Это был не первый раз, когда Анджолина в его присутствии проявляла интерес к другим мужчинам, но как же это было больно!
— Он даже не знал о твоём существовании! — сказал Эмилио грубо, — он узнал только, когда я ему рассказал.
Он надеялся огорчить её, но она, напротив, была только благодарна ему за то, что он рассказал о ней.
— Кто знает, — сказала Анджолина с комичным оттенком подозрительности, — что ты ему сказал обо мне.
— Я ему сказал, что ты предательница, — ответил Эмилио смеясь.
Эти слова заставили их обоих смеяться от души и вернули им хорошее настроение и гармонию. Они ещё долго обнимались, и взволнованная Анджолина вдруг шепнула ему на ухо:
— Жё тэм боку.
Эмилио повторил на этот раз грустно:
— Предательница.
Анджолина опять громко рассмеялась, но потом придумала кое-что получше. Целуя его, она говорила ему прямо в губы, и с грацией, которую он больше не забывал, сладким, меняющим тембр молящим голосом спросила его несколько раз:
— Это же неправда, что это я — та, которую ты так назвал?
Поэтому даже окончание вечера было восхитительным. Хватило одного удачного жеста Анджолины, чтобы свести на нет все печали и сомнения.
Когда они возвращались, Эмилио вспомнилось, что Балли должен был принять у себя женщину, и он поспешил поговорить с Анджолиной об этом. Ему не показалось, что ей неприятна эта новость, но потом, однако, она осведомилась с безразличным видом, который не мог быть наигранным, любит ли Балли эту женщину.
— Не думаю, — ответил Эмилио искренне, радуясь её безразличию, — у Балли странная манера любить женщин. Он очень любит их, но всех одинаково, когда они ему нравятся.
— Наверное, их у него было много? — спросила задумчиво Анджолина.
И здесь Эмилио подумал, что должен соврать:
— Не думаю.
В ближайший вечер они должны были встретиться в Городском парке вчетвером. Первыми на место явились Анджолина и Эмилио. Им было не особенно приятно ждать на открытом воздухе, потому что мог пойти дождь, да и так земля была влажной от сирокко[4]. Анджолина пыталась скрыть своё нетерпение под видом дурного настроения, но ей не удалось обмануть Эмилио, которого обуяло желание завоевать эту женщину, потому что он не чувствовал ее больше своей. Это было очень грустно, а она не приминула заставить его поверить в свои мысли ещё больше. Сжав её руку, Эмилио спросил Анджолину:
— Ты хотя бы вчера вечером меня любила?
— Да! — ответила она грубо, — но это не то, о чём стоит говорить на каждом шагу.
Балли появился из Акведука под руку с женщиной, которая была такой же высокой, как и он сам.
— Какая она длинная! — сказала Анджолина, делая сразу единственное заключение об этой женщине, которое только могла сделать на таком расстоянии.
Приблизившись, Балли представил:
— Маргарита! Анже!
Он попытался в темноте разглядеть Анджолину и приблизился так, что если бы вытянул губы, то мог бы поцеловать ее.
— Действительно Анже?
Всё ещё не удовлетворённый, Балли зажёг спичку и осветил ею её розовое и очень серьёзное лицо. Теперь он-увидел её прекрасные черты: чистые глаза, в которые жёлтый свет спички проникал, как сквозь прозрачнейшую воду; глаза эти блестели и были весёлыми и большими. Не смущаясь, Балли осветил лицо Маргариты, лицо бледное, чистое, с двумя большими и яркими тёмно-синими глазищами, у неё был орлиный нос, а её маленькая голова была богата каштановыми волосами. На её лице можно было заметить кричащее противоречие между дерзкими глазами плутовки и серьёзными чертами страждущей Мадонны. Она приблизилась, пытаясь с любопытством разглядеть Эмилио, затем, видя, что пламя ещё не гаснет, потушила спичку, задув её.
— Теперь вы знаете друг друга. А этого типа, — сказал Балли, намекая на Эмилио, — его вы разглядите на свету.
Балли и Маргарита пошли впереди под руку. Такая высокая и худая фигура Маргариты не могла быть красивой, её шаги были неуверенные и маленькие, учитывая её рост. На ней был жакет ярко-красного цвета, но на её скромной, жалкой, немного кривой спине он терял свою броскость и казался единообразной одеждой подростка; в то время как рядом с Анджолиной даже самые блёклые цвета оживали.
— Как жаль! — пробормотала Анджолина с глубоким сожалением, — её красивая голова нанизана на этот шест.
Эмилио захотел что-то сказать. Он догнал Балли и сказал ему:
— Какие красивые глаза у твоей синьорины! Хотелось бы узнать твоё мнение о глазах моей.
— Глаза неплохие, — заявил Балли, — но нос слеплен не идеально, я увидел недостаток в нижней линии, её можно было бы выполнить и получше.
— Правда?! — вмешалась Анджолина.
— Хотя, возможно, я ошибаюсь, — сказал Балли очень серьёзно, — скоро при свете мы всё увидим.
Когда Анджолина посчитала, что она уже достаточно далека от своего ужасного критика, сказала сердитым голосом:
— Как будто его хромая совершенна.
В «Новом Свете» они вошли в продолговатую комнату, огороженную с одной стороны перегородкой, а с другой, ближе к пивной, витражом. При их появлении вышел официант — юноша, одетый по-деревенски и с соответствующим поведением. Он поднялся на стул и зажёг две газовые горелки, которые скудно осветили большую комнату; официант остался наверху, потирая себе заспанные глаза, пока Стефано не напомнил, покрикивая, что ему не позволено спать. Крестьянин, опираясь на скульптора, спустился со стула и быстро удалился, находясь в превосходнейшем настроении.
У Маргариты болела нога, и она сразу присела. Балли окружил её заботой и предложил стянуть с неё сапог. Но она этого не захотела, заявив:
— Пусть уж он останется на ноге. Я его почти не чувствую.
Как же отличалась от Анджолины эта женщина. Она признавалась в любви, не говоря этого, любящая и чистая, в то время как другая, когда хотела подчеркнуть свою чувствительность, заводилась, как машина, которой для приведения в действие требовалась подготовка.
Но Балли не успокаивался. Он сказал, что она должна снять сапог, и настаивал на этом до тех пор, пока она не заявила, что готова снять и оба сапога, только ей это не поможет, потому что не в них причина боли. В течение вечера Маргарита была вынуждена несколько раз продемонстрировать своё подчинение Балли, так как он хотел показать свою систему в отношениях с женщинами. Маргарита соглашалась с этим и исполняла роль великолепно; много смеялась, но подчинялась. В её словах чувствовалась некая склонность размышлять, что делало её подчинение в данном случае естественным.
В начале Маргарита пыталась завязать разговор с Анджолиной, которая постоянно приподнималась на цыпочки, чтобы увидеть себя в зеркало, висящее на дальней стене, и поправить локоны. Маргарита ей рассказала о своих болях в груди и ногах, которые мучили её, не вспоминая о временах, когда чувствовала себя здоровой. Постоянно глядя в зеркало, Анджолина сказала:
— Правда? Бедняжка!
А потом сразу с простотой добавила:
— А я всегда чувствую себя хорошо.
Зная её, Эмилио улыбнулся, чувствуя в этих словах полное безразличие к болезням Маргариты и в то же время полную удовлетворённость своим собственным здоровьем. Несчастья других помогали ей насладиться счастьем своим.
Маргарита расположилась между Стефано и Эмилио, Анджолина восседала последней напротив Маргариты и смотрела странно на Балли. Эмилио этот взгляд показался вызывающим, но скульптор расценил его по-другому:
— Дорогая Анджолина, — сказал он, не собираясь рассыпаться в комплиментах, — она смотрит на меня так, надеясь, что я найду и её нос красивым, но напрасно. Её нос должен был быть сделан так.
И Балли нарисовал на столе, обмакнув палец в пиво, кривую, которой хотел показать форму носа Анджолины. Но линия получилась толстой, и трудно было представить, что она могла обозначать нос.
Анджолина посмотрела на эту линию, изучая её, и прикоснулась к своему носу:
— Лучше так, как есть, — сказала она вполголоса, как будто было совсем не важно — убедит ли она кого-то или нет.
— Какой отвратительный вкус! — воскликнул Балли, не в силах удержаться от смеха.
Стало ясно, что с этого момента Анджолина начала представлять для него интерес. Балли продолжил говорить про неё неприятные вещи, но казалось, этим он провоцирует её на защиту. И сама Анджолина была увлечена. В её глазах можно было обнаружить ту же благосклонность, которая светилась также и в глазах Маргариты. Одна женщина копировала другую, и Эмилио, безуспешно пытаясь вступить в общий разговор, спрашивал себя, зачем вообще он организовал всю эту встречу.
Но Балли не забыл о нём. Он следовал своей системе, которая больше всего походила на грубость, даже в отношении к официанту. Он ругал его за то, что тот не предложил им на ужин ничего, кроме телятины с подливкой. В конце концов, согласившись взять это блюдо, Балли сделал заказ, и когда официант уже собирался выйти из комнаты, он в порыве неоправданного гнева крикнул ему в спину:
— Ублюдок! Собака!
Официант был ничуть не против того, что Балли его ругает, и выполнил заказ с невероятной быстротой. Так, подавляя всех вокруг, Стефано дал урок Эмилио в полной мере.
Балли удавалось применять свою систему даже в отношении пустяков. Маргарита не хотела есть:
— Смотри, — сказал ей Балли, — это последний вечер, когда мы вместе пошли куда-то. Я не потерплю твои гримасы!
У Маргариты тут же появился аппетит. Причём она согласилась так быстро, что Эмилио показалось, что он никогда не получал такого выражения своей привязанности от Анджолины. Последняя после долгих колебаний и раздумий заявила, что не желает есть телятину.
— Тебе понятно? — сказал ей Эмилио, — Стефано терпеть не может гримас.
Анджолина лишь пожала плечами, ей было всё равно — понравится ли она кому-либо или нет, и Эмилио показалось, что её презрение направлено скорее на него, чем на Балли.
— Этот ужин с телятиной, — сказал Балли с полным ртом и глядя на остальных троих, — не очень-то гармоничен. Вы двое не подходите друг другу: ты — чёрный, как уголь, она — белая, как колос в конце июня. Вы кажетесь нарисованными каким-нибудь университетским художником. Мы же вдвоём могли бы быть представлены на холсте под названием «Гренадер со своей раненой женой».