овый прием получился.
Пуглов вывел дружка на улицу и они, словно два ветерана войны, медленно поплелись в сторону оставленного за оградой «опеля».
— У Монтаны задница действительно выдающаяся и сама она сексапильная, но при этом вполне мог бы получиться вариант Симчика.
— Да брошь ты, Алик, — Игорь потянулся рукой ко рту. — Брошь ты об этом вшпоминать, он мне за этот жуб заплатит в тройном номинале…
Для снятия стресса они заехали в бар «Омега», где когда-то Пуглов работал за стойкой, а Ройтс — швейцаром.
После бара они поехали к ювелиру Якову Плинеру, знакомому матери Пуглова.
Нашли они его в мастерской по ремонту часов. На первый взгляд ему можно было дать лет сто: ссутулившийся, с дряблой желтоватой кожей, он напоминал старого аллигатора, потерявшего все до единого зуба. Едва заметная рыжая щетина усугубляла и без того разбросанные по всему лицу пигментные пятна. Однако голосовыми связками Бог его не обидел. Бас, что у Штоколова. И первые произнесенные Плинером слова поразили Пуглова, словно он изначально услышал человеческую речь. От неожиданности даже оглушенный Ройтс открыл рот и долго не догадывался его захлопнуть — столь велик был контраст между субтильным телом и громоподобным гласом ювелира.
— Ну что, орлы, вас привело ко мне? — прогудел Плинер. — Если проблемы с часами, то тут мне, откровенно говоря, равных нет и быть не может. Своего рода патриарх часового дела. Не сочтите это саморекламой, просто в этом деле более полста лет…
— Нам не то нужно, — Пуглов извлек из кармана перстень, который им дал Рощинский. — Хотелось бы знать настоящую цену этой вещицы.
Плинер метнул на Пуглова острый взгляд и тому показалось, будто под кустистыми бровями ювелира вспыхнул бриллиантовый пожар. Вооружившись часовым моноклем, он стал изучать кольцо. И чем дольше он это делал, тем заметнее начинали дрожать его пальцы. В какое-то мгновение его брови взлетели вверх, отчего черный монокль непроизвольно упал на стол. Ювелир явно был взволнован.
— Я, орлы, не спрашиваю вас, где вы раздобыли этот обруч, но хочу вас предупредить, что за этой штуковиной вполне может тянуться кровавый след. — Оценщик наконец поднял глаза на Пуглова. — Если не ошибаюсь, этот дуплет принадлежал Бонвивану…
— Ну и хрен с ним, — выпалил Ройтс. — Сколько это кольцо стоит?
— Пожалуйста, не залупайся, — тихо одернул Пуглов Ройтса. — Мы вас слушаем, дядя Яша. Но что значит «дуплет» и кто такой Бонвиван?
— Если коротко…По-моему, в 1969 году я работал в ломбарде. Оценивал, так сказать, поступавший товар. Однажды милиция поставила нас в известность, что разыскивается ювелирное изделие из коллекции Бонвивана. Это, разумеется, кличка, его прихлопнули по заказу какого-то подпольного коллекционера. На Западе такие есть да и у нас хватает…
— А почему «дуплет»? — снова спросил Пуглов. — Можно стрелять дуплетом, играть в бильярде, а чтобы кольцо…
— Я тоже ничего не понимаю, — на лице Ройтса проглядывало большое недоумение.
— Не спешите, хлопцы. Все по порядку…Этот термин пошел от старых ювелиров. Так называется подделка: камень, склеенный из двух частей, из которых только верхняя часть — драгоценный камень. И в этом перстне тоже — снизу горный хрусталь, а сверху наложен настоящий бриллиант. Между прочим, отличный камень. Много чистой воды да и по весу, думаю, не менее пяти-шести каратов…
— Значит, нас хотели по дешевке купить? — возмутился Ройтс.
— А это смотря с какой стороны смотреть, — ювелир снова вооружился моноклем. — В этом камушке отражена вся мировая диалектика. Если судить по его номинальной стоимости, то красная ему цена три-три с половиной тысячи долларов, но если взглянуть на него с точки зрения завзятого коллекционера, то, извините, у этой вещицы цены нет…
Пуглов с Ройтсом переглянулись.
— С трудом верится, чтобы этот Бонвиван, будучи коллекционером, не заметил подделки, — усомнился Пуглов.
— А вот ту вы не правы. Дело в том, что сделан этот предмет одним находчивым ювелиром из Венеции…Прошло больше ста пятидесяти лет, а кто скажет, что это не цельный бриллиант? Чистой воды! Но весь фокус в том, что этот Бонвиван только и собирал изделия из дуплетов…Это редкий вкус. Когда его убили, все разлетелось по малинам и барахолкам. Поэтому я и говорю, что за этой вещицей может тянуться нехороший след…Но повторяю, меня не интересует, где и у кого вы его взяли…
— Тогда нам проще с вами говорить. Мы хотели бы это колечко продать. И с нашей стороны все чисто, мы, если можно так выразиться, только посредники.
— Посредники и только, — заверил Ройтс.
— Что, на мель сели?
— Это мягко сказано, — подтвердил Пуглов.
— Ради твоей мамы, Алик, я могу вас выручить, но, боюсь, предложенная мной сумма вас не устроит.
Хитрый ювелир, умеет торговаться.
— Называйте свою сумму, — Пуглов старался смять в голосе нотки нетерпения.
— Полторы тысячи, естественно, в зеленом исчислении. Вещь неизвестного происхождения и я не хочу рисковать…
— Когда сможем получить деньги? — тут же откликнулся Ройтс.
Но Плинер вопрос Ройтса проигнорировал. Обращаясь к Пуглову, он сказал:
— Через пару дней. Я позвоню твоей матери…Кольцо можете оставить у меня.
Пуглов согласно кивнул.
Ройтс бросил удивленный взгляд на Альфонса. В нем был вопрос: «Как это оставить?» Однако Пуглов сказал:
— Я понимаю, дядя Яша, бриллиант устал и ему надо отдохнуть.
Ювелир осторожно взял в руки кольцо и спрятал в нижний ящик стола.
На улице Ройтс накинулся на Пуглова.
— Ты что, Алик, сдурел? Практически незнакомому человеку отдал бриллиант…
— Полубриллиант! — поправил друга Альфонс.
— Неважно! Зато это бриллиантовый дуплет, великая редкость, — Игорь пыхал сигаретой. Этот дядька для нас десятая вода на киселе, а ты перед ним расшаркиваешься: «Дядя Яша, я вас понимаю…» Конечно, понимаешь, как таких, как мы, лохов обводят вокруг пальца вот такие дяди Яши…Теперь иди доказывай…
— А я бы на его месте сделал бы то же самое. Откуда он знает, кто мы, и вечером не пришли бы к нему с мусорами. А деньги он отдаст, никуда не денется. Меня удивляет другое: неужели Рощинский причастен к убийству Этого, как его…Бонвивана?
— Этот хряк мне с самого начала не понравился. Что-то он вертит и крутит, как Лелька моя жопой. То взялся за Симчика, то подсунул нам стекляшку, за которую тем не менее можно срок схлопотать.
— И это все претензии к нему?
— Знаешь, между прочим, на какую мысль меня дуплет навел?
— Не морочь ни себе, ни мне голову, — отмахнулся Альфонс.
— А я кадыком чувствую, если его хорошенько потрясти, из этого Буратинки посыплется и золотишко и бриллианты. Судя по этому кольцу, или у него таких дуплетов черпаками хлебай, или же это самая пустяковая вещь из его золотых запасов…
— А почему тебе надо трясти именно Толстяка, потряси лучше свою Монтану с Королем. У них, я думаю, чулок ничуть не меньше.
— Сравнил хрен с пальцем! У Монтаны, разумеется, деньжура из ноздрей прет, но она же еще не дошла до того, чтобы расплачиваться бриллиантами. А твой дядя Рощинский очень похож на подпольного миллионера. Копыта этот Корейко отбросит — привет родне, все добро останется потомкам…
— Не знаю, — раздраженно сказал Пуглов, — я не местный…Но, если серьезно, я сам видел, как он в сквере собирает бутылки…
— Это для маскировки. А может, бздык на фоне синдрома Плюшкина?
— Не знаю, — повторил Альфонс и стал рассматривать костяшки руки, которой он сбил с ног Короля.
По дороге домой, они заехали к Поэту — бывшему журналисту, находящемуся в очень тесных отношениях с алкоголем.
— Сколько он тебе должен? — поинтересовался Пуглов.
— Дело не в количестве долга, а в сроках его невозвращения. Я понимаю, безработица, вечный запой, но при чем тут мои бабки? Три года и все — завтра. Завтра…
Ройтс имел неосторожность дать Поэту пятьсот долларов на поездку за радиоаппаратурой в Арабские Эмираты. Тот один раз съездил, привез партию видеомагнитофонов и вырученные деньги в течение Великого поста прогулял.
— Под какой процент ты дал ему взаймы?
Ройтс курил и делал вид, что вопрос мимо ушей пролетел.
— Небось, кабальный процент? — желая поддеть дружка, настаивал Пуглов.
— Тут другое…Просто Поэт меня однажды крупно выручил, достал косячок, когда я уже Богу душу отдавал.
— Ну, тогда это меняет дело. Вы почти с ним родственные души…
— Перестань, Алик, сейчас увидишь эту родственную душу…
Поэт жил в аварийном домике — без крыльца и забитыми окнами. В темном коридоре они едва не влетели в открытый сухой туалет, из которого несло тошнотворной вонью.
Дверь не была заперта и в полумраке двадцатипятиваттовой лампочки, в дымном чаду, они с трудом обнаружили диван, на котором спало дурно пахнущее волосатое существо.
Поэт, услышав шаги, вскочил, словно его за мошонку укусила гадюка, и тут же схватился за недокуренную сигарету. Однако нигде не мог найти спички.
Ройтс, теряющий наркоградус, почувствовал как к горлу подступает тошнота. И тоже закурил, но не дал огня Поэту. Тот, не глядя на гостей, бестолково моргал и чесался.
— Ты, я вижу, опять не готов со мной рассчитаться? Или я ошибаюсь? — Ройтс дотронулся до того места, где еще недавно сидел зуб. Поэт идиотски улыбнулся и одной рукой сделал широкой жест — мол, сам видишь, готов или не готов…
Пуглова тоже поташнивало и он механически взял в рот батончик жевательной резинки.
— Валим из этой помойки, — сказал он и направился на выход.
Но Ройтса, только что потерявшего вместе с зубом и порядочную дозу самолюбия, ничья не устраивала. Он взял Поэта за его роскошную, но порядком всклоченную бороду, и потянул на себя.
— Если бы ты был немного почище, я бы тебя сейчас заставил стать шалашиком, понял? Даю еще две недели, со следующей среды включаю счетчик.
— А что ты с меня возьмешь? — резонно заметил контуженный вино-водочными изделиями Поэт и ощерил свой беззубый рот.