— Тебе не понравится.
— Переживу. Когда мне нравилось то, что исходило из твоих уст?
Па, болезненно морщась, потянулся к прикроватному столику за стаканом с водой — или с чем еще — и стал не спеша пить.
— Все эти разговоры про твою мелкую, — заговорил он, вытирая губы, — гребаная хрень. Нормальный ребенок. Ей совершенно наплевать, как ты ладишь с матерью, и тебе это известно. У тебя какие-то свои причины задабривать мать.
— Иногда, па, люди хорошо друг к другу относятся без всякой причины. Я понимаю, тебе трудно такое представить, но так бывает.
Он покачал головой. Жесткая улыбка снова появилась на его губах.
— Только не ты, — сказал он.
— Это как посмотреть. Между прочим, ты не знаешь обо мне ровным счетом ничего.
— И знать не хочу. Я знаю твоего брата, и знаю, что вы всегда были как две горошины в стручке.
Похоже, речь шла не о Кевине.
— Никакого сходства, — возразил я.
— Как две капли. Ни один из вас ничего в жизни не сделал без очень серьезной причины, и ни один никогда не рассказывал, что это за причина, пока не прижмет. Но отказаться от вас обоих я не мог, это точно.
Он наслаждался самим собой. Мне бы помалкивать, но я не сдержался.
— Я не такой, как остальные в семье. Совсем. Я ушел из дому, чтобы быть другим, и всю жизнь старался этого добиться.
Па язвительно поднял брови.
— Только послушайте. Мы недостаточно хороши для тебя? Двадцать лет под нашей крышей жил, и ничего…
— И что тут сказать? Благодарить за бесплатный садизм я не собираюсь.
Папа снова засмеялся, словно густо залаял.
— Да что ты? Я-то знаю, что я скотина. А ты, думаешь, нет? Погляди мне в глаза и скажи, что ты не рад видеть меня в таком состоянии.
— Это другое. С хорошим человеком такого не случилось бы.
— Ну вот! Я — развалина, и тебя это радует. Это кровь, сынок, родная кровь.
— Я никогда не бил женщину, ни разу в жизни не ударил ребенка. И моя дочь никогда не видела меня пьяным. Да, гордиться этим станет только больной на всю голову придурок, но я не могу удержаться: все это доказывает, что у нас с тобой нет ничего общего.
Па уставился на меня.
— По-твоему, из тебя отец лучше, чем из меня?
— Дело не в том, хорош ли я. Бездомные дворняги и те пекутся о своих щенках лучше, чем ты о детях.
— А если ты весь из себя святой, а мы — куча дерьма, то какого хрена ты прикрываешься своей родной дочерью, чтобы приехать сюда?
Я направился к двери.
— Сядь! — воскликнул он прежним, полным сил голосом.
Этот голос схватил меня пятилетнего за горло и отбросил на стул, прежде чем я осознал, что происходит. Оказавшись на стуле, я решил изобразить дело так, будто сел сам.
— Мы, кажется, уже закончили.
Вспышка отняла у па последние силы: он нагнулся вперед и тяжело дышал, вцепившись в одеяло.
— Закончим, как я скажу, — ответил он, хватая ртом воздух.
— Скажи. Но только если это недолго.
Па задвинул подушки дальше за спину — я даже не предложил помочь: от одной мысли, что наши лица окажутся вплотную, у меня по коже мурашки побежали. Трещина, похожая на гоночную машину, по-прежнему виднелась на потолке — я по утрам смотрел на нее, лежа в полудреме и прислушиваясь, как Кевин с Шаем дышат, ворочаются и бормочут во сне. Золотое свечение погасло; за окном небо над черными садами окрашивалось в глубокий синий цвет.
— Послушай, мне уже недолго осталось, — начал па.
— Это оставь для мамы. У нее лучше получается. — Ма стояла на пороге смерти сколько я себя помню, в основном из-за загадочных болезней, связанных с ее утробой.
— Она всех нас переживет, просто назло. А я вряд ли увижу следующее Рождество.
Он цедил слова, лежа на спине и прижав руку к груди, но что-то в его голосе подсказывало, что говорил он серьезно — хотя бы отчасти.
— И от чего ты собираешься умереть?
— Тебе-то что за дело? Перед тобой хоть заживо гори, ты не потушишь — мочи пожалеешь.
— Твоя правда. Знаешь, мне любопытно: неужели от идиотизма умирают?
— Спина все хуже, — сказал па. — Ног вообще не чувствую. Тут недавно два раза упал, пока трусы надевал утром; ноги подкашивались. Врач говорит, что к лету буду в инвалидном кресле.
— Хм, а он не говорил, что спине станет лучше, или хотя бы не будет хуже, если ты завяжешь с выпивкой?
Папино лицо перекосило от отвращения.
— Этот педик меня в гроб загонит! Нет чтобы оторваться от мамкиной титьки и попробовать настоящего пойла. Пара кружек никому не повредит.
— Ага, кружек пива, а не водки. Если выпивка тебе на пользу, то от чего ты умираешь?
— А зачем настоящему мужчине калекой жизнь доживать? Не хочу, чтобы меня заперли в доме престарелых, чтобы кто-то подтирал мне задницу, клал и вынимал из ванны; у меня нет времени на эту хрень. Если до этого дойдет, я сдохну.
Под жалостью к себе слышались серьезные нотки. Может быть, па переживал, что в доме престарелых нет мини-бара, но я был с ним согласен в широком смысле: смерть раньше подгузников.
— Каким образом?
— Есть мыслишка.
— Что-то я не пойму: от меня ты чего ждешь? Если сочувствия — уволь. А если помощи — наверное, уже очередь выстроилась.
— Ничего я от тебя не жду, хрен тупой. Заткнись на минуточку и послушай, я тебе важные вещи говорю. Или тебе звук своего голоса дороже?
Пожалуй, это был самый трогательный момент за долгие годы: в самой глубине души я верил, что па скажет хоть что-то стоящее. Он оставался моим отцом. В детстве я считал его самым лучшим в мире: самым умным — он знал все обо всем; самым сильным — он мог надавать даже Халку одной левой, а правой в это время качать бицепс с роялем вместо гантели; его улыбка превращала день в праздник. И сегодня вечером мне хотелось услышать перл отцовской мудрости.
— Слушаю, — сказал я.
Па, морщась, сел в кровати.
— Настоящий мужчина понимает, когда нужно оставить все как есть, — заявил он и внимательно посмотрел на меня, словно ждал какой-то реакции. Судя по всему, сказанным исчерпывались все премудрости, которые мне предназначались. Я готов был врезать себе по зубам за то, что надеялся на что-то большее.
— Здорово, — сказал я. — Огромное спасибо. Буду помнить об этом.
Уродливая рука протянулась и цепко ухватила меня за запястье. От прикосновения к папиной коже волосы встали дыбом.
— Ну-ка сядь и слушай меня: я в жизни натерпелся всякого дерьма и никогда не думал руки на себя наложить. Я не слабак, но как только на меня первый раз наденут подгузник, мне конец. Если победа не стоит усилий, нет смысла бороться. Нужно понимать — с чем бороться, а что оставить как есть.
— Ты мне вот что скажи, — попросил я. — С какого перепугу ты вдруг это несешь?
Как ни странно, папаша не стал увиливать. Он отпустил мое запястье и принялся разминать костяшки пальцев, глядя на руку, как на чужую.
— Знаешь, заставлять тебя я не могу и не собираюсь. Жаль, меня давным-давно не научили оставлять все как есть. Было бы лучше для всех: и для меня, и для моих близких.
— Потрясающе! — захохотал я. — Ты берешь на себя ответственность? Значит, ты точно умираешь.
— Издеваешься, да? Вы уже взрослые; раз решили пустить свою жизнь коту под хвост, то сами и виноваты.
— Тогда какого черта ты тут болтаешь?
— Как полвека назад пошло наперекосяк, так до сих пор и продолжается. Пора положить конец. Если бы у меня хватило ума много лет назад оставить все как есть, много изменилось бы. К лучшему.
— Ты про Тэсси О'Бирн?
— Тебя это не касается. И какая она тебе Тэсси? А вот твоей ма совершенно незачем постоянно разбивать сердце на пустом месте, понимаешь?
В его глазах, горящих голубым огнем, таились секреты, которых мне не разгадать. Па никогда прежде не волновало, что кто-то пострадает; в воздухе спальни скопилось нечто огромное и опасное.
— Не очень, — помедлив, ответил я.
— Тогда погоди, пока поймешь, а то натворишь глупостей. Я знаю своих сыновей; они вечно спешат. Я точно знаю, что ты приехал сюда по своим причинам. Держи их подальше от этого дома, пока не будешь чертовски уверен, что прав.
За дверью ма что-то рявкнула, послышался успокаивающий голос Джеки.
— Интересно, о чем ты думаешь, — сказал я.
— Я умираю и перед смертью пытаюсь хоть что-то исправить. Говорю тебе: оставь. Нам только от тебя неприятностей не хватало. Занимайся тем, чем занимался, и оставь нас в покое.
— Па… — растерянно начал я.
Он вдруг осунулся, лицо приобрело цвет мокрого картона.
— Меня тошнит от твоего вида, — прохрипел он. — Убирайся и скажи ма, пусть чаю несет — и покрепче, а не ту мочу, которой утром поила.
Спорить было бессмысленно. Хотелось одного: схватить Холли и дать с ней деру отсюда. Ма, конечно, желчью изойдет, что мы ужин пропустим, но я уже Шая завел, на неделю ему хватит. Похоже, я серьезно переоценил свой порог терпимости к семье. Я уже начал прикидывать, где лучше остановиться по пути к дому Лив — чтобы покормить Холли и смотреть на ее прекрасное личико, пока пульс не придет в норму.
— Увидимся через неделю, — сказал я в дверях.
— Говорю тебе, уезжай! И не возвращайся, — бросил он, не поворачивая головы, откинулся на подушки и вперил взгляд на темное окно, судорожно выдергивая скрюченными пальцами нитки, торчащие из одеяла.
Ма на кухне отчаянно сражалась с огромным полупропеченным окороком и давала Даррену выволочку — через Кармелу («…и на работу его нигде не примут, пока он разъезжает повсюду, одетый, как драный извращенец, и не говори потом, что я не предупреждала, возьми его, тресни как следует по заднице и купи нормальные штаны…»). Джеки, Гэвин и остальное семейство Кармелы застыли с отвисшими челюстями перед телевизором, глядя, как парень без рубашки поедает что-то копошащееся, со множеством усиков. Холли не было. Шая тоже.
21
— Где Холли? — спросил я, не заботясь, нормально ли звучит мой голос.