Хорошая мормышка должна выполнять две задачи. Первая – блестеть и привлекать тем самым рыбку, вторая – максимально натягивать леску. Дедом Вовчика велась постоянная исследовательская работа по поиску наиболее эффективной технологии их изготовления.
Пацаны заглядывали в гараж и, зная его увлеченность, иронично подключались:
– Может, из золота надо сделать? Оно и блестит, и тяжелое.
Дед на мгновение зависал, перерабатывая поступившую информацию, как наш школьный компьютер «Корвет-8020» в классе информатики. А потом мечтательно выдавал заключение:
– Хорошо бы! Но бабка не поймет. А где ж энто золото взять? А так, конечно, снасть была бы справная, что надо!
– Может, тогда из свинца, но впаять туда какой-нибудь камешек драгоценный?
Дед опять хмурил лоб. Поиск новых решений мог продолжаться бесконечно.
Учиться Вовчику было некогда. В своем пятом классе он выглядел заметно крупнее одноклассников, как подросший кукушонок в воробьином гнезде. Вовчик был старше, но ума от этого не прибавлялось. Школьную его недалекость компенсировала какая-то природная смекалка, хитрость и жуликоватость. Вовчик едва сдавал предметы на тройки, но профессионально играл в «подкидного дурака»: запоминал карты, что уже вышли, высчитывал варианты, которые могли находиться на руках соперников. Вовчик умел убедительно бить младшей картой старшую, мастерски мухлюя и жульничая.
А еще он любил эксперименты. Например, батарейки лизать. Найдет где-то плоскую «Крону» и языком проверяет, есть там заряд или нет. Прям тянуло его к ним. А если она заряженная оказывалась, то щипала за язык, прилично так. Но самый его позорный и знаменитый на всю округу поступок случился пару лет назад. Мы сидели за доминошным столом и резались в карты, когда из-за дома появился Вовчик. От него, как всегда, пахло кострищем. Грязноватые руки Вовчика тянулись к географическому центру своего тела, а сам он выпускал из себя змеиный шипящий звук «с-с-с-с-с-с-с», как прохудившийся воздушный шарик.
– Что с тобой? – спросил Ярик.
– Да все нормально, – скривясь, вымолвил Вовчик. И выдавил из себя очередное «с-с-с».
– Как-то непохоже. А ты чего там поддерживаешь?
Вовчик немного смутился. На его лице мелькнула какая-то мысль.
– Да я того… припалил себе!
– Как так?
– Да как! Спичками! Зажег… и припалил!
– А зачем ты это сделал, дебил ты эдакий?
– Я подумал… может, чего будет? С-с-с-с-с-с…
С тех пор Вовчика и окликали:
– Ну что, ничего у тебя не было?
Вовчик сначала злобно огрызался, а потом привык и глупо улыбался в ответ.
Он сидел в беседке и плевал себе под ноги. По количеству плевков было понятно – отвисал он там долго.
– Здоро́ва, Вован! – первым поприветствовал Ярик.
Наше появление Вовчика вывело из спячки. Он очнулся, вяло поднял руку в знак приветствия и, прищурившись, наблюдал за нашим приближением. В нагрудном кармане своей расстегнутой рубашки с коротким рукавом отыскал мятую сигарету и засунул в рот.
– Привет, пацаны! – тихо, с хрипотцой проговорил Вовчик. Потом достал металлическую зажигалку, чиркнул ею и задымил.
– Как дела? – спросил я.
Вовчик выждал паузу, затянулся:
– Дела у прокурора! Какие у меня дела?
Вовчик имел поразительную способность узнавать первым сплетни округи, все новости. Может быть, поэтому школьные задания в его голове и не умещались. Знания в него входили с жесточайшим скрипом и в последнюю очередь.
– Слыхали, что в Москве творится? – Вовчик сплюнул. – Дед говорит, сейчас всех грести будут. Радостный ходит, наконец-то «пятнистого» по телевизору показывать не будут. Выгнали его и скоро посадят.
– Как – грести? Куда посадят? Какого «пятнистого»? – не понял ничего Ярик.
– Граблями, дубина, грести. Горбача «пятнистого» загребут и посадят! Это он все развалил! Дед так говорит. Теперь всем, кто рыпался, кирдык наступит!
– Какой кирдык?
– Да такой! Всех посадят и расстреляют, может быть. Вон Крокодил Гена чего учудил недавно, слыхали? Теперь и его загребут. А с ним и Кефира, наверное. Эх, жалко их, козлов, но что поделаешь.
Я недоверчиво посмотрел на Вовчика:
– Сажать? Расстреливать? А есть за что?
– Есть, конечно! Папаша как начальником стал, так сколько себе накупил импортного. Забыл, видимо, как нам в школе втирал. Партия, говорит, его разочаровала, и потому он теперь не коммунист, а этот… как его… домкрат.
– Может, демократ? – вмешался я.
– Да все равно. За этого он теперь… Здоровенный такой, седой. Второй главный. За Ёлкина! Дед мой его тоже ненавидит!
– Наверное, за Ельцина[12]? – поправил я.
– Да мне один фиг – Ельцин он или Ельцер. Дед как видит его по телику, аж пятнами красными покрывается. А Крокодил Гена взял свой партбилет – у моего деда такой есть – и сжег на камеру. А Кефир рядом стоит и галстук снимает. Тоже сжечь хотел. Крокодил не дал. По кабельному показывали в местных новостях.
Я слушал Вовчика и вспоминал урок истории, который у нас как-то вел Никифоров-старший. Геннадий Васильевич рассказывал о добром дедушке Ленине, чей портрет со знакомым прищуром (кстати, может, наш новый историк Ильича изображал?) висел в каждом классе над доской.
– А потом Кефир пришел к Лариске и галстук ей вернул. Говорит: хочу с пионерской гадиной разорвать, чтобы… как там он отчебучил… не пятнать биографию. Он мне сам сообщил. Гордый такой!
Я размышлял над словами Вовчика и понимал, что Юрка оценивал ситуацию совсем не так, как мне изложила Лариса, а с точностью до наоборот. Не он оказался недостоин, а пионерская организация была недостойна его, Юрки Никифорова. Вот такая петрушка, как говорит мой папа.
Почему наша пионерская дружина школы вдруг оказалась гадиной – неизвестно. Вроде бы мы ничего плохого в ней не делали. Ну ветеранам помогали огород копать или забор покрасить, металлолом собирали. Не без перегибов, конечно. Вон, Вовчик в порыве школьного соревнования по сбору макулатуры прикатил с машиностроительного завода огромный рулон упаковочной бумаги. Наши окна многоквартирного дома выходили как раз на склад, и огромные катушки соблазняли, ясное дело. Вовчик с товарищами в них прятались, когда уроки прогуливали, строили там халабуды[13]. А когда объявили макулатурное соревнование, решил замолить все свои грехи и победить в нем. Мы-то принесли по пачке-другой старых газет из дома. Вовчик же столкнул через забор эту громадную катушку и докатил ее до ворот школы, где Лариса аккуратно в тетрадочку вписала: «3-й „А“ класс – 1000 кг». Взвесить-то ее невозможно было. Потом «победителям соревнования» за украденный бумажный рулон по шапке дали и чуть не зачислили в детскую комнату милиции вместо отпущения грехов. А причина проста: бабка Зинка в заводоуправление позвонила и Вовчика сдала. Ладно бы она нажаловалась для того, чтобы народное добро сберечь. Нет же! Ею двигало только желание отомстить.
О предложении Ларисы болтать не хотелось. Стало даже немного грустно. Получается так: мне предлагают то, от чего Юрка сам отказался. Ну он, конечно, не пример для подражания. Много в нем какого-то высокомерия, спеси. Да и дружить он не умел. Я смотрел на грязные руки Вовчика, думал о Юрке и своем пионерском будущем, которое для Кефира стало прошлым.
Вечером, потушив свет, я крутился в постели и размышлял. О Наташе и Витьке. О недописанном письме. О свержении Горбачёва. И о завтрашнем дне. По телевизору вечером какой-то тип с усами говорил об опасности гражданской войны, почти уже начавшейся у нас. Меня это впечатлило. Я решил любой ценой признаться Наташе в своих чувствах и прояснить наше летнее недоразумение. Если начнется война по-настоящему, то может произойти все что угодно. И тогда Наташа ничего не узнает. Ведь в войну людей убивают, даже если они совсем еще школьники.
Признание и избрание. Волнительный день
29 августа 1991 года
Никакого свержения не состоялось. И через день Горбачёв в светлой курточке виновато спускался по трапу самолета вместе со своей женой. В нашем дворе, да и в деревне, ее особенно недолюбливали. «Ты гляди, Райка-то как вырядилась!» – зло ухмылялась бабка Зинка. Выглядела Раиса Максимовна[14] явно получше ее самой. Тут и сравнивать нечего. Правда, не думаю, что бабка Зинка стала бы намного краше, если ей такую же одежду нацепить.
А еще через несколько дней по телевизору объявили: Коммунистическая партия запрещена. И я заподозрил, что мое избрание председателем совета пионерской дружины, наверное, уже не состоится. Но за несколько дней до Первого сентября нас всех обзвонила Лариса и попросила собраться в школе. Совет дружины решили провести на каникулах. Чтобы к линейке и началу занятий пионерская организация не осталась обезглавленной.
Все дни я провел в кропотливой и волнительной работе над письмом Наташе. Я много раз его переписывал и обдумывал. Рвал письмо на мелкие кусочки и начинал заново. В итоге получилось так:
«Наташа, я хотел тебе объяснить произошедшее летом. Все очень просто. Мы не смеялись над тобой. Ты нравишься и мне, и Витьку. Это по правде. А получилось так глупо. Мы не знали, как поступить правильнее. Не хотелось ссориться. И не сговариваясь разболтали о чувствах друг друга. Как быть дальше, я не знаю. Решил написать тебе обо всем в письме, признаться за себя. Ну и за Витька́, получается…»
Я в последний раз посмотрел на текст, родившийся с неимоверным трудом, и добавил:
«Не знаю, кого ты выберешь – меня или его. Но мне очень хочется с тобой быть вместе».
Потом развернул письмо и дописал:
«Но и Витька не хотелось бы обижать».
Как я на такое решился? От собственной смелости меня била мелкая дрожь. Я взял чистый конверт, написал Наташкин адрес, который помнил наизусть, свернул письмо и заклеил.