Матвей очень удивлён. Оказывается, они все вместе должны куда-то брать и Писклю?
— К-куда? — растерянно спрашивает Матвей и крутит вихор на затылке, так что тот встаёт столбиком. — Куда возьмём?
— Туда.
Панков глядит поверх головы Матвея.
Матвей оборачивается. Он видит белку, она сидит на подоконнике светёлки, держит в лапах орех, грызёт, и скорлупки скатываются с подоконника вниз. Прадед всегда насыпает орехов у себя на окошке.
— Туда! — пищит Пискля и показывает наверх пальцем.
— Туда, — кивает Панков и глядит в лицо Матвею по-доброму. — Мы, честное-пречестное, ничего не будем трогать руками. Ты нам покажи разные ископаемые штуки, которые твой прадед собирает, и мы уйдём. Нам только на черепки посмотреть…
Но ведь прадед не позволяет ходить в светёлку без него! Там у него рабочий кабинет. Там стол, заваленный бумагами и фотографиями, там пишущая машинка.
— Он черенки не собирает. Он берёсты собирает. Древние берестяные грамоты, письма. Их читать надо, а без этого всё равно не интересно.
— А я умею читать даже самые длинные слова. И писать уже умею, — говорит Панков.
— Мы только посмотрим и уйдём, — тихо просит Дёмочкин и улыбается с такой надеждой, и синие его глаза глядят так просительно, что Матвей сразу понимает: если он не покажет ископаемые штуки, ребята станут самыми несчастными людьми на свете.
И тогда Матвей чувствует горячее, нетерпеливое желание сейчас же, сию минуту сделать их счастливыми.
Он кивает: ладно уж, пошли.
Но едва они делают первый шаг, как их настигает страшный крик.
— Бе-ей! — несётся с террасы. — Да не выкозюливай, а бей!..
И сейчас же из всех окон на улице Зелёной доносится дружный вздох: «Штанга-а!» И перепугавшиеся ребята понимают: да это же футбол!
— Кто у вас так сильно болеет? — спрашивает Панков, а Дёмочкин и Пискля всё ещё испуганно косятся на террасу.
— Это прабабушка, — отвечает Матвей.
— А у вас цветной телевизор? — спрашивает Пискля.
— Не-а.
— И у нас нет, — кивает Пискля, — лучше бы я у наших соседей родился, у них цветной.
Тут Дёмочкин перевёл испуганные глаза на Матвея.
— А у вас не пожар? — спрашивает он.
Из распахнутого окна ползут вверх, в зелёные ветки хвои струи синеватого дыма.
— Не-а, — отвечает Матвей. — Это моя прабабушка курит.
Ребята с сомнением глядят на террасу.
— Она у тебя какая-то неправильная, твоя прабабка, — удивляется Панков. — За «Спартак» болеет, курит, и слова у неё какие-то неправильные. Выкозю-ю-ли-вает… — повторяет он и фыркает.
И Дёмочкин улыбается, и Пискля хихикает — рот от уха до уха. Матвею не нравится, что они смеются.
— Мало ли что она неправильная, — вступается он, — всё равно она сто́ящая, потому что она добрая.
А про себя думает: «Если бы она меня тёткинским именем не звала, совсем была бы отличная прабабушка. И ещё — если бы к детсадовскому забору пускала».
На цыпочках, таясь, они обходят дачу.
— Да вы не бойтесь, идёмте, — говорит Матвей, — когда футбол, они всё равно ничего не слышат вокруг.
Стараясь не топать, поднимаются по наружной деревянной лестнице. Тут на ступеньках опять их нагоняет вопль:
— Рукой сыграл! Ализам! Ализа-ам!
— Какой ещё ализам? — испуганно спрашивает Пискля.
— Это моя прабабушка всегда нарочно слова переворачивает, — объясняет Матвей. — Ализам — наоборот получается — мазила.
Они поднимаются по ступенькам, а вслед, из всех окон на улице Зелёной, из сорока телевизоров, с быстротой пулемёта несутся вести со стадиона… Кто-то передаёт мяч кому-то, тот подаёт его обратно, надо бить! Бить надо! А! Упущено время. Идёт борьба за мяч. Хорошо! Наши перешли в атаку… Нападающий обводит одного защитника, другого, подаёт на штрафную площадку, удар, штанга! Ещё удар! Го-о-ол!..
А незваные гости в эту минуту перешагивают порог светёлки под крышей. Сперва они глядят в огромное — во всю стену — окно. На подоконнике уже нет белки, удрала, только скорлупки. На столе, на открытой пишущей машинке по клавишам прыгает синица, увидала гостей — перелетела за окно на ветку и свистнула. Сосны протягивают в светёлку зелёные лапы. Совсем близко, на чешуйчатом рыжем стволе, в оконце скворечника вертится скворушка, показывает наружу то хвост, то клюв.
Из окна видно далеко. Улица Зелёная как на ладони, заборы кажутся низкими, просматриваются все дорожки, площадки и клумбы в детском саду.
— Вот это так наблюдательный пункт! — одобряет Панков.
А Пискля ударяет по клавишам машинки пальцем. Панков отдёргивает его руку и шипит:
— Если ещё хоть раз тронешь, сразу по лестнице кувырком полетишь.
И тут все замечают, что Дёмочкин, зачарованный, стоит возле полки. А на полке под стеклом что-то невиданное.
— Тут гляди что-о… — Дёмочкин гладит осторожными пальцами стекло, под ним распластан кусок берёсты. Видно, это очень старая берёста, она потемнела, края искрошились. Она покрыта неровными, странными, процарапанными буквами. — А вот ещё-о… — Зачарованный Дёмочкин склоняет кудряшки над стеклом.
Матвей кивает:
— Ага. Это они и есть — берестяные грамоты. Их нашли в земле. Они там пролежали, может, тысячу лет. Знаете где? Под городом Новгородом. Там строили дом, экскаватор копал под него фундамент. И вдруг ковш наткнулся на какие-то брёвна. Стали разглядывать, а это старинные мостовые, бревенчатые… Тогда поскорей позвали моего прадеда и других знаменитых учёных, приехала целая поисковая экспедиция, археологи. И сделали там раскоп. И знаете, чего раскопали? Под теперешним городом, под улицами, где люди ходят, под троллейбусами, под домами — другой город, древний-предревний. В нём люди жили давным-давно. И там в земле нашлось много старинных вещей. И по ним учёные узнали — кто что́ в том городе делал. Оказывается, там жили оружейники — они делали оружие, мечи острые и ядра, чтоб из пушек стрелять. И жили корабельщики — строили корабли. И кожевники обрабатывали кожи и шили обувь. И мостовщики — они мостили улицы, и ещё разные другие мастера.
И там нашли трубочки. Из берёсты. Они от старости так крепко скрутились — никак не развернёшь. Учёные придумали вымачивать их в горячей воде, чтобы помягчели. А потом осторожно раскрыли и увидали: внутри нацарапаны старинные буквы. Оказалось — это письма, грамоты называются. Их новгородцы писали почти тысячу лет назад…
— А кому писали? — замирая от восторга, спросил Дёмочкин.
— Не тебе, — пропищал Пискля.
— Друг дружке писали, — объяснил Матвей. — А теперь эти письма получили мы. Прадед их называет — письма из глубины веков.
Под стеклом они старались разобрать буквы. Но только некоторые были знакомы, а другие очень странные, непонятные. Поэтому слова никак не складывались. Но Матвей уже давно знал всё, что тут написано, наизусть.
— «У кого кони, те плохи, а у иных нет. Как господин жалуешь крестьян?» — прочитал Матвей. И объяснил, как сам знал от прадеда: — Значит, плохо заботишься, господин-барин, о своих крестьянах, у одного кони плохи, а у других и совсем нет…
Дёмочкин поглядел на Матвея своими задумчивыми глазами:
— А как же им совсем без коня? Ведь у них ни велосипеда, ни трактора нету…
— Вот и плохо, — подтвердил Панков.
— А чем они буквы царапали? — пропищал Пискля.
Матвей знал, чем царапали.
— Палочками острыми. Назывались — писала. Их тоже нашли.
— Можно и гвоздём нацарапать, а лучше — шариковой ручкой, — пропищал Пискля.
Не было тогда шариковых ручек, и бумагу ещё не изобрели. Потому и писали на берёсте. Бестолковый этот Пискля, ничего не понимает.
— Ты балда, — сказал Панков Пискле.
— Ты са-а-ам… — начал было Пискля, но их перебил взволнованный шёпот Дёмочкина:
— Ой, лошадь… Или жираф…
Они поскорей перешли к той берёсте, которую он разглядывал. На ней была нарисована удивительная фигура, и правда не то лошадь, не то жираф. Туловище длинное, прямое, будто сложено из спичек, и под ним четыре прямые, как спички, ноги — все в ряд. И шея длинная, как у жирафа, но прямая, как палка, а на ней маленькая четырёхугольная голова. И только хвост закручен колечком, и в него вставлен плакат, а на плакате нацарапано…
— «Поклон от Онфима ко Даниле», — наизусть прочитал Матвей.
— А кто такой Онфим? — спросил Панков.
— А Данила кто? — спросил Пискля.
А Дёмочкин задумчиво всё глядел и глядел на коня-жирафа, у которого повод не висел, а стоял перед конём сам по себе, как антенна.
Про Онфима Матвей рассказал с удовольствием. Потому что Онфим был мальчик, ученик. Он уже умел писать на своём древнерусском языке, от него осталось много берестяных грамот.
А на этой берёсте Онфим написал письмо своему другу Даниле. И нарисовал ему в подарок такую необыкновенную лошадь. Наверно, всё-таки лошадь, а не жираф, потому что где он мог видеть жирафа? В Новгороде и вокруг они не водятся, зоопарка там ещё не было, и телевизоров тоже не было…
— Про берёсты прадед пишет учёную книгу. Как напишет, так все их отдаст обратно в музей, они в музее хранятся.
— А где он? — спросил Дёмочкин.
— Кто — музей или прадед? Музей в городе, а прадед футбол смотрит.
— Нет, — Дёмочкин затряс кудряшками, — где Онфим?
Матвей удивился:
— Чудак! Он жил почти тысячу лет назад! Это очень давно. Тогда ещё даже метро не было.
Пискля хихикнул:
— Подай ему Онфима! Он же исторический!
Панков посмотрел в растерянное лицо Дёмочкина:
— Маленький, что ли, не знаешь? Все люди потом умирают, а рождаются другие.
— А Онфим? — спросил совсем грустный Дёмочкин.
И вдруг Матвей понял: Дёмочкин хочет, чтоб сейчас, сегодня жил в нашей счастливой стране мальчик Онфим, который нарисовал эту весёлую лошадь с закрученным хвостом. Матвею так сильно захотелось утешить Дёмочкина, что он стал быстро рассказывать про Онфима такое, чего и сам раньше не знал. Как вырос Онфим, как стал большим и сильным, как заставил он злых и жадных господ раздать крестьянам самых лучших коней. А когда полезли на Новгород враги, Онфим палил в них чугунными ядрами из чугунных пушек. А в другой раз скакал за врагами на коне и врукопашную разметал десятерых врагов одной рукой. И он стал богатырь. Гусляры ходили с гуслями по всей Древней Руси и пели про него песни. И когда он сделался старым-престарым, у него было пятьдесят внуков и сто правнуков. И у него выросла борода до самой земли, пр