а плечо и сказал: «Растешь!»
Они обменивались сновидениями. Когда Шемякин рассказал Высоцкому, что часто видит сны, связанные со своими творческими проектами, Владимир признался, что иногда видит себя сидящим напротив себя за столом… Некоторые работы художника подталкивали поэта к новым образам. А Шемякина – к графическому изображению героев песен. Хотя, по его признанию, раскрытие определенных философских аспектов, законспирированных в поэзии Высоцкого, – весьма сложный процесс. Когда они обсуждали «Вдоль обрыва, по-над пропастью…», Высоцкий сказал ему мимоходом, что вся наша жизнь шла вдоль обрыва. Просто у каждого он свой. Шемякинский – коридоры ГБ и психушек, по которым его вели в наручниках. А его – край сцены, с которого он мог запросто рухнуть, если скажет что-то не то.
Шемякин проиллюстрировал песню – Красная площадь, кусок сцены. На этой сцене лошади в погребальных попонах тащат гроб, за которым идет Пушкин с кадилом, а следом поющие актеры-статисты в костюмах ангелов.
«И что там ангелы поют такими злыми голосами…»
У художника не ангелы – актеры. И смотрит на всё это серый волк в мундире в обнимку со смертью. А в облаках сам Высоцкий, потому что
«В гости к Богу не бывает опозданий…»
Балладу «Тушеноши» Высоцкий писал в мастерской художника, разложив перед собой серию шемякинских фотографий «Чрево Парижа». На этот знаменитый рынок каждую ночь наведывался Михаил, чтобы запечатлеть на память процесс разгрузки туш скота. Взваливая себе на спину 400-килограммовые бычьи туши, мясники как бы исчезали в располосованном брюхе скотины. По мнению Шемякина, это было потрясающее зрелище!
Высоцкий увидел его снимки и под их впечатлением тут же взялся за перо. Шемякин в те дни был далеко, за океаном, но Владимиру Семеновичу так хотелось поделиться своими мыслями и чувствами с «соавтором», что он каждый час названивал ему в Нью-Йорк и четверостишие за четверостишием читал рождавшиеся строки:
Вы ляжете, заколотые в спины,
и урка слижет с лиц у вас гримасу…
Шемякин полагал, что именно с его подачи написана и «История болезни», где речь шла об издевательствах в психушке: «Он очень сочувственно, с переживанием, относился к моим рассказам о буйной, полной мытарств жизни, которую я вел в юности…» Впрочем, у Высоцкого и своих воспоминаний о пребывании в московских лечебницах с лихвой хватало. Что поделать,
Ведь вся история страны —
История болезни…
Искусство способно делать некоторые человеческие слабости и пороки смешными и безобидными. А в жизни они уродливы и страшны. Марина Влади, впервые слушая в Москве на Малой Грузинской новую песню мужа «Французские бесы», поначалу хохотала. В затем вспыхнула, демонстративно стала собирать чемоданы, заказывать билет на самолет домой, зло выговаривая Владимиру: ты посвятил песню Мишке, а мне, которая страдает больше всех, в ней места не нашлось! Ни строчки! Затем влюбленные, конечно, помирились. Ведь песня, в конце концов, не документ, даже если есть там и «правда жизни».
Просто реальные события, происшедшие в одну из холодных осенних ночей 1977 года в злачном Париже, стали ночью зачатия стихов.
– … А теперь – в «Две гитары»!
Какая разница, кто именно предложил заехать в гости к Жану Татляну, бывшему известному советскому эстрадному певцу, в его знаменитое кабаре. Увидев нас «в ансамбле», рассказывал Михаил, Жан перепугался: «Ребята, я вас уважаю, но если вы сейчас не уйдете, вызову полицию!» На нет и суда нет. Подумаешь! Тогда – в «Распутин»!
И вот же незадача: в «Распутине» хозяйка ресторана мадам Мартини как раз принимала почетного гостя – Юрия Петровича Любимова. Увидев шефа, Высоцкий напружинился и независимо прошествовал мимо, сделав вид, что никого не замечает. Усевшись за столик, затребовал бутылку водки. Приветливо помахав поющему на сцене Алеше Дмитриевичу, заказал ему «цыганочку» и принялся осыпать франками музыкантов. Купюры волшебным образом молниеносно исчезали в бездонном декольте сестры солиста Вали. Шемякина бес дернул подойти к Любимову и сообщить, что Володе плохо. Юрий Петрович внимательно посмотрел и заметил: «Да вам вроде тоже нехорошо». Оскорбленный гусар в долгу не остался: «Вы, господин хороший, засранец! Портрет государя императора в спектакле своем повесили вверх ногами! Лет 30–40 назад господа офицеры надавали бы вам по морде за оскорбление святейшей персоны!»
Сидевший в одиночестве Высоцкий, расстроенный своим свинским состоянием, вдруг загорланил на весь зал: «Где мой черный пистолет? – На Большом Каретном!» Услыхав призывный рык, Шемякин тут же (а как иначе?!) откликнулся: «Вовочка, вот, здесь он!»
И, выхватив «пушку», принялся палить в потолок.
«…Чтобы ему показать: пистолет – тут! – разумеется, позже вспоминал Михаил. – И патроны тут, и порох тут, в пороховницах!.. Цыгане, естественно, лезут под стол. Мадам-хозяйка тоже, с Любимовым как-то залезают, угрюмо… А мы с Володей стреляем, кричим: «А-а-а, а где?» А я говорю: «Вот, а вот – так!» Вот – такая песня получилась… Вдруг я вижу, что хозяйка выползла из-под стола, потому что патроны у меня кончились, звонит в полицию. Я думаю: «Время уходить». И мы ушли…»
Успели вовремя. К ресторану уже подкатила полицейская машина. Куда теперь? Давай в «Царевич»!..
Их жены всю ночь с ума сходили, сидя на кухне у Шемякиных. «…И курили, курили, курили, – рассказывала Ревекка. – Я уж не знаю, сколько мы сигарет выкурили! Марина сидела совершенно бешеная. Я говорю:
– Ну, Марина, давай с юмором к этому относиться…
А ей было не до юмора – она очень сильно переживала. А еще у нее утром была съемка, кажется, в «Марии-Антуанетте», ей надо было быть свежей и красивой. И она сидела у нас на кухне и сходила с ума… Потом она все-таки уехала. Сказала мне: «Как только они появятся – позвони…»
Они появились под утро. Порознь. Сначала Миша – на руках консьержа и администратора ресторана «Царевич». Потом – Высоцкий с проклятиями: «Мишка! Друга бросил!»
Вот откуда и возникли строки:
Французские бесы —
такие балбесы!
Но тоже умеют кружить…
Как многие пьяницы, признавал Шемякин, мы понимали, что приносим горе родным и близким. Пытались бороться c этим недугом. Вместе с Володей зашивались 9 раз. Это когда в тело на полгода вживляют капсулу с жидкостью, которая при смешении с алкоголем становится ядом и попадает в кровь. Конечно, это помогало мало. Считаешь дни, часы, минуты, когда кончится действие проклятой «торпеды». Потом срываешься так, что все вокруг гудит. Вместе с нами однажды зашилась и Марина Влади. Ожидая у телефона, когда позвонит Володя, она стала замечать, что потихонечку спивается…
В парижской обители Высоцкого над его письменным столом висел портрет старого тибетского монаха в желтом буддийском хитоне и с молитвенной погремушкой в руках. Это был наставник самого далай-ламы Вен Калу Ринокх. Поэт называл его «наш старик». Марина организовала им встречу на предмет чисто российской проблемы, искренне надеясь на помощь небесных сил. И Шемякин, и Высоцкий исполнили все ритуальные требования: сняли у входа обувь, на четвереньках подползли к просветленному, смиренно попросили об исцелении. Тот рассказал им пару притч и повязал каждому желтую ленточку в качестве оберега.
Друзья после созванивались: «Ну что, старик, помогает ленточка?» – «Да вроде действует, не пью…» А сорвались практически одновременно. Но! Михаил знал: «Для многих Володя – гуляка, гениальный забулдыга: выпивает стакан водки, с хрустом закусывает им же, берет гитару и… понеслась душа русская в звездные дали. На деле же это был великий труженик, обладавший потрясающей самоотдачей в работе… Но это был абсолютно больной человек, несчастный. Именно поэтому он так хотел избавиться от служения «зеленому змию»… Плюс ко всему за два года до смерти он был посажен (не «сел», а был посажен) на иглу… И это уже было началом настоящего конца, потому что даже его бычий организм не мог с этим справиться. Выход из запойного состояния при помощи пантопона или морфия ни одно сердце не выдержит…»
Шемякин говорил, что с Высоцким за все эти годы они поругались лишь однажды, когда тот попросил добыть ему наркотик.
– У тебя столько знакомых врачей, коллекционеров, собирателей…
Конечно, Шемякин мог бы достать хоть ящик зелья. Предложил бы гравюру – домой бы принесли. Но он отказался наотрез:
– Володя, кто тебя «посадил на иглу», у тех и проси! Можешь сейчас уйти, хлопнуть дверью – хоть навсегда! У меня не проси.
А потом была их последняя встреча весной 80-го в Париже. Вернее, предпоследняя.
Отходя от очередного загула, Шемякин все же нашел в себе силы позвонить домой. Вместо ожидаемых упреков услышал от жены: «Ты знаешь, а Вовчик-то на буйном…»
Первый же порыв: срочно увидеть Владимира!
Каким-то чудом Шемякин добрался до знаменитого госпиталя Шарантон, где когда-то лежал сын Марины Влади. «И вот я стою перед громадным таким, мрачным зданием, – рассказывал Михаил. – А там, где-то в середине, сидит Вовчик, к которому мне нужно пробиться, но как? Во-первых, у меня – такой первобытный страх, по собственному опыту знаю, что такое психиатрическая больница; во-вторых – все закрыто. Я перелезаю через какие-то стенки, ворота, бочком, прячусь между кустов сирени… Вижу – какая-то странная лестница, я по ней поднимаюсь, почему – до сих пор не могу понять, это чисто звериная интуиция! – поднимаюсь по этой лестнице до самого верха, почему-то там – железная дверь и маленькие окошечки, в решетках. Я в них заглядываю – и вдруг передо мной выплывает морда такого советского психбольного. Он мне подмигивает так хитро из окошечка: «Э-э-э!» – и так двумя пальцами шевелит. А ему тоже: «Э-э-э!» Мол, давай открывай, чего ты мне рожки строишь? У них – проще, чем в советских психбольницах, он берет – открывает дверь – за что-то дернул, а может, плечом нажал посильнее. Я вхожу. Вонища такая же, как в советских психбольницах – инсулиновый пот. И я по коридору почему-то сразу пошел налево, и вдруг у окна в пунцовой байковой пижаме – Вовчик стоит… Он обернулся: «Миша!»… Он повел меня к себе в палату, в такой… закуток. Я говорю: