а плакате четко указывал на желтую пивную бочку, стоявшую прямо напротив овощного, через дорогу. Временами в такой же бочке привозили квас, но в последнее время все реже. Потому что для него сахар нужен, а его просто так не найти – весь на самогонку скупили, так бабушка говорила.
Жизнь становилась все свободнее, так что каждый выбирал путь личностного развития и напитки для себя сам. Мы из-за вечного отсутствия кваса огорчались. Но позиция завсегдатаев, стоявших у бочки и потягивавших хмельную горьковатую жижу из пузатых стеклянных кружек, была иной. А еще, по мнению этих мужиков, стиральный порошок, тоже пропавший из магазинов, закончился потому, что весь пошел на изготовление пивной пены. Короче говоря, из-за несчастных алкашей теперь ни кваса нет, ни порошка, ни пирожков с ливером по четыре копейки. Их они в «девятке» разбирали к тому моменту, когда мы из школы возвращались, и магазин встречал нас пустыми прилавками.
Юрка тем текстом на плакате с красноармейцем очень гордился. А когда проходил мимо с кем-то из школы, многозначительно показывал на изображение, всем видом давая понять – агитационная надпись не только про отца его, но и про него самого – про Юрку. Видал, дескать, что надо делать? За меня быть! Его и избрали председателем совета дружины. А как не избрать, если на совете и Крокодил сидел, и Чебурашка? Но поруководил Юрка пионерией недолго и оказался «недостоин». Лариса так мне и не рассказала, каким образом это произошло.
– В общем, Дима, есть предложение возглавить пионерскую организацию тебе. Я переговорила почти со всеми ребятами из совета дружины, и они сами выдвинули твою кандидатуру. Время сейчас непростое, но ты справишься. А мы тебе поможем.
От слов Ларисы у меня забилось сердце. Предложение было, конечно, головокружительным. Помню, как нас – отличников – выбрали для торжественного принятия в пионеры на главной площади города перед серым памятником Ленину. Стояла апрельская теплынь. Нас в белых рубашках и школьных курточках расставили в шахматном порядке, а каменный Ильич все еще мерз в своем пальто и костюме, грея руки в карманах. От нашей школы на городское мероприятие выдвинули человек пять. А всех, кто не попал в число отобранных, принимали в организацию на линейке в школьном актовом зале на втором этаже за день до события. И когда в класс ввалились новоявленные пионеры, красующиеся алыми галстуками, стало до слез обидно: их уже приняли, а меня еще нет. Тогда я отвернулся к фортепиано в углу класса и тайком вытирал слезы своей, все еще октябрятской, обиды.
Но через день от огорчений не осталось и следа, – я увидел настоящий праздник. На солнечной площади – множество флагов, горны, барабаны. После торжественных речей ко мне подошел пожилой ветеран с медалями и дрожащими руками завязал на два простых узла, как полиэтиленовый пакет с покупками, мой галстук на воротнике. Исправлять то, что накрутил ветеран, я посчитал неправильным. Он ведь своими руками нашу землю защищал от фашистов, рисковал жизнью, страну спасал. А я буду за ним переделывать, перевязывать? Так и ходил с узлами весь день гордый и счастливый.
Я смотрел на Ларису и не понимал, за какие заслуги мне выпала такая честь… Я что-то промычал в ответ вожатой и, шокированный происходящим, на ватных ногах поплелся домой.
Весь оставшийся день размышлял. От осознания, что это все правда, а не выдумки, у меня тянуло под ребрами. Поддержат ли меня ребята? Как отнесутся дома и в школе? Мне всегда казалось, что руководителем должен быть только тот, кто достоин, кто является примером. А я разве являюсь безупречным и образцовым? Ну учусь хорошо. Активно участвую в жизни школы. Ничего героического. Но после все же решил: если уж мне выпадает такая честь, если доверят, то буду стараться никого не подвести и соответствовать.
Вечером на своем диване-кровати долго не мог уснуть. В деревне мы обычно сидели за́ полночь, и я привык ложиться поздно. Но родителям завтра на работу, и они не приветствовали мой полуночный режим. Да и чего одному-то в квартире сидеть? Ладно бы по телевизору что-то хорошее показывали, но это редко бывает. Я размышлял о свалившемся на меня предложении. А еще, конечно, о Наташе и Витьке, обо всей истории, случившейся летом. Мысленно разговаривал с ними, ругал себя за недостаток смелости реализовать свой план и признаться. Мне было стыдно за ту дурацкую выходку, когда я рассказал о Витькиных чувствах, а не о своих. Поговорить нам еще раз не удалось, и уехал с разбитым сердцем.
Я решил написать Наташе письмо и попытаться объяснить ситуацию. Да и Витьке тоже. Письмо – не разговор. В нем можно подумать над словами и найти нужные, не стесняться. Я подбирал необходимые фразы своего будущего письма, пока не провалился в сон.
Обычное утро необычного дня
19 августа 1991 года
Солнечные лучи настойчиво пробирались сквозь белые тюлевые занавески, качавшиеся от легкого ветра. Из открытого окошка с улицы доносился шум какой-то детской возни.
У нас было правилом хорошего тона поставить колонки магнитофона в открытое нараспашку окно, врубить громкость на полную катушку, чтоб соседи наслаждались и напитывались красотой современной музыки, искусно подобранной тобой. Не всем такое культурное просвещение нравилось. Например, мамаши с малолетними детьми точно были не в восторге. Да и бабка Зинка с первого этажа, хотя с ней все давно понятно.
Из окон Полинки Синюковой громыхала популярная песня «Это Сальск-Франциско – город в стиле диско! Это Сальск-Франциско – тысячи огней!». Не могу не сказать, что авторы некоторым образом преувеличили реальность. Никаких тысяч огней у нас не зажигали. Темень по вечерам стояла несусветная. Однако следующая строчка песни насчет «города, полного риска» являлась четким попаданием – по ушам схлопотать в нашем Сальск-Франциско можно было легко и непринужденно. Жить в риско́вом месте казалось почему-то круто, – может, поэтому у нас уличное освещение и отсутствовало – чтоб моднее казаться. Песня нравилась даже тем, кто регулярно фонари носил под глазами, правда ими улицу не осветишь. А может, эти «фонарщики» просто не задумывались. И пусть в оригинале звучало немного по-другому[5], но наши иначе просто не воспринимали – непатриотично! Песня стала неформальным местным гимном. Сейчас ее позабыли, но в памяти все-таки сохранилось обновленное название города – Сальск-Франциско. В нем я родился и вырос. В этом смысле я, Димка Бобриков, – гражданин из Сальск-Франциско[6].
Жили мы в пятиэтажках у машиностроительного завода, где пахали, ну в смысле работали, мои родители. Край у нас сельский, поэтому народу так понятнее и ближе. Хотя как там пахать в мазутных цехах, пахнущих металлом и стружкой, было неясно. Мне кажется, на машиностроительных заводах скорее не пашут, а горбатятся под тяжестью всего того неподъемного, что они там создают для нужд нашей необъятной Родины.
Наша квартира – на втором этаже. Дом был построен машиностроительным заводом. Детский садик «Тополёк», который напротив, тоже, и даже березовую рощу посадили работники предприятия. Да и жили вокруг нас они же – машиностроители. Это, кстати, не значит, что на заводе делали машины – ну «Волги», например, или «москвичи». Нет, там делали станки для каких-то других заводов, судя по всему тоже машиностроительных. А вот те – настоящие машиностроительные заводы – и делали машины, на которых люди ездят. Наш же машиностроительный для людей ничего не производил, только для заводов.
Мы считали себя городскими, хотя Сальск-Франциско не на каждой карте обозначался. А когда был, то все, кого я знал, подходили к ней и обязательно пальцем тыкали в надпись. Из-за этого на всех картах вскорости вместо гордого имени города появлялось темное пятно, а то и дырка. Она и означала место нашего жительства на земном шаре.
На настенных часах минутная стрелка начала очередной круг после одиннадцати. Родители уже давно вкалывали на работе. На кухонном столе лежала записка: «Дима, бутерброды в холодильнике. Поешь. Мама». В эмалированной кастрюле, опущенной в заполненную водой раковину, остывал все еще теплый компот. Я открыл дверцу новенького двухкамерного холодильника «Орск», доставшегося нам чудом, как говорила мама. Внутри стояла тарелка с бутербродами. На аккуратных ломтиках хлеба лежали колбасные кругляши докторской. Эту еще можно есть – она без жира, не нужно ничего выковыривать, да и вполне вкусная.
А вот Толик Деревянченко – человек простой и поклонник всякой, даже любительской. Наверное, поэтому и круглый, как колбасный батон зельц. Как ни встретишь его, он вечно голодный: «У тебя есть что похавать[7]?» И такие глаза жалостливые. Как идет со школы – так вечно в «Кулинарию» заглядывает. И без «картошки», трубочки с белковым кремом или песочного с помадкой (мы его называли «гололед», потому что сверху блестело) не выходил. Идет домой и пирожное трескает. А еще я думаю о том, что Толику повезло жить в нашей стране, где только по праздникам колбасу можно найти в свободной торговле. Если бы у нас ее не по талонам продавали, то его могло на части разорвать от ожирения. Потому что он меры не знал и жрал как слепая лошадь – все подряд. А уж колбасу и подавно. Стоит только получить по талонам – и нет ее: Толик замет ал.
Я налил себе большую кружку компота и решил заняться делами. Есть на кухне было скучно. В комнате открыл створку раскладного полированного стола, отражавшего весь наш быт и обитателей квартиры шоколадными тонами. Сверху на четырех пластиковых лапах стоял круглый аквариум с расплывающимися на изгибах стенок гурами, меченосцами и сомиком. Я вытащил с нижней полки общую тетрадь минувшего учебного года по геометрии, неисписанную и до середины, и вырвал оттуда двойной клетчатый листок. Прошло всего несколько дней, как мы не виделись, но уже столько хотелось рассказать.