Поэтому лучшим способом чаще встречаться стала активная работа в дружине. Я пропадал в вожатской часами. Мы выдумывали мероприятия, обсуждали разные идеи, а потом часто вместе шли домой. И если с нами была Света, то день считался удачным, почти праздник ом.
Как-то раз мы с Яриком после уроков просидели в вожатской несколько часов. Обсуждали грядущие мероприятия. Света так и не появилась. Я опечалился и пребывал в состоянии легкой меланхолии. Мы решили идти домой. По дороге поднимали ногами первую опавшую листву. Под ореховым деревом остановились, спугнув несколько ворон.
– Ты видел когда-нибудь, как они грецкие орехи едят? Они хитрые такие. Мы с отцом наблюдали, когда с дачи шли. У нас там по дороге лесополоса есть. И орехов целое море, и ворон видимо-невидимо. Они хватают клювом орех и взлетают повыше. Над асфальтом стараются скинуть с высоты, чтобы тот разбился. А потом спускаются и клюют. Если с первого раза не получается расколоть, еще раз кидают. Вот кто их научил над асфальтом орехи кидать?
Вороны посматривали на нас с недоверием и некоторой злобой. И ждали, когда мы, их конкуренты, свалим отсюда побыстрее, а они смогли бы налопаться до отвала. Мы очистили найденные орехи от толстой зеленой оболочки, от чего пальцы приобрели йодисто-коричневый цвет, набрали полные карманы и неспешно пошли дальше.
– Юрка – гад, не хочет теперь в «перевертыши» играть на марки. Говорит, что теперь они его навсегда, – виновато прогундосил Ярик.
Я не знал, что ответить. И вообще старался не думать о проигрыше.
– А у меня уже этих «Финалов» столько, что готов почти целую коллекцию на кон поставить. Дело чести теперь выиграть!
Ярик, чувствуя свою вину, решил разрядить обстановку. Рассказал о том, как его старшей сестре Маринке все же купили на шестнадцатилетие американские джинсы, стоившие половину зарплаты их мамы. И когда шло обсуждение этого судьбоносного решения, а их папа узнал о стоимости, то телевизор в нашей квартире слышно не было от его крика.
– Сто рублей за какую-то тряпку!
– Но она уже девушка! Ей нужно красиво и модно выглядеть! – причитала мама.
И папа в конце концов сдался. А через несколько дней раздавался уже голос мамы Ярика. Маринка решила сделать джинсы моднее и поставила их вываривать в огромном чане со стиральным порошком. Но самое преступное оказалось то, что она осмелилась прорезать дырку на колене ножницами, а потом силикатным кирпичом добивалась «эффекта естественной потертости».
– Испортила такую дорогую вещь! – голосила мама.
– Да ты не понимаешь. Это же «мальвины» получились! Писк моды! Как у Мадонны!
– Мода с дыркой на колене ходить? Они же были совсем новые! Сто рублей за них отдала!
У меня джинсов не было – не дорос еще до них, как говорил мой папа. В магазинах их не продавали, хотя там мало что можно купить в принципе. Но мы туда все равно заходили для развлечения или за какой-то мелочью: пирожными, кукурузными палочками или булочками, или «Ситро» выпить. Газировка, кстати, была хороша тем, что можно сразу сдать бутылку и вернуть бо́льшую часть потраченного…
Зашли и в этот раз. Привычные мясные кости в «девятке» тоже куда-то исчезли. Не говоря уже о колбасе, за которую шел смертный бой даже по талонам. Но за ней нас в магазин не отправляли, все чаще за хлебом. И это было опрометчивое решение: от еще теплой кирпичной буханки, только привезенной в синем фургоне с комбината, оставалось к дому чуть больше половины. Папа всегда комментировал, поглядывая на меня: «Какая-то огромная мышь у нас полбуханки съела».
В продуктовом магазине стояла очередь за макаронами. На их пачке серыми буквами на поблекшем фоне читалось «Рожки». Сразу за нами в магазин проникла бабка Зинка с авоськой, и тут же послышался ее зычный голос: «А кто последний за ро́жками?» Ударение она ставила на первый слог, видимо представляя вместо загнутых макарон рога какого-то молодого представителя фауны в бумажных коробках.
Бабка Зинка авторитетом у нас не пользовалась. Она торговала семечками и фруктовой пастилой у магазина, где сидела на низенькой раскладной табуретке с малюсеньким столиком-прилавком. Фрукты для пастилы бабка Зинка собирала в нашем дворе. И поэтому ругалась, когда мы подходили к алычовому или абрикосовому дереву, чтобы сорвать несколько штук. Почему-то считала их своими. С целью демонстрации агрессии на первом этаже с грохотом открывалось окно с крашеной деревянной рамой, и оттуда, как кукушка из часов, выглядывала бабка Зинка с недовольной физиономией. Обычно она ничего доброго не произносила. А сама технология сближала бабку Зинку с Юркиной матерью. И сравнение не работало в пользу последней.
– Все ветки поломали! Ух я вам сейчас!
Такая угроза, звучавшая лет семь-восемь назад, могла и испугать. Бабка Зинка теоретически могла нам всыпать. Но в сегодняшней реальности орущая не вполне адекватно оценивала собственные силовые возможности.
Мы вышли из магазина. У входа стояло рабочее место бабки Зинки: табуретка и эмалированный тазик с семечками: большой граненый стакан стоил пять копеек, маленький – три. Чтобы никто не схватил жменю[25], пока хозяйка стоит в очереди, бабка укутала тазик большой полупрозрачной косынкой и привязала ее к ножкам. Рядом виднелась оранжевая (алычовая или абрикосовая) и бордовая (вишневая) пастила, свернутая в рулончики, замотанные бумагой. Но мы предпочитали семечки покупать у ее конкурентки – бабушки Вовчика – бабы Нонны. Она торговала там же, только через дорогу. Запомнить было несложно – получалось в рифму: баба Зина сидела у магазина, а баба Нонна – у овощного павильона. Причин нашего выбора насчитывалось несколько. Во-первых, бабушка Вовчика всегда досыпала горсть семечек сверху в бумажный кулечек, а бабка Зинка никогда так не делала. А во-вторых, когда мы отдавали свои монеты бабе Нонне, бабка Зинка кривила физиономию, как будто жевала кислючую зеленую алычу (она говорила «лычу»), из которой пастилу и делала. Видно было это даже издалека. И еще мы понимали: баба Нонна торговала, чтобы как-то свести концы с концами, а бабка Зинка торговала из любви к деньгам.
Раньше они, как соседки, сидели рядом, а потом между ними произошел разлад. Не без участия Вовчика.
Каштанка и бабка Зинка
Бабка Зинка когда-то работала простым бухгалтером-расчетчиком на машиностроительном заводе. Ее задачей было начисление заработной платы сотрудникам предприятия. И главным мерилом качества людей у нее считались деньги. Вот директор, например, или главный инженер, по мнению бабки Зинки, приличные люди – у них зарплата высокая. А рабочий у станка – гораздо хуже. Сама она способностями не блистала, поэтому главбухом не стала. Детей у нее не было, а муж как на пенсию вышел – исчез. Был и сплыл. Взял чемодан и уехал в деревню к своим престарелым родителям. Там и остался жить, ходить на рыбалку и по хозяйству управляться.
Дед Вовчика дружил с мужем бабки Зинки – Алексеем Даниловичем (его все звали уважительно по имени-отчеству). Они вместе ходили на рыбалку. И после исчезновения связь поддерживали. Алексей Данилович считался мастером на все руки – все мог починить, но деньги за работу брать стеснялся. Всем помогал просто так. За что его бабка Зинка презирала и костерила. Весь двор слышал – жили-то они на первом этаже, а народ у нас днем и ночью на лавочках сидел. Вечером места свободного не найдешь. Кстати, наши скамейки Алексей Данилович и делал. Уж сколько лет стоят – и все целые. Зарплату он получал небольшую, но на жизнь хватало. Но бабка Зинка думала иначе.
– Вон у людей ковров миллион! Машину купили! Зарплата у тебя сто восемьдесят рублей! А какой-то Колька двести двадцать получает!
– Да у тебя на деньгах свет клином сошелся! Что тебе не так? – пытался возразить Алексей Данилович. – Еда – есть, одежда – есть, «москвич» купили. Все не так!
– Вон у соседей новый «москвич», а мы на старом все ездим!
Потом Алексей Данилович не выдержал и уехал. Бабка Зинка решила, что свое решение он принял под влиянием деда Вовчика. И с тех пор бабка Зинка стала еще злее. Завела себе кота и бегала вокруг него целыми днями. Кот был злючий, как и сама хозяйка. Шипел, царапался и гадил в подъезде.
Когда бабка Зинка вышла на пенсию, решила подторговывать, чтобы зарабатывать побольше. Присоединилась к сидевшей у магазина бабе Нонне с семечками и составила ей конкуренцию. Та же ей ни одного дурного слова не сказала.
Сначала бабка Зинка торговала семечками и пастилой, а потом жвачками и сигаретами из-под полы[26]. Отношения между двумя торговками не были гладкими. Бабка Зинка после исчезновения Алексея Даниловича еле сдерживала неприязнь ко всей семье соседки «по прилавку», проецируя на них обиду за собственное одиночество. Особенно ее раздражал Вовчик. Своей плохой учебой, тем, что рос без отца. И вообще самим фактом существовани я.
Справедливости ради надо сказать – он давал основания для недовольства. Ну, например, Вовчик был человеком энергичным и просто так спускаться по лестнице не мог – там же по девять ступенек в каждом пролете! Да на каждом этаже их по два – долго спускаться. Поэтому он предпочитал прыгать. Схватится за перила – и прыг! Шесть ступенек – легко! Хоба! Семь – сложнее. А восемь – ух! Можно и не допрыгнуть. Когда Вовчик спускался со своего пятого этажа, бабка Зинка считала прыжки – до ее площадки их нужно было услышать восемь. А потом открывалась деревянная дверь на длинной металлической пружине, затягивала скрипучую песню, и стук двери в конце, что означало одно: Вовчик выбрался на волю, вышел во двор. А бабка Зинка покрывалась красными пятнами от негодования.
– Опять прыгал вчера на весь дом! – пытаясь найти сочувствие, жаловалась она бабке Вовчика.
Та лишь разводила руками.
На вырученные деньги бабка Зинка покупала ковры. Это было ее настоящей страстью. Их у нее водилось столько, что за ними не выглядывало ни кусочка пола, да и на стенах висели где только можно. По мнению бабки Зинки, ковер – символ достатка, благополучия и красоты.