалась Полина Николаевна со своей пишущей машинкой, телефоном и непременным букетиком цветов в вазочке, превратилось сейчас в штаб. Сюда входили, отсюда выходили, и всем она отвечала:
— Будет дана команда.
Дело шло о чести, о добром имени Александра Леонидовича, о том уровне, которого он заслужил. И вновь многие люди, побуждаемые ею, звонили другим людям, а Полина Николаевна держала руку на пульсе событий; это от него к ней перешло выражение, от Александра Леонидовича: «Держать руку на пульсе событий».
Напряжение и ожидание ощущалось во всех звеньях цепи. Одна лишь Лидия Васильевна не понимала важности совершающегося; в ее положении это, впрочем, так объяснимо.
По всем вопросам Полина Николаевна сносилась с Людочкой, с ней была сейчас особенно близка.