— И вас тоже?
— Нет. Все дети младше двенадцати лет остались с матерями, а мне было всего четыре и я был старшим ребенком. Наш дом разрушили, мы жили у соседей. Каждую ночь солдаты врывались с обыском — якобы искали оружие. Это был способ заставить нас бежать из наших домов и с нашей земли. — Он вздохнул. — Однажды ночью сионисты объявили по громкоговорителям, что мы должны собраться на городской площади. Они говорили, что автобусы доставят нас в Наблус, но когда — не сказали. Нам объяснили, что теперь мы должны жить прямо на улице. И мы спали там и ждали, пока на шестой день солдаты не погнали стариков в Наблус пешком.
— А где были вы?
— С матерью, бабушкой, тетей и маленькими братьями и сестрами. — Он надолго задумался. — В следующую ночь автобусы наконец подали, и нам сказали, что с тобой можно взять только один чемодан. — Его глаза снова смотрели на Сашу. — Мы думали, что автобусы довезут нас до Наблуса, но они остановились уже через двадцать километров, и нам приказали вылезать.
Он взглянул на карту Ближнего Востока, которая висела на стене. Территория Израиля была закрашена черным и сверху было написано «Сионистская гадина».
— Нам сказали, что остальную часть пути в Наблус придется идти пешком. Многие женщины были старые и больные. Там были беременные и молодые матери с двумя и даже тремя малышами. Евреи хотели, чтобы мы пришли в Наблус истощенными и запуганными. Они хотели, чтобы мы рассказали всем о том ужасе, который пережили в дороге. Таким образом им было бы легче захватывать город за городом всю страну. Страх должен был сломить сопротивление.
— Но в 1947 году у вас был шанс образовать собственное государство. Это было предложение ООН. Почему же палестинцы отказались?
— Что теперь говорить! Надо признать, что это была ошибка.
— Тогда почему арабы не попытались исправить эту ошибку и не дали вам возможность иметь свою страну, когда между сорок восьмым и шестьдесят седьмым годом они контролировали территории? — Саша наклонилась ближе. — Почему мир ждал, пока их не начнет контролировать Израиль, провозгласив их своими после войны 1967 года?
— Потому что мы нужны были арабам для другого.
— Для чего же?
— Бездомные, мы должны были сражаться с евреями вместо них, потому что другого выхода у нас не было. Кроме того, их унижали и потом — в 1967 и 1973 годах. Они полагали, что если мы будем сидеть в тепле и сытости у себя дома, то нам ни к чему будет втягиваться в войну.
— Таким образом, вам следует возложить на арабов ответственность за то, что происходит.
— Не думайте, что я так уж безразличен ко всему этому. — Он вздохнул. — Но это совсем другая история, и сейчас нет никакого смысла говорить об этом. Они нам нужны. Они наши союзники. Единственные союзники, независимо от того, кто объявляет себя нашими друзьями.
— Тогда вернемся к вашей истории. Он посмотрел на нее почти с благодарностью.
— Мы шли дальше, по крайней мере, пытались идти. Однако евреи обстреливали нас из артиллерии и минометов. Мы прятались за скалами, но некоторые женщины не выдерживали и в панике бежали вместе с детьми… — Он сделал паузу.
Она ждала.
— Их убивали, — продолжал он. — Но те, кто еще мог идти, верили, что если доберутся до Наблуса, то будут в безопасности. Некоторые женщины были так истощены, что были вынуждены оставлять детей на дороге, а сами идти за помощью. Даже моя бабушка советовала матери оставить троих. Она боялась, что мать убьют, если та попытается бежать с четырьмя детьми.
— Но почему было не оставить нескольких женщин присматривать за детьми, пока остальные не приведут помощь?
— Вы хотите сказать, что мы не сделали этого из-за своей неразвитости?
— Я говорю, а вы вольны истолковывать, как сочтете нужным, — спокойно сказала Саша. — Мы находились в окружении, и невозможно было рационально рассуждать. А евреи — могли они рационально рассуждать, когда шли в газовые камеры?
Она едва ли могла принять такое сопоставление, но ничего не сказала.
— В большинстве семей не было старших детей, которые бы помогали младшим. Многих младенцев и малышей оставили, потому что некому было их нести. Другие остались потому, что их матери погибли под минами и снарядами. — Он пристально изучал свои ладони. — Вот, чего я никогда не смогу забыть.
— А сколько вам тогда было?
— Четыре года.
— Четыре года. Удивительная память! Вы помните все в деталях, Значит, это было начало?
— Для меня — да.
— Почему все пережитое не заставило вас ненавидеть насилие вместо того, чтобы потом использовать его как средство для достижения своих целей?
Последовал бойкий ответ.
— Мы молчали много лет. Насилие возвестило миру о наших проблемах, а средства массовой информации донесли их до общественности. Естественно, благодарю и вас за это.
Опасаясь, как бы ее ярость не прорвалась наружу, она отвечала почти шепотом.
— А о ваших проблемах нельзя было возвестить иначе, без насилия?
— Диалог начался именно после него.
— И закончился.
— И начнется снова.
— В основе будет страх.
— Главное — результат.
Она чуть повернулась.
— Что отмечено красными булавками на карте, которая висит рядом с картой Ближнего Востока?
— Военные операции, которые мы организовали за последние полгода.
Что тут скажешь?.. Меняя предмет беседы, Саша спросила с ледяным спокойствием:
— Что меня удивляет, Абу Фахт, так это то, что смерть вашего первого ребенка не была использована вами в качестве аргумента для обоснования целесообразности насилия. Вы даже не упомянули об этом. — Она сделала паузу. — Ваша жена тоже не вспомнила о сыне.
— Моей жене очень тяжело говорить об этом, несмотря на то, что она старается быть мужественной. — Он посмотрел в сторону. — Она была там, когда это произошло. Меня не было.
— Вы знаете, кто это сделал?
Если бы он сказал, что его сына убили евреи, Саша, по крайней мере, отчасти поняла бы мотивы его деятельности. Той автобусной поездки в Налбус было для этого слишком мало.
— Израильтяне не убивали моего сына, — сказал он. — Это были сирийцы.
Она облегченно вздохнула.
— Вы хотите поговорить об этом?
— Не теперь. Может, позже.
— Но неужели худшим из всего, что случилось в вашей жизни, был тот эпизод на дороге, когда вам было четыре года?
— Для меня и для моей жены это, конечно, смерть сына. Однако мы не можем замыкаться в своем личном горе. Думать только об этом было бы непозволительной роскошью. Наш народ теряет детей каждый день.
Дверь открылась, и вошла Жозетта с малышом на руках. Тарик второй.
— Прошу прощения, что прервала вас, но мне нужно идти на рынок.
Малыш перешел из ее рук к отцу. Жозетта посмотрела на Сашу.
— Я увижу вас завтра?
— Если можно, мы приедем утром. Оператор предпочитает снимать, пока нет жары.
— Прекрасно… И может быть, завтра утром вернется наш кофейщик или мы хотя бы что-то узнаем о нем. Это облегчило бы дела… — Она сказала несколько слов на арабском мужу. — Тогда до завтра, — сказала она, перейдя на английский.
Поправив черно-белый платок, она вышла.
— Когда вы расскажете ей о том, что, по вашему мнению, случилось с кофейщиком? — спросила Саша.
— Как только прибудут охранники. Я вызвал пятерых полицейских из специального подразделения. Некоторое время они будут дежурить здесь по ночам.
Больше сегодня говорить было не о чем. Сложив блокнот и убрав авторучку, она собралась уходить. Она ни слова не записала ни в блокнот, ни на пленку, однако была уверена, что не забудет не только то, что он говорил во время беседы, но и то, о чем он умолчал.
— Вы свободны завтра утром?
— Да.
— А чем вы будете сейчас заниматься с ребенком?
— Он просто будет со мной, пока я буду разговаривать с моими военными советниками.
Она взглянула на карту с красными булавками.
— Вы планируете еще одну… военную операцию?
— Мы их планируем постоянно. Так же как и операции политические. Мы готовы ко всему. Мы воюем, понимаете?
Она поднялась, глядя, как малыш дергает отца за нос. Держит на руках своего ребенка и планирует убийство других. Она почувствовала тошноту, слабость и сердцебиение: чувства душили ее.
Она бросила последний взгляд на карту, насчитав четырнадцать красных булавок. Появится ли здесь еще одна за неделю съемок?.. Смутное предчувствие пронзило ее. Это трудно было объяснить. Что-то вроде приближающихся шагов зловещего рока.
19
Чемодан у Гидеона был что надо: кожаный, с бирками и этикетками на боках. Ни у кого и сомнений не возникало, что обладатель такого чемодана носит шелковые жилетки, курит сигары и пьет кальвадос, а в его французском паспорте красуются визы и печати на въезд и выезд из Туниса, Алжира, Великобритании, а также Италии.
На Гидеоне был темно-серый костюм, белая сорочка и узкий галстук, как будто сразу с самолета он намеревался попасть на бал. Проходя со взлетной полосы в терминал и стоя в очереди, чтобы пройти электронный контроль, он думал о Саше. Еще он думал о путях неисповедимых…
Американцам потребовался бы месяц, чтобы забросить двадцатипятитысячный десант, поднять шум на весь мир, развернув подготовку к настоящей войне, а потом… с позором провалиться. Французам, чтобы оказаться здесь, потребовалась бы всего неделя и три тысячи солдат. При этом они бы без конца клялись и божились, что не стремятся к конфликту, и затеяли бы основательные переговоры. Однако и они бы ничего не достигли.
У израильтян иной стиль работы. Самое большее пять человек, одна ночь — и дело сделано. А точнее, как распорядился Рафи, только восемьдесят минут на все про все. Меньше слов и больше дела. Да поаккуратнее. Если вмешается «человеческий фактор», то время операции можно продлить максимум до полутора часов.
Гидеон остановился в отеле «Африка» в центре Туниса и занялся распаковыванием вещей. Было шесть вечера, то есть несколько раньше того времени, когда он должен был прибыть. Он вылетел из Парижа более ранним рейсом. Какого дьявола ему шататься по Парижу, если она уже здесь?