Тонкие ростки, показавшись из пустой блестящей дыры, приоткрыв запавшее верхнее веко, подцепили и втянули глаз обратно. Судя по взгляду Энджи, что прерывисто скулила на одной высокой ноте и смотрела куда-то на левую сторону сестриной головы, от которой, по идее, мало чего должно было остаться, там тоже всё было не так, как в жизни и в кино. Звук, с которым встал на место левый глаз чёрной «Машки» я не забуду никогда.
— Дураки двуногие… Хороша была Маруся — краше не было в селе… — чуть невнятно проговорила покойница. Со стороны Лины раздался свистящий всхлип, и она, кажется, упала в обморок. Повезло.
— Ладно, сейчас с вами закончу — и эту мелкую займу. Тесновато, конечно, но что поделаешь, — левый глаз как-то механически, в два движения, только что без железных щелчков, опустился на Энджи. Правый смотрел на меня. В расширившемся вертикальном зрачке копошились какие-то тонкие нити. Иногда высовываясь чуть наружу, будто змеиные языки.
— Залп! — заорал я первое, что пришло на ум.
И снова звука не было. Но на груди фигуры передо мной, на той цели, куда и слепой бы попал, наверное, появились три точки. Вместо ожидаемых пяти. И стало ещё страшнее, прям до трясучки. И почему она не падает? Где все эти киношные эффекты? Где дробовики, огнемёты и пули «дум-дум», как у Андрея Круза, после которых в выходное отверстие не то, что кулак — голову засунуть можно⁈ Вместо этого, я смотрел, как над полушариями груди снаружи, а, главное, под костями внутри, затягивались три несерьёзных дырочки сантиметрового примерно диаметра. И кровь из них почти не шла.
— Ты разозлил меня, Ярик-дурачок! И умирать ты будешь плохо, как собака! — проговорило туловище передо мной, деревянно, по-марионеточному, шевеля нижней челюстью.
И тут полыхнуло во мне. Весь страх, что копился с самого начала, с тех пор, когда не своим голосом зашипел Мастер, схватив пистолет, когда я узнал историю Заряны, когда увидел, на что способна эта тварь, вживую — перегорел. Переплавился. Стал злостью, на которую никогда не был способен Ярик, и вряд ли потянул бы Славка. Потому что Яр, будто опомнившись, выпутавшись из сетей чёрных нитей, отвлекающих и мешающих, сбивающих с мыслей, увидел перед глазами последние секунды жизни Чапы. Маленькой спаниельки, скулящей и дрожащей от мучительной боли. С гаснущими глазами, полными собачьих слёз. Которую через несколько часов закопал под берёзкой.
В то, что я умею так двигаться, не верилось. О том, как у меня не оторвались друг от друга руки, ноги и голова, старался не думать. На то, что я делал — не хотелось даже смотреть. Но то, что выстрелов больше не последовало, могло означать две вещи: или бойцы Шарукана боятся задеть меня, или их всех уже «держит» второй ранг, и сейчас их пули полетят мне в спину. Последний вариант был прискорбным. Но, увы, более реальным.
Обломок палки, оказывается, успел вполне нормально схватиться в костре. Поэтому, когда я махнул им в сторону тёмных глаз, по-прежнему смотрящих в разные стороны, как у хамелеона, раздался звук, будто кто-то рвал брезент: гул и треск одновременно. А от метрового факела во все стороны брызнули искры. Когда тварь подняла руку, чтобы так же перехватить последнюю часть моего оружия — чуть повернул кисть, и горящая палка, перемахнув растопыренные пальцы, вошла головешкой прямо под нос.
Сквозь шипение и вонь прорвался какой-то икающий крик, будто оно никак не могло определиться — стоит кричать, или лучше поберечь воздух в залатанных лёгких? Но едва я вырвал из чёрной пасти головню вместе с частью зубов и, кажется, прикипевшего языка, как раздался визг. Хотя, это слово и близко не походило на тот звук. Даже не звук, а какое-то другое, более объёмное явление. Никогда ни от чего раньше не возникало чувства, что в оба уха забили по докрасна раскалённому шилу, и продолжают вдавливать их глубже и глубже.
Я потерял ощущение верха и низа. Не видел ничего вокруг. Но ещё чувствовал под пальцами левой руки ткань Машкиной кофты. А над правой — жар углей, дотлевавших на моём изломанном факеле. И терзающую боль в голове, лишающую сил и воли. И именно её необъяснимо и непонятно удалось направить вслед догоравшей злости. Это было правильным решением.
Продолжая вбивать обгоревшую палку в верхнюю часть туловища врага, я не сразу заметил, что давление на уши ослабло. А потом вдруг взлетел и повис над землёй. И задрожал, будто вершина вишнёвого дерева, которое трясла чья-то очень сильная рука.
На лице стало мокро. Что-то непонятное скользило по нему губкой. Откуда в лесу губка?
Левый глаз открылся первым. Сквозь муть и кровавую пелену в отблесках костра я увидел сперва здоровенные руки, что трясли меня за грудки. А потом их владельца, Шарукана. Он скалился и разевал рот, а глаза были страшными. С такими даже не умирают. С такими детей хоронят.
Я чуть качнул головой. Воздуха во мне не было ни глотка, и говорить было нечем. Как Мастер заметил слабое движение — не знаю, но тряска оборвалась, а в ступни ударил мох. Больно-то как, будто на бетон со второго этажа сиганул. Левой рукой зажал нос и «продулся», как, бывает, помогает, если много ныряешь, или самолёт резко теряет высоту.
— … держи, Яр!…скорее!… тут поляжем! — донеслись какие-то обрывки, как сквозь подушку.
Тем же левым глазом заметил странную ветку, что едва виднелась из кулачища Мастера. Фокус как-то не спешил наводиться на неё. Мысли тоже не торопились появляться в звеневшей голове. Но для покойника мне было слишком много где больно. И везде — очень зло.
— … колом в землю!…сказал, сам поможет! — судя по глазам, рту и летевшим мне в лицо брызгам слюны, Шарукан был в крайнем возбуждении и орал так, что деревья, наверное, пригибались. Может, и к лучшему, что меня до этого другой Соловей-разбойник оглушил. Хотя, скорее, Лихо Одноглазое. И нихрена не к лучшему.
— Да приди ты уже… Сказочник…ый! — в этот раз пробелы слуха явно фильтровали мат. Жаль, он Речью не владеет — содержательнее была бы беседа.
— Яр, очнись. Оно сейчас поднимется. И все вы умрёте. Медленно, — я даже головой закрутил, пытаясь найти Древо. «Голос» в голове принадлежал ему.
— Я в руке Шарукана. Возьми, призови Яри, сколько сможешь, и пробей этот сосуд насквозь, до земли. Мы постараемся помочь. Времени нет! — на последней фразе сигнал усилился, и уши заболели ещё и изнутри. Кто из них первый меня доконает, интересно?
Но мысль я додумывал уже сжав правую обожжённую руку на странной ветке, что тянул мне Мастер. Тонкие плёночки пузырей на кисти лопнули, брызнув во все стороны сукровицей. А я не придумал ничего умнее, чем протереть этим чёрно-красным полопавшимся кулаком место, где должен был оставаться правый глаз.
Он открылся. И даже настроился на бинокулярное зрение, сведя в одну две копошащихся во мху изуродованных фигуры. Ого… Это я её… его… их так?
Одна нога в кроссовке, вторая без, с ногтями на пальцах, выкрашенными в какой-то, неразличимый в потёмках, цвет. Спортивные штаны, заправленный в них низ блузки. Верх которой, как и верх туловища вместе с головой, выглядели — не приведи Бог увидеть. И руки, что будто жили своей жизнью, подгребая под себя мох, словно взбивая перину. Но это была не агония — оно пыталось подняться. Почти без головы и с зияющими рваными ранами почти везде под ней. Из которых, как из раковины рака-отшельника, высовывались тонкие ростки. Часть из них исследовала воздух, как щупы или змеиные языки. Другая — стягивала края ран.
— Не медли! — прозвенела в голове ветка, зажатая в обожжённой правой руке. Оказывается, я ещё мог удивляться. Значит, пока был жив.
Вцепившись в неё ещё и левой, прижав пальцы, что так и норовили соскользнуть, размахнулся и резко, с хеканьем, как колун бросил палку вниз. Острый край пробил грудную клетку ниже того, что осталось от богатого бюста. Единственная мысль была о том, чтобы край не упёрся в позвоночник — тогда до земли не достанет, а Древо говорило, что это важно. Навалившись всем весом, вогнал кол глубже. И тут какой-то непонятный ошмёток, лоскут кожи с куском нижней челюсти, взвился змеёй и ужалил меня в левое предплечье.
— Ярь! — раздалось в голове многоголосо. Кажется, я узнал дядю Митю, Осю и Сергия. И, вроде бы, даже Дуба различил.
А справа, на самом краю поля зрения, судорожно дёрнулась Лина. И горлом у неё пошла кровь. Ну, или что-то тёмное — не разобрать было. Да чего же они все умирают-то вокруг меня⁈
И вот тут-то Ярь и вернулась. В этот раз вызванная не страхом, не болью, не жалостью. А самая натуральная злоба. Хотя, скорее, всё же ярость. Потому что злость всегда называют чёрной. А ярость бывает багровая или алая. Или, как выяснилось, белого каления. Вот такая. И всю её я выпустил в зажатый скользкими пальцами осиновый кол, что прижимал к земле вырывавшееся чёрное зло. И понял, почему Деревам раньше поклонялись, как Богам. А потом умер.
Глава 23В лазарете
В голове на одной ноте звучала одна и та же фраза. В который раз.
— Чё-о-о-орный во-о-оро-о-он, что-о-о ж ты вьё-о-ошься-а-а!..
По кругу, будто на бесконечном повторе. Казалось, Сергий задался целью научиться передавать ноты Речью. Беззвучной и бессловесной системой обмена образами и мыслями. И, судя по его вековому опыту и настойчивости — что-то должно было получиться. Но пока вышло только в корягу заколебать всех, кто был в пределах досягаемости. Даже Павлик не удержался, выдав из дому снова:
— Деда! А-а-ать!
— Вот! Слышь, Серый? Дитё малое — а уже дело говорит! Ты или целиком пой — или пластинку меняй. А то надоедать начинаешь, — отозвался спящий вроде бы Ося.
— С-с-с-с… с-с-с-с, — начал было я, но сразу понял, что опять рано.
— Ты Речью говори, Аспид. Ры-ры-рано тебе пока ва-ва-варежку разевать, — Древо стебало меня, кажется, с того самого момента, как я очнулся. В амбаре. Рядом с дедом Сергием, которому при всём плохом освещении больше семидесяти бы не дал. И в таком же, как у него, ко́рзине.