— О, Тёмыч, привет! Принёс? — в голосе продавца-инвестора сперва звучала неискренняя радость, а потом — жёсткое нетерпеливо-требовательное ожидание.
— Жень, дай неделю, а? Заказ сдаю послезавтра, придёт расчёт — всё верну, правда! — прыщавый сразу начал скулить.
— Не, Тёмыч, так дела не делаются, — Жека сложил руки на груди и говорил через губу, — ты и так две недели уже мне мозги паришь! До конца дня срок был? Полдня осталось. Ищи где хочешь, не мои проблемы.
Пятно внутри него пульсировало в унисон с мраком под рёбрами парня напротив. Я чувствовал, как энергия перетекала от одного к другому.
— Жень, ну негде сейчас, вообще негде! Мамка лежит-не встаёт, отчим синий вторую неделю, если б и было что из дома взять — всё равно не вытащить. Ну неделю всего, Жень! Ну пожалуйста, — губы тощего задрожали и на глазах показались слёзы. Выглядела вся эта сцена мерзко.
— Ладно, хрен с тобой. Пять дней даю. Но принесёшь не двадцатку, а двадцать две пятьсот, понял? — Жека навис над стойкой и едва носом не упёрся в давившегося слезами парня перед ним.
— Да я ж всего семь тысяч занимал, — проныл было тот.
— Ты не занимал! Ты оформил кредит! По закону! И отдать должен был в срок, без всей этой хрени «Женя, дай недельку, Женя, дай вторую»! Всё! Пять дней у тебя. Двадцать две пятьсот. Мне похрену, где брать будешь. Вали отсюда, не видишь — у меня люди?
Сутулый выскочил за дверь, как и не было его — только железка над дверью позвякивала, подтверждая уход посетителя. Я присмотрелся к ней. На металлических трубочках, что висели вокруг какой-то гайки на леске, виднелись странные значки. Точно такие же, как на той деревянной соломинке, через которую бывшая подселила мне споры.
— Чо замер-то, Змей? Батарейку брать будешь? — вернул меня обратно голос Женька́.
Было нежарко, но за десять минут ходьбы до гаража я вспотел, как мышь. Виной тому был в первую очередь тяжеленный аккумулятор, что ехал на плече. А во вторую — то, что я теперь был точно уверен в правдивости, реальности знаний и воспоминаний, переданных мне Дубом.
Распахнутые ворота запустили в старый гараж воздух и солнечный свет, хоть и с самого краю. Вытолкав Форда наружу, поднял капот. Снял воздушный фильтр — без этого старую батарейку было не снять, а новую, соответственно, не установить. Накинув клемму, увидел искорки, понадеявшись, что это те самые искры жизни. И искренне обрадовался, глядя на загоревшиеся пиктограммы на панели приборов. А ещё удивился тому, что двигатель запустился, несмотря на горящую лампочку уровня топлива. Надо было спешить. До ближайшей заправки меньше двух километров, можно было и «на пара́х» доехать, как мы в юности считали. Но проверять и попадать на чистку и замену топливной системы сейчас не хотелось совершенно.
В спешке, закрыв одну воро́тину, потянулся было за другой, как вдруг глаз зацепился за что-то внутри бокса. Солнечный луч, будто ударившись о штыковую лопату, стоявшую там же, под выключателем, где и совковая, странно отыграл на противоположную стену, подстветив что-то на полке, висевшей на уровне глаз. Обычная, облепленная тёмно-коричневым шпоном, она висела тут столько, сколько я себя помнил. Последнее стекло в ней я выбил случайно локтем, когда в спешке скидывал свитер. В Форде на заднем диване тогда ждала Катя. То есть бывшая, да. До свадьбы тогда был ещё год.
Луч указал на круглую жестяную синюю банку из-под печенья, обсыпанного сахаром, которое я так любил в детстве. Оно, конечно, было слишком жирным и сладким, но кто из нас задумывался об этом, когда был маленьким? А кругленькие ещё были посыпаны корицей — самые вкусные. Я снял жестянку с полки. За ней стояла древняя банка из-под растворимого кофе, коричневая, со странной надписью «Cacique». Я совершенно точно видел её впервые в жизни. Поддел отвёрткой крышку, которую, судя по пыли, такой же, как и на всём вокруг, вряд ли трогали последние лет пять. Ну, три так точно. Внутри оказались скрученные края обёрточной бумаги, плотные, светло-коричневые. Развернув их, я увидел на дне какие-то монеты. За спиной чихнул Форд. Этот звук будто пнул меня, прозрачно намекая, что двум тоннам железа гораздо проще добраться до заправки своим ходом, чем моим. Схватив банку, я быстро захлопнул вторую створку, закрепил шпингалет и навесил на калитку замок. В этот раз она закрылась гораздо быстрее.
Бак залил полный. Семьдесят литров девяносто пятого обещали мне семьсот километров до следующей заправки. До Брянской области, того места, которое было мне нужно, навигатор показывал всего четыреста пятьдесят. Надо бы ещё еды какой-нибудь на дорогу взять, и воды. А денег после покупки аккумулятора оставалось совсем немного.
Про банку я вспомнил, только отъехав от колонок с пистолетами, встав за остановкой Поддубки, носом к городу. В планах было заехать на кладбище, попрощаться, выехать с объездной на шоссе — и вперёд, до МКАДа. Но взгляд в жестянку и бумажный свёрток внёс коррективы в изначально стройный план и маршрут. Потому что с семи монеток диаметром около дюйма, на меня внимательно смотрел профиль Императора и самодержца всероссийского Николая Второго.
Вот тебе и привет от папы… У нас в семье была байка о том, что какой-то дальний родственник, давно покойный, решил собрать на свадьбу дочки всю родню. Народу приехало — уйма, селились у соседей и знакомых, заняли всю улицу. А на третий день гулянки тот решил позвать самых стойких на рыбалку. Желающих набралось — полный ПАЗик. В омутах и заводях Клязьмы между Ковровым и Владимиром, в озёрах, что имели странную форму подковы, будто по округе ходил великанский конь Святогора-богатыря, рыбы всегда было больше, чем рыбаков. Вот там-то полупьяная гоп-компания свадебных гостей и выдернула на берег бредень, зацепивший глиняную корчагу размером с ведро, облепленную водорослями и перловицами. Набитую царскими червонцами. Маленький я тогда был уверен, что это — красные бумажки с профилем дедушки Ленина. Родственник раздал всем поровну, посчитав, что это — очень хорошая примета, и молодых должна была ждать долгая, счастливая и богатая жизнь. А ещё я помнил, как в тревожные и небогатые годы, сидя за кухонным столом, желтоватую столешницу которого пересекала по центру широкая светло-голубая полоса, родители вполголоса рассчитывали, на сколько хватит оставшихся сахара, соли, крупы и макарон. А отец, задумчиво потирая шею, говорил: «хоть к дяде Жене на Клязьму езжай». Обычно через день-другой после этого дома появлялись тушёнка, мука́ и даже колбаса.
Семь монеток. На каждой — голова Николая Второго, смотревшего куда-то влево. На обратной стороне — двуглавый орёл со скипетром и державой над надписью: «10 рублей 1910 г.». Каждому жёлтому кругляшку — больше века. Батя, вроде бы, говорил, что их было десять. Выходит, три мы проели всей семьёй в девяностые.
Форда оставил на парковке торговой площади, между городским рынком и Посадом. Пройдя мимо рыночных ворот, свернул направо, вдоль вала, что высился по левую руку. Народ сновал по Советской площади, от Загорской и Профессиональной улиц тянулись ручейки горожан — четверг, базарный день. Где-то, говорят, по пятницам или субботам принято на рынки ходить, но у нас всегда ходили по четвергам. Вспомнилось, как родители покупали мне квас из жёлтой бочки, молочный коржик или песочное кольцо — большое, круглое, посыпанное рубленым арахисом, которое приходилось держать двумя руками, потому что угадать, как именно оно расколется, когда укусишь, было совершенно невозможно.
Несколько раз ловил себя на мысли — как же выживают эти странные лавчонки? Темноватые углы, где стояли крохотные верстачки, на которых были закреплены тиски и гудели точильными камнями небольшие станочки. На стене висели напильники всех видов и форм, а рядом — заготовки для ключей, стальные или латунные. Много ли народу теряет за жизнь ключи? Сколько их надо сделать, чтобы отбить аренду и заработать на еду? Почему-то эти мысли посещали только тогда, когда проходил мимо подобных уголков, где спокойно сидели мужички пенсионного возраста и чаще всего что-то читали или слушали радио. Мыслей хватало шагов на пять-шесть, и они странным образом покидали голову бесследно. До следующего раза. Теперь же, от Дуба и дяди Мити, я точно знал, чем отличаются такие «пункты оказания бытовых услуг населению». И что ключ на вывеске должен быть обязательно или чёрным, или серебристым, но точно не жёлтым, золотым или латунным. В лавках с «золотыми» ключиками предложат оставить номер телефона или заполнить квитанцию, где непременно должен быть указан номер квартиры. Которую через некоторое время в лучшем случае затопят соседи, или обнесут жулики. А в незаметном месте, над плинтусом, за батареей или под потолком появится небольшое пятнышко чёрной плесени, которую не возьмёт никакая хлорка. В квартире станут чаще болеть дети, старики и животные. А вскоре кто-то умрёт.
Под вывеской с серебристым ключиком сидел плечистый здоровяк с короткой седой бородой, в очках с толстыми стёклами. Глаза, выглядевшие за ними непропорционально большими и чуть удивлёнными, смотрели на меня.
— Поздорову, мил человек, — склонил я голову, повторяя то, чему учил Алексеич, — по пути от синя камня к белому притомился я. Поможешь ли?
— Здрав будь, Странник, — басовито ответил непростой слесарь, откладывая свою книгу. — чем смогу — помогу. В чём беда твоя?
Это была именно та фраза, слово в слово, которую мне следовало услышать от него.
— Нужно поменять старые деньги на новые, только времени мало у меня — впереди дорога дальняя, а в конце неё ждут давно, — слова будто сами возникали на губах.
Я протянул под разделявшим нас стеклом ладонь, на которой лежали три монеты. Седой подставил руки ковшиком, осторожно подхватил их, соскользнувших вниз. Осмотрел внимательно, неторопливо. Поднял очки на лоб, зажал глазом что-то вроде монокуляра, как у часовщиков или ювелиров, и изучил золотые десятки ещё и сквозь него.
— Прямо сейчас невыгодно будет. Полтора часа дашь мне? Получше получится, верно тебе говорю, Ярослав, — мастер отложил своё приспособление и опустил обратно очки, глядя на меня. Услышав собственное имя от человека, которого видел впервые, я замер, вскинув брови.