— Стрелялку!!!**
Я успел только удивиться — чем и в кого он тут решил стрелять? Цель была внутри моего туловища, да так хитро перепутана с моими тканями и с Ольхой, что нас троих проще было сжечь к чёртовой матери, чем пристрелить. А потом удивился ещё сильнее. Потому что сердце заработало снова. Но как-то странно. Пульса не было, но кровь через него точно проходила.
— Он занял нервный узел, что контролирует сокращения сердца. Я — тот, что отвечает за гладкую мускулатуру ближайших крупных сосудов. Мы дождёмся помощи, Яр, — Доброе дерево говорило с большими паузами. Видимо, учитывать и обрабатывать приходилось много разных факторов и сведений, параллельно ведя позиционную войну с чёрным. Ощущать себя плацдармом было неожиданно и неприятно. Но не смертельно. Пока.
Откуда-то из-за так и моргавших вразнобой машин скорой и полиции раздались крики. Если это нагрянули ищейки, привлечённые таким количеством выбросов Яри на одной отдельно взятой автодороге — нам всем, пожалуй, конец. Но я за сегодня слишком много раз прощался с жизнью навсегда, поэтому эта мысль не расстроила и не напугала. Скорее, немного обрадовала. Но пока я был жив. Значит, ничего ещё не закончилось. А то, что сердце моё не билось, а кровоток контролировали чьи-то заботливые корни внутри моих сосудов — ну так и это бывает. Наверное.
Крики усиливались. Раздалось несколько выстрелов. Мастера поднялись, прикрывая Лиду собой. У каждого в руках сами по себе образовались пистолеты. Большие. Чёрные.
Незнакомый дядя Артём продолжал сидеть рядом со мной, одной рукой держа левое запястье, а двумя пальцами другой контролируя пульс на сонной артерии под правым ухом. Вернее, отсутствие пульса. Поглядывая время от времени на свои наручные часы, что лежали у меня на груди — снял, наверное, прежде, чем массаж сердца делать начать. Судя по его глазам, он не доверял ни рукам, ни часам, ни тому, что видел. Человек без пульса продолжал таращиться по сторонам, не желая ни отключаться, ни останавливать дыхание, ни остывать, как следовало бы. Ниспровергал, словом, всю сухую, хоть и написанную кровью, медицинскую теорию. Не давал расслабиться медработнику, вредитель. Слева к нему подбежал дядька, тоже в годах, в синей скоропомощной форме, с явно тяжёлой красно-оранжевой сумкой, из открытого клапана которой торчали какие-то провода.
В это время низкий рёв приближавшегося двигателя усилился. Мастера подняли стволы, вглядываясь во что-то, невидимое мне. Я моргнул — и неожиданно сам для себя «подключился к их камерам», как тогда, в амбаре Осины, когда научился смотреть на мир не только своими глазами, но и чужими.
Сложив изображения Сергеича, Саши и Лиды, получалось вот что. На правой обочине стоял, моргая синим, жёлтый минивэн с красной полоской и буквами — реанимобиль. Мордой к нам. Рядом с ним, перед капотом, нервно курил водитель, с тревогой глядя на дорогу за своей машиной. Ближе в нашу сторону, чуть перекрывая скорую и практически перегородив весь центр проезжей части, боком к нам замерла Лада Веста с большими буквами «ДПС». Она моргала красно-синим, чем только добавляла нервов. В переднюю правую дверь ей продолжал, видимо, грустно вздыхать безутешный Рафик. К нам он стоял задом, поэтому вряд ли был в курсе творившегося у него за спиной. По дороге за всеми ними летел Гелендваген, чёрный, как сердцевина сгоревшего саркофага Ольхи. И за стёклами не было видно, кто же так торопился посмотреть на то, как отходит, да всё никак не может отойти валявшийся посреди дороги Странник, метрах в пяти позади уткнувшейся в форменную Весту серебристой Тойоты. И было неясно, с какой целью мчался немецкий сейф на колёсах. Помочь? С чем именно? Отойти или остаться?
В десяти метрах до полицейской Лады Гелик дёрнулся и ушёл в занос. Рыскнув носом в сторону хвоста гаишной машины, чёрный куб резко вильнул обратно. И, кажется, заблокировал колёса, рванув ручник. И поехал дальше, теряя скорость, боком, перпендикулярно дороге. Будто скаля квадратную пасть на скорую, в ужасе стоявшую перед ним на обочине. Со свистом и скрипом резины по плохому асфальту. И остановиться до Весты он вряд ли успевал.
Стволы в руках Мастеров смотрели прямо на кабину. Мне отсюда, их глазами, было видно, что старый выцеливал водителя, а Саша «держал» заднее окно. Чёрный матовый гроб на колёсах летел навстречу полицейской машине. Так они и встретились, борт в борт. Только за секунду до удара металла о металл задняя правая пассажирская дверь Гелика распахнулась и в проёме появилась крепкая фигура. Глазами Ключника я успел ухватить только светлые волосы короткой стрижки полубокс, темные усы и глаза, что горели в полумраке салона, будто волчьи в ночном лесу.
Когда борта немецкой и русской техники столкнулись, чего тут и в войну не бывало — не доходила до этих мест немецкая техника — пассажир в полном соответствии с законами физики оторвался от сидения и оттолкнулся от подножки, на которую уже вынес правую ногу. И полетел к нам. Прямо по воздуху. Как в кино. Что-то подобное я видел, но не так близко и не так эффектно. Там, в кино, кажется, старина Брюс Уиллис, в годах уже, похожим образом выходил из машины, что продолжала не то вираж, не то поворот. И палить начинал, едва утвердив ноги на дорожном покрытии, помню.
Этот же бэтмен летел, асфальта не касаясь. Только Кольта 1911 Para G. I. Expert у него в руке не было. У него и руки-то не было.
* коми войтыр (коми) — народ Коми, группа финно-угорских народов, проживающих главным образом на северо-востоке европейской части России.
** стрелялка — дефибриллятор (местный жаргон работников скорой медицинской помощи).
Глава 25Возвращение
Мастера, дед и внук, разжали ладони и синхронно, как в балете, шагнули вперёд. Ещё до того, как их пистолеты глухо одновременно звякнули об асфальт, они, вытянув навстречу руки и чуть подсев, приняли одинаковые стойки, образовав подобие коридора. С одной стороны которого лежал Странник с молчавшим сердцем в окружении оцепеневших врачей. А с другой летел Мастер, Воин и Разбойник, полыхая Ярью, слепившей глаза белым пламенем. От такого и мёртвым не спрячешься. Достанет. И вернёт.
Да, я тогда ничуть не ошибся, подумав, что с оскаленной в рёве пастью, с зажатым в руке оружием, застыв в полёте, в невозможном яростном рывке над чёрной водой меж изрубленных бортов, он смотрелся бы очень живо и естественно. Так и было. Летел — залюбуешься. Жаль, недолго.
В этот раз тёмной рекой был раздолбанный старый серый асфальт. На одном берегу которой, выбиваясь из сил, меня тянули из бездны, из пучины, из-за кромки друзья. Двуногие и предвечные. Старые и молодые. Знающие и нет.
А с другого берега, от домчавшегося-таки, сломав половину вёсел, изодрав борта и истрепав паруса, варяжского драккара летел стрелой или соколом ещё один друг. Один стоивший нескольких ватаг, злых до драки, вселявших ужас в мирный побережный люд.
Его подхватили крепкие руки деда и внука, не дав ни пролететь мимо, ни упасть. Хотя этот вряд ли упал бы. Судя по пылавшей в нём Яри, он бы скорее вспахал асфальт, оплавляя разломанные края, и остановился возле меня, по пояс уйдя в дымившуюся землю, как спускаемый с орбиты аппарат или метеорит.
Гася остатки инерции, старый пират сделал два последних шага ко мне, опускаясь на одно колено и выдёргивая на ходу из-за спины какой-то подсумок камуфлированного цвета. В хромированной хваталке, заменявшей ему левую кисть, был зажат термос. Старый, выцветший, из зелёной пластмассы. Один в один такой же, из какого выпаивал Алиску Мастер Шарукан в своём брянском подвальном ателье. Они у них штатные, что ли, термосы эти? Табельные?
Из подсумка правой рукой он выдернул два пластиковых пакета с прозрачными трубками, к которым крепились иголки-«бабочки», точь в точь как на системах капельниц. Наверное, это они и были. Только содержимое пакетов настораживало — ни одного лекарства похожей расцветки я не помнил. Чем-то было похоже на разведённый хлорфиллипт, которым в детстве полоскал горло. Тот тоже был насыщенно-зелёный, яркий, хоть и мутноватый. Здесь в пакетах был прозрачный раствор. Который, кажется, чуть светился изнутри, флуоресцировал. Ну, или это свет так падал. Солнце, кстати, будто обрадовавшись тому, что кавалерия успела вовремя, стало светить ярче. Или это я теперь его так воспринимал. Тоже обрадовавшись. Очень.
Пакеты Никола швырнул замершим с другой стороны от меня мужикам, Артёму и второму, в синем. Фельдшеру, судя по форме. Они поймали их на лету и без вопросов принялись закатывать мне рукава, явно готовясь заливать зелёную жижу внутривенно. В так любимой Болтуном манере — без единого слова или вопроса. Сам он освободившейся рукой откручивал белую крышку-чашку с термоса. У него она была исцарапана сильнее, чем у Шарукана.
— Зонд, — негромкий голос пирата как дёрнул пожилого фельдшера. Он развернулся на одном колене к синей объёмной сумке, что стояла за его спиной, в секунду выдернул оттуда прозрачный запаянный пакет с какой-то трубкой и протянул над моим лицом Николе. Тот кивнул, принимая. А пожилой снова крутанулся до сумки и протянул следом какую-то прозрачную воронку. И по указанию глаз Болтуна положил её мне на грудь. Приготовления эти мне не нравились категорически. Но шевелиться я всё равно не мог.
Однорукий Мастер осторожно передал открытый термос Косте Артисту, что замер справа от него, молча следя за каждым движением, готовый помочь. Мне в это время как раз втыкали иголки в вены, и я чуть отвлёкся. Поэтому когда увидел в руке пирата здоровенный шприц с длинной иголкой — аж вздрогнул. А когда тот, размахнувшись, едва ли не из-за головы вколотил мне иглу на всю глубину в грудь — дёрнулся, как от разряда тока. Но Болтуну было явно плевать — он действовал быстро и крайне эффективно, как умел. Скосив глаза к носу, я пронаблюдал за ходом поршня в шприце, чувствуя сперва разливавшийся в груди холод. А сразу следом за ним — расходившиеся одновременные жар и резь, как при изжоге. Только не в желудке. А во всём мне. От сердца — повсеместно. Я бы привычно замерил время, потребовавшееся на то, чтоб гореть и резать начало всё тело, ударами сердца. Но только пульса по-прежнему не было.