— Как мне звать тебя? — выдохнул я, попутно удивившись, зачем надо было напрягать рёбра, пресс, язык и голосовые связки, если можно гораздо проще.
— Как я могу тебя называть, чтобы не обидеть нечаянно незнанием? — мысль передавала больше, чем самая артистичная интонация.
Дядя Митя, казалось, услышал подуманное мной — брови разошлись от переносицы, на лице расцвела улыбка, словно он встретил родного человека после долгой разлуки.
— Как хочешь — так и называй. Нам не нужны имена. Это вам сложно говорить и думать о том, чему нет названия. До поры. Митяй зовёт меня бесхитростно: «Дуб», — если мне не показалось, то в потоке проскользнула ирония. «В потоке» — потому что это не было сказано, произнесено, продумано или как-то по-другому воспроизведено. Это была чистая энергия, что струилась вокруг и сквозь меня, откуда я мог достать то малое, что было доступно. И надеяться на то, что со временем будет доступно больше. И что это время настанет. И мне доведётся встретить его живым.
— Он хорош, Митяй. Он умеет и не боится думать. Теперь ты понимаешь?
— Да, Дуб. Хорошо, что ты настоял. Едва не разминулись мы со Славкой, — мысли деда не были потоком энергии. Они воспринимались её сгустками. Пришло на ум странное сравнение: Дуб играл на орга́не, как музыкант-виртуоз. Лесник одним пальцем тыкал в детское пианино на батарейках, пробуя попасть в мелодию.
— Я рад встрече и знакомству, Дуб. Жаль, что не смог встретить тебя раньше. Скажи, чем я могу помочь тебе? — я надеялся, что мои мысли будут звучать хоть немного складнее дедовых.
— Рад и я. И сожалею о случившемся с тобой. Это плохо и неправильно. Но это наука и опыт, а они редко бывают приятными, к скорби моей. Почему ты сказал «Славка», Митяй? — один из листов на правой ветви дрогнул, будто Дуб заинтересованно поднял бровь в сторону Алексеича.
— Ты же знаешь. А, надо, чтоб он тоже знал, я понял, — и лесник рассказал-промыслил его давешнюю выкладку про Ярь и Славу, и их соотношение во мне.
— Логично. Разумно. Но неверно, — Дуб отозвался тут же. И, кажется, эту связку сочетаний он донёс привычно, будто привык повторять её очень часто, как любимую поговорку.
— В нём редкий по нынешним подлым временам запас Яри, Митяй. И это вредило ему всю жизнь. Нельзя жить вольно, пытаясь угодить сперва родне, потом любимой, потом князьям. Не умеет. Но хочет научиться. А значит — может. Ты спросил, чем можешь мне помочь, Яр. Начни помогать с себя. Из больного — плохой лекарь. Из немого — неважный певец. Слабый — не лучший защитник.
Я чувствовал, что Дуб сообщал что-то бо́льшее. Но мне не хватало понимания. Как в той истории с измерениями.
— Да, я хочу научиться. Ты можешь дать мне мудрость и силу, Дуб? — мне казалось, что каждая следующая умозрительная реплика, если можно так сказать, получалась легче и свободнее.
— Ты уже учишься. А мудрость и сила изначально даны каждому разумному. Развивать их, оставить как есть или отказаться от них — личный выбор. Тобой всегда двигал долг, воспитанный с юных лет. Ты был должен слушаться, выполнять указания, соответствовать ожиданиям. Не вини за это родителей, это не их ошибка. Их самих так воспитали. Долг и рабство — разные вещи. Ведь даже понятия отличаются. Вас слишком давно приучили подменять одно другим.
Казалось, я по-прежнему понимал не всё, что сообщал Дуб. Так бывает, когда начинаешь учить чужой язык и читаешь текст на нём — догадываешься о смысле по знакомым словам и контексту. А ещё мне припомнились учения и религии, где деревья давали знания. И везде это откровенно порицалось. Но те, кто повисел на копье, прибив себя к стволу, или отведал плодов, признавались равными Богам. Правда, пользы с того было очень по-разному.
— Он определенно хорош, Митяй! Он учится на несколько порядков быстрее. До сказки о вашем одноглазом Боге дошёл после третьего вопроса, из которых один был данью вежливости, второй показал его человеком чести, а третий раскрыл его слабость.
Лесник светился гордостью, будто я был его любимым учеником или родным сыном.
— Да, ты можешь стать сильнее и мудрее, Яр. Ты слишком часто умирал за краткий промежуток времени даже для людей. Потеря части себя — всегда смерть, что бы ни говорили ваши пророки. Ты сохранил жизнь, пусть и волей случая. И взял её в свои руки. Я полагаю, тебя ждёт большое славное будущее. Или спокойная размеренная жизнь. Потому что теперь ты знаешь, что сам волен выбирать дорогу.
— Задавай свой вопрос, Дуб, — попросил я. Мне в голову не шло больше ни единого вопроса, которым стоило бы прямо сейчас озадачивать разум такого уровня и масштаба. В ней, в голове, вообще стало как-то просторно и свободно. Казалось, все накопленные за всю жизнь знания могли поместиться в спичечном коробке. А я стоял даже не под сводами храма вселенской мудрости. А под высоким чистым небом. И мудрость была вокруг меня. Я знал, что могу научиться находить её сам.
— Сколько зим своей жизни ты готов подарить мне, Яр? — в вопросе не было даже намёка на эмоции.
— Возьми столько, сколько считаешь нужным, Дуб, — я, кажется, начал отвечать раньше, чем завершилась мыслеформа.
Никогда не умел торговаться. С мамой на рынке мне было неловко. Даже когда узнал, что это особое правило коммуникации, что купить у восточного человека что-то не торгуясь — значит, обидеть его. Даже это понимание не убирало неловкость, испытываемую с детства. С Богами торговаться было вообще как-то глупо. Особенно принимая во внимание то, что я, судя по скорости ответа, начинал всё лучше понимать этот странный язык энергий.
— Без яри в душе так не ответить, Митяй. Теперь, в это время, один человек из нескольких тысяч не стал бы считаться, выгадывать и искать свой прибыток. И ты привёл именно его.
— Ты всегда учишь, что случайности не случайны, — Алексеич почтительно склонил голову.
— Именно так, Митяй. Именно так.
В безмолвном разговоре возникла пауза. Лесник сидел рядом, не сводя с Дуба глаз. Я продолжал восхищаться той широтой и высью, что открылась мне в моём же собственном сознании. Чем занимался Дуб — даже думать не хотелось. Я понял тех, кто из поколения в поколение отдавали ему самое дорогое и важное. У меня кроме этой жизни, если вдуматься, ничего не оставалось. И пожертвовать… Нет, неправильное слово. И подарить её ему было не самой плохой идеей. С его знаниями и возможностями он явно использовал бы мою силу лучше меня.
— Я благодарю тебя, Яр! — необъяснимое чувство радости и щенячьего восторга вспыхнуло в голове, душе, сердце, в каждой клетке, кажется. Хотя за что было меня благодарить — не понимал.
— Но меня же не за что, — оказывается, и мысль может «звучать» растерянно.
— Ты открыл сердце. Ты готов меняться. Ты знаешь о чести. Это достойно благодарности и уважения, человек. И если ты готов принять совет — я дам его.
— А как же отдать годы жизни?
— Ты вряд ли сможешь представить или вообразить, как долго я живу. И за всё это время я так и не научился забирать силу у тех, кто слабее.
Глава 6Советы мирового древа
Мы вышли из странного овина, который одновременно оказался и оранжереей, и обсерваторией, и музеем, и алтарём. Алексеич, проходя мимо шнура к бане, пощупал портянки и досадливо поморщился — не высохли. Я упал на лавку и попробовал унять хоровод мыслей, что кружил и увлекал, не давая сосредоточиться ни на одной. Буквально любая тянула за собой из памяти обрывки образов, странных очертаний, форм, звуков, цветов и запахов. Которых там до этого точно не было. Откуда бы мне помнить, как пахнет папоротников цвет?
Дед вернулся из избы с чайником в одной руке и двумя эмалированными кружками в другой. Сел на лавку с другого края и расположил между нами всё принесённое. Из кармана штанов достал банку сгущёнки. И вторую — из другого. Разложил неторопливо складной нож, старый, сильно сточенный, с чёрными пластмассовыми накладками на боках рукоятки. На них была изображена странного вида белка, с коротким хвостом, непропорционально длинная и какая-то толстозадая. Лесник пробил по две дыры в каждой из банок: одну побольше, вторую совсем небольшую, чтоб только воздух проходил.
— На-ка вот. Я всегда, когда от Дуба выхожу, полбанки выпиваю. Он говорит, что нам трудно с непривычки много информации усваивать, мозги сладкого требуют. Столько лет хожу — а всё никак привычку не выработаю, — проговорил он и присосался к банке.
Я повторил его движение, отметив, что руки холодные и дрожат. Пришлось держать жестянку двумя ладонями. Сладкая густота, казалось, до желудка не доходила — всасывалась сразу во рту и напрямую попадала в мозг. Почудилось, что вокруг даже как-то просветлело. Только сейчас заметил, что в глазах было темно с того самого момента, как вышли их овина.
— Амбар. Дуб говорит, что это слово лучше подходит. Древние персы так называли свои хранилища, потом и у нас прижилось. Была бы печка внутри — был бы овин, — дядя Митя снова ответил на вопрос, не прозвучавший вслух. Я кивнул, не отрываясь от сгущёнки.
Запивая прямо из носика, мы «чаёвничали» до тех пор, пока моя банка не стала издавать неприличные звуки, а после опустела вовсе. Дед отставил свою раньше. Видимо, какая-никакая, а привычка у него всё-таки была.
— Я думал, дня три в амбаре просидели, — выговорил-таки я, прополоскав липкий рот крепким чаем.
— Всегда так кажется, ага, — согласился лесник.
— А если по солнцу смотреть — часа не прошло.
— Час с копейками. Девятый доходит. Что делать думаешь? — он смотрел на меня выжидательно.
— Ты что-то должен мне показать. Что-то важное. А потом я поеду к твоему коллеге, Сергию, — ответил я, попутно удивившись, что эти, будто давно решённые, планы выплыли словно сами собой разумеющиеся, без усилий и каких-либо противоречий с моей стороны.
— Ого. Шустро. Не удивительно, что сгущёнку всю всосал — как не бывало. Видать, многое сразу Дуб поведал? — под седыми кустистыми бровями горел интерес.