— Ведомо тебе, пращур, как вышло так. И ещё раз за подмогу и за кров благодарю. И все твои гости нынешние благодарят, — Ося точно имел полное право говорить за и от имени всех нас. Просто по праву старшинства. Беспрецедентного и неоспоримого. Правда, судя по его тону, Белый был старше него самого примерно на столько же, насколько мы младше.
— Заигрался братец в последнее время. Совсем большой стал. Много воли взял. Родню почти всю извёл. Это плохо, — мы не сводили глаз с ветвей, что стали чуть колыхаться. Видимо, выдавая какие-то эмоции, которые не передавала Речь. И это завораживало.
— За последние два столетия свободных осталось меньше трёх дюжин по всей Земле, — наше Древо «говорило» без намёка на любую окраску фраз, будто гвозди забивало. Повторяя то, что я уже слышал в амбаре от Дуба. — Почти всех, до кого добрался, себе подчинил. Редкие единицы таятся по непролазным дебрям, убивая в панике каждого нового находника. От силы пятерых назову, кто ещё противостоит ему. Но бездеятельно. Просто не подчиняясь. Прячась.
Чувствовалось, что последние фразы дались Осине с трудом. Сохранять равнодушие становилось всё сложнее.
— Теперь, значит, ровно три дюжины, — заметил Белый.
— Верно. С тобой и Вязом — ровно тридцать шесть. Из них можно договариваться с четырьмя, кроме нас двоих.
— Вяз к концу лета в силу и разум войдёт. То, чем наделили его вы, дав укорениться, поможет старые нити протянуть быстрее, — о чём он говорил, можно было только догадываться. Вероятно, наши клетки могли как-то помочь ясельному росточку нового Древа как-то подгрузить резервную копию. Откуда и как именно — идей не возникало.
— Образ любого живого существа вечен. Их можно повторять, как делают насекомые. Их можно видеть и слышать, но двуногим это недоступно. Вы пока только догадываетесь об этом. Но доказательств всё никак не найдёте. Потому что как всегда думаете только о себе. Считаете, что именно ваш разум и есть та движущая сила, что заставляет Землю продолжать свой танец в безжизненной темноте.
Для двух дней это точно было слишком. Понять, наверное, можно многое. Принять — значительно меньше. То, что ровесник планеты намекал на ноосферу — я понял. Но вот принять не выходило — хоть тресни. Зато удалось отметить неожиданно тонкое для Древа чувство юмора и поэтический слог.
— У вас слишком примитивный и простой язык, Странник. На нём невозможно создавать настоящие шедевры. Осина говорил тебе о музыке ветра, гор и лесов. Ты слышал песнь Земли. Ты понимаешь. — Казалось, фразы возникали в голове сами собой, механически. И я понимал.
— Я выслушал тебя, чадо. Я увидел твоих подопечных и узнал многое от них. Было бы легче, если бы мы смогли говорить на одном языке, — видимо, это было тем самым предложением к донорству, обычному для знакомства с Древами. Хотя я же «слышал» его и без крови? С Дубом и Осиной такого не было.
— Нас не надо даже пробовать сравнивать, Аспид. Пращур всемогущ, — и снова в Речи Оси не было и тени сомнения. Что ж, оставалось только надеяться, что Перводрево не чуждо новых веяний, и ему не нужно будет жертвовать органы и части тела, как в седых легендах.
— Ты необычный, человечек. Ты подумал о женщинах и ребёнке, а не о себе самом. Это подкупает и вселяет определенную надежду. Вам не будет вреда, — комплимент от Белого был неожиданно приятен. Но значительно приятнее было то, что он не использовал термины «самки» и «детёныш». Хотя мог бы.
— Прости его. Он глуповат даже для двуногого. Но хотя бы искренний, — а вот Ося оставался полностью в своём репертуаре.
— Хранитель! — при этой фразе дёрнулись оба, и эпископ, и лесник. — Я приму дар от тех, кто готов принести его.
Степан, поглядывая на нас с дедом, отошёл к стене справа от того места, где мы заходили в зал. Я только сейчас заметил неспешный ручеёк, практически бесшумно вытекавший из плоского зеркально гладкого камня. На котором не было видно ни единой трещинки, ямки или щербинки. Вода будто сама собой появлялась на поверхности и беззвучно двигалась дальше по узкому, с ладонь, желобку к заводи, напоминавшей большой казан, утопленный прямо в скалу.
Протянув руку, Устюжанин извлёк из неразличимой отсюда каменной ниши кубок. Ещё утром я был уверен, что первая в мире посуда была каменной или глиняной. Тогда я ещё не знал Древа, которому самая старая в мире гора годилась, наверное, во внучатые племянницы.
Из устойчивого массивного основания поднималась ножка, на которой пальцы Степана не сходились. На ней располагалось что-то, похожее на низкий цилиндр, почему-то напоминавший стопку «блинов» на гантели. Конструкция в принципе была на неё похожа, только на несимметричную: наверху больше, чем внизу. Судя по знакомому чешуйчатому узору на верхней части, я догадывался, из какого именно материала был сделан кубок.
Епископ набрал воды из заводи и неторопливо-торжественно принёс обратно, к подножию Древа. Алиса потянулась было за булавкой, но на полпути вспомнила, что та, вместе с джинсами, находится неизвестно где, унесённая в стирку таинственными феечками или гномиками. И прижала к себе покрепче Павлика. Который и сам на пол как-то не рвался. Очевидно, тревожное ожидание второй части знакомства с Перводревом испытывал не один я.
— Подходи по одному, — пробурчал Степан. Интересно, что именно так его расстроило или вызвало недовольство? Необходимость знакомить с «его» Древом других людей? Ревность? В его-то годы?
Первым, предсказуемо, подошёл Сергий. Я поймал себя на мысли, что сейчас он, пожалуй, больше всего походил на того самого Ража, каким знала его Ракита, светлая ей память. Движения Хранителя Осины исключали саму мысль о том, что не так давно он был мумией, иссушенным почти до хруста куском дряхлой плоти, обтянутым морщинистой кожей, больше похожей на полуистлевшую от времени бумагу. Сейчас это был зверь, здоровый и мощный. Казалось, встреча со старым другом сделала его ещё сильнее.
Степан провёл ладонью под основанием кубка — и в ней оказалось что-то, напомнившее ритуальный нож. Хотя, скорее — ритуальное шило. Овальной формы рукоятка, как у инструментов для резьбы по дереву. И тонкая, еле различимая уже с четырёх шагов, игла длиной в пару сантиметров. Каменная. Или, что вероятнее, деревянная, окаменевшая от времени. Сергий с поклоном принял вещицу, которая, пожалуй, была постарше Оси. То есть неимоверно, невообразимо старой. А я подумал о том, что уже тогда Древа могли создавать вещи. Используя то немногое, чем обладали — себя самих. Хотя, это с какой стороны посмотреть насчёт немногого, конечно.
Зажав резец или шило в правой руке, Раж неразличимым движением кольнул острием в левую ладонь. И, сжав её в кулак над чашей-кубком, дождался, пока Степан не кивнул, показывая, что вода приняла достаточное количество крови.
Я принял инструмент у деда, так же вогнав его основание левого кулака. И так же дождался кивка епископа, на седьмой или восьмой капле.
Энджи брать в руки шило не стала, протянув мне руку и хлопнув ресницами, одновременно и доверчиво и решительно. Не придумав ничего умнее, я сдавил ей подушечку безымянного пальца и кольнул туда, как лаборантка в любом из пунктов приёма анализов. И так же потом, поглаживая палец по внутренней поверхности, нацедил рубиновых бусинок в кубок. Капли в воде вели себя необычно — снаружи, вроде бы чуть растворившись, окутались розоватыми облачками. В центре сохраняя насыщенный цвет и округлую форму. Казалось, присмотревшись, можно было на глаз отличить, кому из нас какая из капель принадлежала.
С Алиской всё произошло точно так же. А с Павликом — нет. Как и в тот раз, с Осиной, бледная от напряжения мама приготовилась было тыкать в сына раритетным инвентарём. Но тут от Оси и от Белого протянулись лучи к голове племянника. И если у нашего Древа лучик был еле различимый, как солнечный зайчик в вечерних сумерках, то от чешуйчатого ствола вдарило что-то, напоминавшее о прожекторах зениток в Великую отечественную: в луч поместился весь ребёнок целиком, ещё и матери досталось. Они замерли, будто выслушивая какие-то советы или указания. Потом сестрёнка присела на корточки, умостив сына на коленях, поддёрнув древним женским движением длинную рубаху. И кольнула ему левую ладошку. И он снова ни звука не издал, увлечённо глядя за происходящим, будто его вся эта суета не касалась никаким боком. Собрав в кубок положенные капли, Степан вскинул брови, переводя взгляд с Павлика на Перводрево. Я заглянул в чашу, когда он проходил мимо нас с Линой. Вода окрасилась в бледно-розовый, но яркие алые бусины по-прежнему сохраняли форму. При этом будто двигались по кругу, как в водовороте над вынутой пробкой в ванной. Только пробки конструкция кубка не предусматривала. Так же, как всё то, что я знал о физике — призрачного свечения, поднимавшегося над поверхностью кружащейся розовой воды. Казалось, что жидкость в чаше начинала кипеть, оставаясь при этом холодной. Но легкий парок, напоминавший цветом яблоневые лепестки, видел каждый из нас.
Устюжанин обошёл ствол Перводрева, скрывшись за ним. И выйдя с другой стороны через пару минут. С пустой чашей. А я подумал о том, что после того, как с нами выйдет на прямую связь Белый, мы можем сгущёнкой и не отделаться. Вспомнив, как тянул её из банки на лавочке перед баней у Алексеича. И на крыльце избушки Сергия. Когда в глазах темнело, в ногах подрагивало, сердце пускалось в пляс, а по телу высыпа́ли крупные холодные капли пота. И ещё удивился, что у Лины с Алисой такого не было. И Павлик на ту «осиновую инициацию» будто бы вовсе внимания не обратил.
— Не тревожься, Странник, — никак не привыкну к тому, что они отвечают не то, что на не сказанные, а на недодуманные до конца вопросы. — Сил у каждого из вас достаточно для того, чтобы говорить и слышать так, как должно. Мои знания придут не сразу, как ты испытывал до этого. У тебя будет время, чтобы усвоить их, не потеряв себя.
— Я благодарю вас, гости. Наши взаимные дары помогут стать лучше каждому из нас, — торжественность и пафос в речи Перводрева могли бы показаться излишними. Но я был уверен — он не вкладывал в Речь ни того, ни другого. Просто темы и понятия, которыми оперировал, были пока значительно больше возможностей нашего теперешнего восприятия, поэтому и считывались с привычными ассоциациями: важность, статус, могущество.