Дубль два — страница 6 из 52

Я на всякий случай заглянул под скатерть. На стене под столом к бревну была прикручена розетка. Обычная, квадратная, бежевая. Легран. На рынке такими торговали, помню, в соседнем павильоне. И провод к ней шёл самый обыкновенный, белый.

— Пошли, книгочей подозрительный, — хмыкнул старик, — надо перекурить это дело.

Я поднялся и потянулся следом за ним. Но сперва помог убрать со стола. Чашки сполоснул под рукомойником и передал деду — он поставил их на решетчатую сушилку в верхнем шкафчике, крашеном в светло-голубой, с прямоугольными стеклышками за широкими штапиками. Сковородку он забрал с собой на улицу.


Уселись прямо на ступеньки крыльца, между резными столбиками, покрытыми, кажется, лаком. Батя таким пол на веранаде красил, то ли палубный он, то ли яхтенный — сейчас не вспомню. Но точно запомнил, что к олифе руки липнут, а после этого лака дерево гладкое, будто стекло, становится. Эти столбики выглядели янтарными, и утреннее солнце блестело в них, как в начищенных медных трубах торжественного оркестра, молчащих перед тем, как над толпами разнесутся звуки марша.

— Надумал ли? — спросил, не поворачиваясь, лесник, лизнув лоскуток газеты, выдернув и сложив обратно в кисет лишние нитки табаку.

— Чего? — спросил я, повернувшись к нему.

— Зачем ты себе сам? — напомнил он вчерашний вопрос.

Да, казалось, в промежутках между гроздьями крупной чёрной смородины во сне я думал и об этом. И ответ казался мне вполне правильным. И в контексте происходившего последние дни нормальным.

— Да. Надумал. Я себе затем, чтобы дальше жить свою жизнь, а не чужую. И так, как я считаю нужным, а не другие. Раз в этом мире меня ничего особо не держит — значит, я ничего никому и не должен, — я смотрел на мои чёрные носки, футболку и трусы, что висели на шнурке. Ночью их совсем не разглядеть было. А вот дедовы белые майку и портянки тогда видно было отлично. Хоть и сохли они от лавки гораздо дальше.

— Тьфу ты, а так начинал хорошо, — сплюнул Алексеич, кажется, крошки табака.

— А чего не так-то? — насупился я.

— Башка у тебя не так работает. В остальном — уже лучше, конечно, — непонятно ответил тот.

— Вот смотри: родился ребёночек. Он у кого родился? — в его глазах был интерес, с которым учитель ждет правильного ответа от двоечника, такой, с лёгким недоверием.

— У мамы, — ну, биологию-то я учил.

— И-и-и?.., — выжидающе протянул дед.

— И папы, — я совсем растерялся. Причем тут «зачем я себе сам»?

— Не «и папы»! А у «мамы с папой»! В истории много было случаев, когда женщины были смелыми и отважными, когда подвиги совершали. Но это тогда, когда мужиков живых не оставалось больше, или при смерти лежали, или по порубам у врага сидели. Тогда и шли бабы в бой. Потом-то всякое случалось, конечно. Хорошего только мало, если посмотреть, — старик затянулся и замолчал, сбив мизинцем пепел на камешки, выложенные перед первой ступенькой.

— Ребёнок от любви рождаться должен. Так задумано, так заведено. Было, по крайней мере. А потом вон начали «для себя» рожать. Это к кому такая любовь, когда «для себя» рожают, скажи мне?

Видно, что тема для него была не новой и животрепещущей. У нас в старом дворе была одна тётя Нина, та тоже мимо одиноких мамаш и молодых раскрашенных девчонок молча ходить не умела.

— Ты — исконно-посконный шовинист, дядь Мить. Меня моя Катя, жена, называла, когда про детей речь заходила и место женщины, — кивнул я.

— Я — нормальный, Славка. Нор-маль-ный. Ну, в крайнем случае — анархист-индивидуалист, — козырнул он знанием кинематографа. — Хотя нет, анархисты — это те, кто любой блудняк учинить готов, лишь бы не работать. Не подходит тогда. А про эту говори лучше «бывшая».

— Почему?

— Потому что она жена бывшая. Побыла — и перестала. И твоя она тоже бывшая. Да и была ли твоей — вопрос. Своей-то точно была, судя по рассказам вчерашним, а вот твоей — вряд ли. Сдается мне, что и «Катя» она тоже бывшая, — непонятно закончил он.

— А почему? — других вопросов, видимо, от меня ждать не стоило сегодня.

— Потому что Екатерина — это на древнегреческом «вечно чистая» и «непорочная», — пояснил Алексеич, глянув на меня с сочувствием. И вниманием. Будто реакции ждал.

Я только кивнул и замолчал. Логика в словах старика была. Странная, возможно. Но точно была.


— Теперь всё больше вещи любят. Машины, — я вздрогнул на этом слове, — драгоценности, эти, мать их-то… гаджеты, во! А любить людей надо. Живых, — он снова сплюнул.

— Далай-Лама, вроде, так говорил: «людей надо любить, а вещами — пользоваться, и все беды мира из-за того, что всё наоборот», — сказал я, чтоб не сидеть молча.

— Все беды мира из-за того, что, вместо того, чтоб своим умом жить, все какую-то Багаму Маму слушают, — вскинулся дед. — И этого лысого из интернета. Нет, так-то он иногда умные вещи говорит, но в принципе это и так все знать должны.

— Интернет — вообще кошмар ужасный. Мне как Ванька эту шарманку привёз да обучил пользоваться, — Алексеич кивнул на дом, видимо, указывая на лежавший там планшет. — я сразу понял: ничего хорошего ждать нет смысла. Все знания мира в руках! Все библиотеки! Живопись, музыка, литература! А чего глядят⁈

Я пожал плечами — никогда не задавался этим вопросом. Я в основном книжки читал. Ну, кино смотрел ещё.

— Срамоту всякую! Я нажал как-то на картинку одну, — дед стрельнул на меня глазом и покраснел, будто смутившись. — чуть не изломал хреноту эту. А ведь и детки смотрят! А им кажут, как коробки с новыми покупками надо открывать, да как в носу ковыряться. В лучшем случае. Нет, помяни моё слово, нету ничего путного в том, чтоб сперва ко всей информации мира доступ получить, а только потом пробовать научиться хорошее от плохого отличать!

Я только кивнул опять. Спорить с дедом не было ни желания, ни смысла. Потому что сам я думал точно так же. Ребёнок, воспитанный на рекламе, больше принадлежит телевизору, чем маме с папой.

— Ты прости, Славка, что я так разошёлся, — чуть виновато продолжал старик, — но это ж позор какой-то? Не должно так быть, не ладно это. Чтоб детей чужие люди воспитывали втайне от живых родителей. Чтоб люди кровь Земли пили, а не своей её поили. Или вон чтоб молодые здоровые парни по соснам лазили…

— А с кровью Земли что не так? — спросил я, пытаясь отодвинуть подальше картинку с гостеприимной сосновой веткой.

— А ты глянь на тех, кто недрами торгует! В них же людского-человеческого меньше, чем у комара писька! — буркнул лесник. И тоже не сказать, чтоб сильно против правды попёр.

— Есть, Славка, те, кто на людях деньги зарабатывает. Большие, страшно большие. Кто готов всю Землю наизнанку вывернуть, чтоб карман себе набить. Счастья то им не приносит, да оно и не нужно им. У них всё шиворот-навыворот, — и странный старик замолчал. Надолго.

— Когда-то давно… Очень давно, — начал он, когда я уж хотел пойти барахло проверить — высохло ли, — люди с природой и миром в ладу жили. Не могли иначе — перемёрли бы. Брали сколь надо, отдавали взятое, что при жизни, что после неё. А потом паскудство началось.

Непонятный дядя Митя прервался, чтобы свернуть ещё одну самокрутку. Он, может, и давно один тут жил. Может, и не вполне в себе был. Но что-то заставляло слушать его слова с очень пристальным вниманием. И спорить аргументированно пока было не с чем.

— Народу в мире много стало. Лишку даже, — он смотрел на Солнце, что почти полностью поднялось над соснами за забором. — И стали некоторые из них старые знания не во благо пользовать, а наоборот. И тоже сперва себя успокаивали, что раз оно конкретно им в пользу — стало быть, доброе дело делают. И пошла канитель с тем, чтоб как можно больше себе подобных себе же и подчинить. Начали новых Богов выдумывать, таких же подлых, чтоб себя оправдать. Начали детей воспитывать в страхе, а не в любви. Тех, что из зашуганных вырастают, проще же к чему надо принудить? Вот. Те — своих детей так же растить взялись. Давно, очень давно это было, — повторил он с невыразимой тоской в голосе.

— Привыкли все за тысячи лет, что по-другому и быть не может. Ну, раз-два в пару поколений новые какие-нибудь понятки вводят, чтоб не расслаблялся народишко. Ипотеки, вон, выдумали. Земли в мире — спиной ешь, но нет: надо именно вот тут купить себе скворечник, за который потом ещё детям твоим расплачиваться. Зато к Месту Силы, которое «никогда не спит», поближе. Никогда не спит, Славка, только Зло. Да дурь ещё, пожалуй.

— Натурфилософия, — с умным видом протянул я.

— Хоть горшком назови, — кивнул дядя Митя. А я вскинул на него глаза с удивлением.

Читал как-то одну книжку интересную. Профессор один написал, доктор психологических наук, с Магадана родом, кажется. Он там впервые на моей памяти совместил реальность с психологией, историей и фэнтези настолько, что и зазора не разглядишь. Там крупно было написано, что всё рассказанное на страницах — сугубо плод воображения и размышлений автора. Но тьма народу уверяла, что главного героя знает и видела лично. Социальный эксперимент Владимиру Павловичу удался блестяще. Вот тот самый его главный герой точно так и говорил: «хоть горшком назови». Вроде бы.


— Пойдем, Славка, покажу кой-чего, — поднимаясь, старик задержал дыхание и сморщился, словно у него что-то резко заболело.

Мы пошли к тому странному сооружению, которое не баня. Дед по пути пощупал бельё, портянки оставил, а майку снял, сложил и убрал в карман куртки. Открыл дверь, запертую на навесной замок странного старинного вида из какого-то тёмного матового металла. И шагнул внутрь, склонив голову.

Я пригнулся и зашёл следом. Глаза после яркого утреннего солнца сразу забастовали, но, проморгавшись, стали проявляться сперва контуры, а потом и сами предметы. И я резко отшагнул назад. И упёрся спиной в дверь. Она была закрыта, хотя я её не трогал, и снаружи не было ни ветра, ни человека.

* * *

* Гелена Великанова — Эй, рулатэ: