епей, она была свободной от всего, и никто не требовал от неё ни решительности, ни силы, ни любви. Удивительно, но в её слабом организме эта закрытая огромная сила не переставала увеличиваться.
Пока Балли смаковал кофе, растянувшись в старом кресле и блаженствуя, он вспомнил о том, что в этот час для него было привычным спорить с художниками в кафе. Эту привычку нельзя было назвать хорошей. Как же хорошо ему было теперь здесь, среди кротких людей, которые им восхищались и любили!
Сколь это было хорошим, настолько же плохим было вмешательство Балли в дела двух влюблённых. В течение своего недолгого знакомства с Анджолиной он присвоил себе право постоянно говорить ей дерзости, которые она переносила с улыбкой, ничуть не обижаясь. Сначала он говорил ей их на тосканском диалекте, таким образом смягчая, и Анджолине в таком виде они казались ласкательными. Но когда теперь Балли говорил их ей на хорошем местном наречии, грубом и непристойном, она также не чувствовала себя оскорблённой. Анджолина чувствовала — и даже Эмилио это чувствовал, — что всё это Балли говорил без какой-либо желчи, его уста произносили нахальства в какой-то безобидной манере. И это было хуже всего. В один из вечеров Эмилио, будучи не в силах больше терпеть всё это, наконец попросил Балли не сопровождать их.
— Я сильно страдаю, когда вижу, что над ней так глумятся.
— Правда? — спросил Балли, глядя на Эмилио удивлённо.
Он всё ещё не утратил свою убеждённость в том, что обязан так вести себя для лечения Эмилио. Но Балли дал себя убедить и какое-то время не вмешивался в отношения Эмилио и Анджолины.
— Я не знаю, как вести себя иначе с подобной женщиной.
Тогда Эмилио постеснялся и вместо того, чтобы исповедаться в своей слабости, всё-таки смирился с поведением друга.
— Приходи иногда с Маргаритой.
Так называемый ужин с телятиной стал привычным. Как и ситуации, схожие с их первым совместным вечером, когда Маргарита и Анджолина преклоняли колени перед Балли, а Эмилио был обречён на молчание.
Однако однажды вечером Балли не кричал, не заставлял восхищаться собой, и это был первый раз, когда Эмилио мог находиться в одной компании с ним.
— Как, должно быть, ты счастлив, чувствуя себя любимым Маргаритой! — заметил Брентани, желая сказать что-нибудь приятное для Стефано, когда они возвращались.
Обе женщины шли в нескольких шагах от них.
— К сожалению, — сказал Балли спокойно, — я думаю, что она любит не только меня одного, но и других не меньше. У неё благороднейшая душа.
Эмилио помрачнел.
— А теперь тихо! — сказал Балли, увидев, что обе женщины остановились, ожидая их.
На следующий день, в то время, когда Амалия была на кухне, Балли рассказал Эмилио, что благодаря ошибке курьера он случайно узнал, что Маргарита встречается с другим, с художником.
— Всё это глубоко опечалило меня, — рассказывал взбешённый Балли. — Это позорно, когда к тебе так относятся. Я начал разузнавать про моего соперника, а когда подумал, что нашёл его, то оказалось, что их двое. Дело принимало всё более серьёзный оборот. Тогда в первый раз я соизволил осведомиться о семье Маргариты и обнаружил, что она состоит из матери и толпы младших сестёр Маргариты. Понимаешь? Она должна заботиться об образовании всех этих девушек.
Далее Балли голосом, полным волнения, заключил:
— Можешь себе представить, что при этом она не хотела брать у меня ни гроша. Я предложил ей сознаться и всё рассказать. Поцеловал её в последний раз, сказал, что не держу на неё зла, и отпустил, сохранив о ней самые нежные воспоминания.
Потом вдруг, куря, Балли успокоился и, когда вошла Амалия, пропел на латыни вполголоса:
— Попросил признаться в преступлении, а затем умер!
В тот же вечер Эмилио рассказал эту историю Анджолине. Её охватила радость, которую было невозможно скрыть. Потом она поняла, что должна попросить прощения у Эмилио за этот эмоциональный порыв. Но это оказалось трудным делом. Как же горестно для него было видеть, что скульптор завоевал, играючи и смеясь, то, что Эмилио не мог получить ценой стольких страданий!
В довершении на Эмилио в это время нашло странное ощущение, касающееся Анджолины. Это было как сон наяву. Ему казалось, что он развратил девушку. Действительно, в первые вечера их встреч Эмилио высказывал ей свои размышления о честной женщине и выгоде. Он не мог знать, какой была Анджолина до того, как начала ходить в его школу. Как же Эмилио не понял, что честная Анджолина означала Анджолину его? И он снова стал читать ей свои прерванные проповеди, но теперь уже совсем другим тоном. Очень скоро для Эмилио стало очевидным, что холодные и сложные теории не подходят Анджолине. Он стал предаваться размышлениям о том, как её переучить.
В своём сне Эмилио лелеял Анджолину, как будто она уже стала достойной его. Таким же образом он старался действовать и в реальности. В самом деле, лучшим методом должен был стать тот, при котором ему бы удалось внушить Анджолине, что самым сладким чувством является уважение, и он желал, чтобы ей захотелось завоевать его уважение. Поэтому Эмилио проводил столько времени, преклонив колени у её ног, собственно в том положении, в котором Анджолине было очень удобно, улучив момент, дать ему пинок ногой.
VI
В один из вечеров в начале января Балли, будучи в отвратительнейшем расположении духа, шёл одинёшенек по Акведуку. Ему не доставало компании Эмилио, который сопровождал в гости Амалию, а Маргарите ещё не нашлась замена.
Небо было ясным благодаря сирокко, который с самого утра вступил в свои права. Казалось невозможным, что в эту холодную и влажную погоду сохранился чахлый карнавал, начавшийся в этот вечер с бал-маскарада.
— О, здесь не хватает собаки, чтобы та вцепилась зубами в эти ноги! — подумал Балли, увидев проходивших мимо двух рierrettes[5] с голыми ногами.
Этот карнавал, хотя и жалкий, вызвал в Балли гнев моралиста, но гораздо позже и он принял бы в нём участие, забыв свой гнев и будучи очарованным этой роскошью и красками. В это же время он лишь поприсутствовал на начале грустной комедии. Стефано находился в центре циклона, который на мгновение был способен увлечь рабочего, бедного горожанина или какую-нибудь портниху от скуки обыденной жизни, чтобы ввести их потом в глубокую печаль. Задетые и выбитые этим из колеи, некоторые решили бы, что способны вернуться в древность, которая стала бы теперь тяжелее, а другие уже никогда не решились бы на пост.
Балли зевнул снова, даже собственные мысли навевали на него тоску.
— Всё это от сирокко, — подумал он и взглянул снова на луну, светящуюся над горой, как на пьедестале.
Но его глаз остановился на трёх фигурах, спускавшихся по Акведуку. Он их заметил, так как ему бросилось в глаза, что все трое держались за руки. В середине находился коренастый и маленький мужчина, а две женщины, две стройные фигуры были по бокам. Всё это показалось Стефано иронией, которую следовало запечатлеть. Если бы две женщины были одеты по-гречески, а мужчина в современный пиджак, то женщины вызывали бы смех, а для мужчины подходящим стало бы выражение усталости и тоски на лице.
Но по мере приближения этой троицы Балли полностью забыл своё видение. Одной из женщин была Анджолина, а вторая — некая Джулия — некрасивая девушка, которую Анджолина познакомила с Балли и с Эмилио. Мужчину с высокой головой и улыбающимся лицом, отрастившим себе длинную коричневую бороду, Балли не знал. Но Стефано понял, что это не Вольпини, так как тот был рыжим.
Джолона смеялась от всего сердца своим громким и сладким смехом; было ясно, что мужчина пришёл на встречу ради неё, а Джулии он подал руку исключительно из любезности. Балли был уверен во всём этом, хотя и не знал точно почему. Собственная сила наблюдения развлекла его настолько, что он забыл о скуке, сопровождавшей его весь вечер.
— Вот настоящее занятие — буду шпионом!
Балли последовал за ними, скрываясь в тени деревьев. Джолона продолжала смеяться почти непрерывно, в то время как Джулия для того, чтобы принять участие в разговоре, размышляла вслух о том, почему её спутница и спутник по правую сторону очень часто забывают о ней.
Впрочем, очень скоро необходимость в огромной силе наблюдения отпала. В нескольких шагах от кафе рядом с Акведуком они остановились. Мужчина оставил руку Джулии, которая скромно отошла в сторону, и взял в свои руки обе руки Анджолины. Он хотел чего-то добиться от неё и каждым движением приближал свою колючую бороду к лицу Анджолины. Издалека казалось, что они целуются. Потом все трое снова объединились и вошли в кафе.
Они устроились в первой комнате рядом с входной дверью, но так, что Балли не мог видеть ничего, кроме головы мужчины. Однако она освещалась ярким светом, и Стефано смог, наконец, разглядеть её. Лицо мужчины было очень смуглым и обрамлялось густой бородой, доходившей ему до глаз. Но голова эта была лысой, а лысина жёлтой.
— Продавец зонтов с улицы Барьера! — засмеялся Балли.
Этот продавец зонтов и был соперником Эмилио Брентани. Но тем лучше, потому что всё это могло, наконец, излечить Эмилио. Балли подумал, что он смог бы так комично представить всё это дело, что Эмилио только посмеялся бы и не страдал. Стефано совершенно не сомневался в своих умственных способностях.
Продавец зонтов смотрел всегда в одну сторону, и со своим сознанием честного шпиона Балли захотел убедиться, что в этой стороне находилась Анджолина, поэтому вошёл. Всё оказалось именно так, как он и предполагал: Анджолина сидела в той стороне спиной к стене; Джулия сидела напротив и была совершенно изолирована, она пила маленькими глоточками прозрачный и густой ликёр из маленькой кружечки. Но всё же именно Джулия оказалась менее рассеянной, чем двое других. Это она первая заметила Балли и подняла тревогу. Слишком поздно. Стефано смог заметить, что руки Анджолины и мужчины снова соединились под столом, и это было понятно даже по влюблённому взгляду, с которым Анджолина смотрела на продавца зонтов. Эмилио был прав — эти глаза шелестели и даже потрескивали, как будто в их пламени что-то горело. Балли возмутился поведением продавца зонтов. Как он смел чувствовать себя лучше на месте чужом, чем на своём собственном!