Но дальше романсов не пошло. А вскоре Даль уехал в Москву, на прощание мимоходом пригласив Елизавету в гости в Москву, например на ноябрьские праздники. Она, неожиданно для себя, ответила: «А ты приходи ко мне в Ленинграде, я покажу тебе, что такое счастье». Позже удивлялась, откуда у нее появилась уверенность, что она может создать для этого человека семейное, домашнее счастье? После свадьбы Олег признался Лизе, что, увидев ее на съемках, для себя сразу решил: «Это будет моя баба».
И вот к 7 ноября она рискнула, прикатила в столицу и позвонила в театр. Его позвали к телефону: «Олег, здравствуй, это Лиза». Будучи еще там, на сцене, он зло, раздраженно бросил: «Какая еще Лиза?!.» Оскорбленная в лучших чувствах женщина тут же вернулась в Питер. Только потом узнала: если Даль занят на репетиции, для него никого и ничего вне подмостков не существует.
К тому же в тот период в «Современнике» у Олега далеко не все складывалось гладко. Хотя партнеры, и особенно партнерши, им по-прежнему восхищались. Анастасия Вертинская не скупилась на комплименты своему партнеру по спектаклю «Двенадцатая ночь»: «Олег был в трико. И вот эта необычно тонкая конструкция… принимала на сцене фантастическую позу. Он откидывался как-то назад и долго стоял вот таким «крючком». Публика реагировала тут же гомерическим хохотом… Он был артистическим типом актера, а не «суперкачком», какие в моде сейчас. В нем было скорее «теловычитание», чем телосложение. Ему нравилось репетировать…»
Людмила Гурченко, которая играла вместе с Олегом в спектакле по пьесе Аксенова «Всегда в продаже», смотрела на него и задавалась вопросом: «Чем питался Даль, не знаю. И вообще, ел ли он? И если ел, то что и когда? Не видела ни разу. Он держался, казалось, одним воздухом. Откуда брались силы на спектакли, на съемки? Загадочный актерский организм!.. Даль — артист! И этим все сказано. Испытывал ли он приступы отчаяния? Не знаю. Ведь отчаяние бывает, когда рушатся иллюзии. По моему ощущению, у Даля иллюзий не было изначально».
Он не переносил досужей болтовни. Мог подняться на общем собрании труппы и сказать: «Я могу идти? Мне скучно, и мне здесь просто нечего делать». Олегу все списывалось. Все знали: злобы он не испытывает ни к кому лично.
Настоящих друзей среди коллег у него, по сути, не было. Разве что Валентин Никулин, с которым они хорошо общались. В том же ночном кафе «Современника», где актеры сами и торговали, и подавали, а после спектаклей собирались веселыми компаниями. Правда, не всегда там бывало так уж благостно. Хватив лишку, Олег мог слишком активно ухаживать за женщинами, за что и по физии мог схлопотать. Хотя, как и большинство пьющих людей, Олег не был ходоком. Если кем-то и увлекался, то мимолетно.
Терпеть не мог восторженных поклонниц, которые его одолевали. По улицам ходил в кепке, с поднятым воротником — не любил, когда узнавали.
— На съемках половина группы — от ассистентки до премьерш — как правило, была влюблена в Олега, — рассказывала актриса Любовь Полищук. — Не говоря уже о тех самых поклонницах. Однажды в Одессе режиссер Евгений Татарский зашел к Далю в гостиничный номер. На стульях сушилась мокрая одежда. «Что случилось, Олег?» — «Да вот, шел по набережной, какие-то бабы на меня накинулись, кричат: «О, Олег Даль, Даль!». Вот и пришлось прыгнуть в море. Потом уже выплыл около гостиницы и пошел к себе».
Рассказывают, как-то в Киеве Олег забрел в кафе хлебнуть пивка. Одна из воздыхательниц как бы случайно села за соседний столик. Кашлянула, чтобы привлечь внимание артиста. Ноль реакции. Тогда девица уронила сумочку, громко воскликнув:
— Ой!
Даль обернулся и мрачно сказал:
— Дорогая, моя слабость — не женщины, а пиво!
Валентин Гафт знал, что Олег считал: артист — это тайна. Он должен сделать свое дело и исчезнуть, должен показывать свое лицо в работе, как Александр Вертинский свою белую маску, — а потом снимать эту маску, чтобы его не узнавали…
В актерской среде существует естественная конкуренция, как в театре, так и в кино. В конечном счете, когда режиссер останавливает свой выбор на одном из исполнителей, оставшийся «с носом» вряд ли испытывает теплые чувства к конкуренту.
«Дорогой мой, любимый друг Славик!.. У меня много событий, в основном не очень хороших, — писал Высоцкий весной 1972 года Станиславу Говорухину. — Например: утвердили меня в картину «Земля Санникова», сделали ставку, заключили договор, взяли билеты, бегал я с визой для Марины, освобождение в театре вырывал с кровью у директора и Любимова, а за день до отъезда Сизов — директор «Мосфильма» — сказал: «Его не надо!» — «Почему?» — спрашивают режиссеры. «А не надо, и все! Он — современная фигура» и т. д. в том же духе. А рядом сидящий Чухрай, чья смелость и принципиальность кончились вместе с культом личности, этот Чухрай, который накануне говорил мне: «Вы, и только вы и никто более, иначе нет фильма!» — на этот глупый аргумент дирекции заявил: «Да нет! Он у нас не утвержден!» Словом, билеты я сдал, режиссеры уехали все в слезах. Умоляли меня пойти похлопотать и так далее…
Видишь ли, Славик, я не так сожалею об этой картине, хотя роль и интересная, и несколько ночей писал я песни… нужно просто поломать откуда-то возникшее мнение, что меня нельзя снимать, что я — одиозная личность, что будут бегать смотреть на Высоцкого, а не фильм, а всем будет плевать на ту высокую нравственную идею фильма, которую я обязательно искажу, а то и уничтожу своей неимоверной скандальной популярностью…»
Высоцкий в роли Крестовского в картине был спешно заменен на Олега Даля, который ранее уже проходил пробы, и между ними, конечно, могла пробежать черная кошка. Но заблудилась, пробежала мимо.
…После очередных «Антимиров» дружной компанией актеры завалились в любимые «Гробики» (ресторан «Кама», располагавшийся рядышком с «Таганкой», где успешно гробили свое здоровье и Высоцкий, и Золотухин, и Смехов, и Бортник, и Шаповалов, и все остальные). Сюда же приводили гостей театра. Таковым в тот вечер являлся Даль.
Чувствуя себя в какой-то степени неловко из-за «Земли Санникова», Олег теребил Высоцкого:
— Володь, ты не обижайся на меня, так получилось. Они меня в последний момент дернули… Я не предатель.
— Да ну, какая ерунда, — улыбался Высоцкий. — Ты-то тут при чем?
— Картина все равно ни к черту не годится, — приободрился Даль. — Эти ребята способны разве что дешевое шутовское зрелище снять с песнями…
— Угу, — кивнул Высоцкий. — Знаешь, я не так сожалею об этой картине, сколько о благополучно похороненных моих песнях. Я их несколько ночей подряд писал — и «Белое безмолвие», и «Балладу о брошенном корабле»… А «Кони привередливые» не слышал еще?
Олег отрицательно мотнул головой. Владимир огляделся по сторонам, оценивая местную публику:
— Ну, тут я петь, конечно, не буду. Как-нибудь в другой раз…
— Знаешь, Олег, — продолжил Высоцкий, — от меня почему-то сначала требуют тексты, а потом, когда я напишу, выясняется, что их не утверждают где-то очень высоко — у министров, в обкомах, в правительстве, и денег мне не дают, и договора не заключают… Вообще, если дальше так все пойдет, мне и до проб будет не добраться, вырубят меня с корнем из моей любимой советской кинематографии. Но в другую меня не пересадить, у меня несовместимость с ней, я на чужой земле не зацвету, да и не хочу я…
А Даль все никак не мог отвязаться от «Санникова». Клял себя, что легко согласился сниматься в этой паршивенькой, в общем-то, ленте, хотя сценарий был серьезный: «Эти режиссеры просто клинические недоноски со скудным запасом серого вещества, засиженного помойными зелеными мухами. Здесь лечение бесполезно. Поможет полная изоляция…».
— Мы во время съемок, — рассказывал он, — даже отправили хулиганскую телеграмму дирекции «Мосфильма» с требованием заменить режиссеров (это читалось между строк): «Сидим в говне на волчьих шкурах. Дворжецкий, Вицин, Даль, Шакуров». Но руководство студии «пошло своим путем»: провели индивидуальную воспитательную работу с каждым из «подписантов».
— Я, — скромно признался Даль, — сдался последним.
— А как у тебя сейчас? — поинтересовался Высоцкий. — С «Современником» уже всё?
— Думаю пока, — неопределенно ответил Даль. — Я же в Питер сбежал, к Лизе. Вот уже второй сезон маюсь в Театре имени Ленинского комсомола, у Гены Опоркова. Сейчас репетирую там арбузовскую пьесу «Выбор». Словом, вы-би-раю… Зато в Ленинграде у меня есть дом, малые радости семейного бытия…
После неудачного «путешествия из Петербурга в Москву», оскорбительного разговора с Далем по телефону («Какая еще Лиза?»), гордая девушка больше не предпринимала попыток связаться с Олегом.
Сам он объявился в Питере только в мае 1970 года. В коридоре «Ленфильма» бросился к ней навстречу с такой радостной улыбкой, что она тут же растаяла, забыв про недавнюю обиду.
Хотя, вспоминала Лиза, как раз в это время у нее намечался романчик с непризнанным писателем Сережей Довлатовым, служившим тогда секретарем у одной маститой литераторши. Однажды вечером Довлатов вместе с Лизой жарили мясо у нее дома на Садовой и пили водку. Позвонил Олег, попросил разрешения прийти. Хозяйка не отказала. И два поклонника весь вечер пытались пересидеть друг друга. «В какой-то момент я вызвала Олега в коридор, — рассказывала Лиза, — и предложила ему уйти вместе с Сережей, а затем самому вернуться. Он так сердито на меня посмотрел, но послушался… Я увидела в его глазах, что это ему жутко не понравилось. Потом, когда хорошо узнала Даля, поняла, что он не любил и не умел хитрить. Никогда и ни в чем. Даже в мелочах. Так вот: Олег с Сережей ушли вместе, а потом Даль позвонил мне из автомата. Спросил очень строго: «Ну и что ты скажешь?». Она ответила просто: «Приходи».
В ту ночь он остался ночевать у нее. А на рассвете, в пять утра, разбудил Лизу и ее маму Ольгу Борисовну, чтобы торжественно и старомодно попросить руки ее дочери. «Для меня это было довольно неожиданно, — признавалась Лиза, — хотя должна сказать: если мужчина у меня оставался ночевать, то это значило, что я в него влюблена. Я не стремилась к семейной жизни. К чему?»