— Как и я. Только шапочно. На собрании я видела детективов. Ты их знаешь?
— Костелло — да. Не гений, конечно, но нормальный мужик, честно делает свою работу. А вот женщину, Конвей, знаю только с чужих слов. Вроде ничего. Во всяком случае, тупицей не назовешь.
— Ты с ними разговаривал?
— Поздоровался с Костелло по пути сюда. Чисто чтобы дать понять, что не намерен переходить им дорогу. Я здесь как отец, а не как детектив.
— Что они говорят?
Отец легко сбегает по лестнице.
— Ты же знаешь правила. Что бы они мне ни сообщили, я не могу рассказать тебе.
Он сколько угодно может хотеть быть только отцом, но он всегда еще и детектив.
— Почему? Я же не свидетель.
"На этот раз" невысказанно повисает в воздухе.
— Этого мы пока не знаем. Как и ты.
— Нет, я знаю.
Отец не отвечает. Придерживает перед ней дверь. Воздух, раскрывший им объятия, нежен, он ласково гладит их щеки сладкой зеленью и золотом; небо празднично-синее.
Когда, спустившись по ступеням, они шуршат гравием, пересекая дорожку, отец говорит:
— Хотелось бы верить, что если ты что-то знаешь — что угодно, даже если в итоге это полная ерунда, — ты бы обязательно рассказала мне.
— Я не дура, — закатывает глаза Холли.
— И в мыслях не было. Но в твоем возрасте — припоминаю, как оно было со мной несколько столетий назад, — не откровенничать со взрослыми — это рефлекс. Хороший рефлекс — нет ничего дурного в том, чтобы учиться решать проблемы самостоятельно, — но иногда может завести слишком далеко. Убийство — не тот случай, с которым ты можешь разобраться одна с подружками. Это работа для специалиста.
Холли это уже поняла. До мозга костей — они становятся гибкими и податливыми, как травинки, в них нет стержня. Вспоминает Селену, как та тряпичной куклой обмякла на стуле. Нужно что-то делать, а ей не за что ухватиться. Хочется поднять Селену, вручить ее отцу прямо в руки и сказать: хорошенько позаботься о ней.
Чувствует спиной взгляд Джоанны из высокого стрельчатого окна библиотеки. Как будто та умудряется злобно ущипнуть даже на расстоянии, даже сквозь залитое солнцем пространство.
— Я вообще-то немного в курсе. Забыл?
Судя по тому, как отец вскинул подбородок, ей удалось застать его врасплох. Они никогда не разговаривали о том времени, когда она была ребенком.
— О’кей, — произносит он секундой позже. Поверил или нет, но не собирается дальше развивать эту тему. — Рад слышать. В таком случае я переговорю с Костелло, попрошу допросить тебя прямо сейчас, и покончим с этим. Потом спокойно и аккуратно соберешь свои вещи и поедем домой.
Холли ожидала этого, но все равно чувствует, как ноги сводит, когда она решительно возражает:
— Нет, я не поеду домой.
И отец тоже был готов, его походка ничуть не изменилась.
— Я не спрашиваю тебя, а сообщаю. Ты поедешь. Не навсегда. Всего на несколько дней, пока ребята разбираются с этим делом.
— А если не разберутся? Что тогда?
— Если до понедельника они не арестуют этого парня, мы проанализируем ситуацию. Но, полагаю, до такого не дойдет. Судя по тому, что я слышал, у них есть твердый кандидат в подозреваемые.
Этого парня. Не Джоанну. Что бы там детективы ни нарыли на бедолагу, рано или поздно оно рассыплется прямо у них в руках и им придется начать заново.
— Ладно. — Холли становится милой и послушной. — Я ведь могу взять с собой Лени и Бекку, да?
— С чего бы? — удивляется отец.
— Их родители в отъезде. Они же могут пожить у нас дома?
— Э-э, — отец озадаченно чешет в затылке, — не уверен, что мы сможем их разместить, дорогая.
— Ты же сказал, это всего на пару дней. В чем проблема?
— Я думаю, что всего на пару дней, но с этой фигней ничего нельзя гарантировать. И у меня нет разрешения от их родителей забирать их из школы. Не хочу, чтобы меня зацапали за похищение детей.
Холли шутки не принимает.
— Если мне опасно здесь оставаться, значит, им тоже.
— Не думаю, что существует реальная опасность. Просто я жуткий параноик. Профессиональная деформация, как говорится. Хочу, чтобы ты была дома, чтобы в любой момент, как начну психовать, можно было заглянуть к тебе, убедиться, что ты на месте, и перевести дух. Это ради меня вообще-то.
Он улыбается ей, и от тяжести его ладони на макушке так хочется, чтобы все напряженные мышцы мгновенно расслабились. Хорошо бы зарыться лицом ему в плечо, закутаться в его запах — кожаной куртки, табака и мыла; грезить, наматывая пряди волос на палец и соглашаясь с каждым его словом. Она бы так и сделала, вот только тайны, которые Селена скрывает в своей голове, в любой момент могут просыпаться и теннисными шариками запрыгать по полу, если Холли не будет рядом, чтобы удержать их на месте.
— Если ты заберешь меня домой, — говорит она, — то все подумают, будто тебе что-то известно. Я не могу оставить Селену и Бекку с мыслью, что убийца в любой момент может вернуться, а им даже некуда бежать. Если они остаются здесь, они должны знать, что это безопасно. И единственный способ их убедить — показать, что здесь вполне безопасно для меня.
Отец, запрокинув голову, издает короткий смешок:
— Мне нравится, как ты это делаешь, малышка. И, если хочешь, я с радостью усажу рядком твоих подружек и скажу им, что готов поставить кучу денег на то, что здесь совершенно безопасно. Но как бы я ни любил Селену и Бекку, у них есть свои родители, которые за них отвечают, а не я.
И он говорит искренне, он действительно не думает, что им угрожает опасность. Просто хочет, чтобы Холли сидела дома, не потому что здесь ее могут убить, но потому что еще одна история с убийством может вновь травмировать ее хрупкую детскую психику.
Холли больше не нужны ласковые папочкины обнимашки. Она жаждет крови.
И яростно бросает в лицо отцу:
— Я за них отвечаю. Потому что они — моя семья.
Засчитано: отец больше не смеется.
— Может, и так. Хотелось бы думать, что я тоже.
— Ты уже взрослый. Если ты без причины впадаешь в паранойю, это твои проблемы. Не мои.
Подергивающаяся мышца на щеке отца означает, что она, кажется, ведет в счете. Эта мысль пугает Холли настолько, что хочется отыграть обратно, одним судорожным глотком втянуть сказанные слова и бежать в школу паковать вещи. Но она молчит и старается шагать шире, в ногу с ним. Гравий под их ногами шуршит в унисон.
— Иногда я думаю, что мама права, — криво усмехнувшись, говорит отец. — Ты — мое возмездие.
— То есть я могу остаться?
— Меня это совсем не радует.
— Ну, знаешь, никого не радует происходящее.
На этих словах его улыбка наконец расползается и на другую половину рта.
— Хорошо. Предлагаю сделку. Ты можешь остаться, если дашь мне слово, что расскажешь мне или следователям обо всем, что может оказаться существенным. Даже если ты это таковым не считаешь. Все, что знаешь, все, что заметила, все, что, по-твоему, неубедительно и маловероятно или даже просто тебе показалось. Согласна?
Холли приходит в голову, что, возможно, именно за этим он и приехал, а возможно, таков был его резервный план. Он же прагматик. Если не удается осуществить родительские функции, так хотя бы профессиональные.
— Да. — И искренний взгляд, которого он, наверное, ждал. — Обещаю.
Селена в спальне, и Бекка хочет отдать ей тот красный телефон. С длинными объяснениями, которых Селена не в состоянии понять, но когда Бекка говорит, вокруг нее разливается практически святое сияние и она едва не приподнимается над землей, так что, видимо, это нечто хорошее.
"Спасибо", — говорит Селена и прячет телефон в прорезь матраса, потому что именно там должен лежать секретный телефон, но почему-то ее собственного секретного телефона там больше нет. Может, Крис пришел и забрал его, а свой красный оставил Бекке, чтобы написать ей позже, когда будет возможность, ведь сейчас он, вероятно, занят, только как-то это странно, хотя она не может сообразить почему. Бекка смотрит на нее, и Беккин взгляд падает куда-то внутрь Селены и опускается прямо на то место, которое очень болит. Поэтому она просто говорит спасибо и после уже не помнит, зачем они сюда пришли. Бекка достает из гардероба ее флейту, вкладывает в руки и спрашивает: "Какие ноты тебе нужны?" — и Селена готова расхохотаться, потому что Бекка выглядит такой спокойной и взрослой, так сосредоточенно роется в нотной папке — вылитая сестра милосердия. Хочет сказать: вот кем тебе надо стать после школы — медсестрой, но представляет, какими глазами посмотрит на нее Бекка, и прячет поглубже растущий в гортани комок смеха.
— Телеманна, — говорит она. — Спасибо.
— Вот. — Бекка находит ноты, захлопывает папку. Потом наклоняется и прижимается щекой к щеке Селены. Ресницы Бекки крылышками мотыльков щекочут кожу Селены, а губы у нее каменно-ледяные. От нее пахнет скошенной травой и гиацинтами. Селене хочется прижать ее теснее и вдыхать этот запах, пока не выветрится дурное, пока кровь не очистится, словно ничего никогда не происходило.
Потом Селена успокаивается как может и слушает, как ритм сердца замедляется, как ее утягивает во тьму. Она думает: вдруг, следуя дальше и дальше по тоннелю, она встретит Криса? Он, возможно, и умер, раз уж все так говорят, но не мог же он взять и исчезнуть — ни вкуса его кожи, ни его жаркого будоражащего запаха, ни звонкого заливистого смеха. Наверное, если она как следует сосредоточится, то сможет определить, в каком направлении его искать, но ее все время отвлекают.
В кабинете Маккенны какие-то люди задают ей вопросы. Она молчит и держится, не рыдает, не впадает в истерику.
Как и предупреждала Холли, их вызывают в кабинет Маккенны по одной. Сама Маккенна, пожилой толстый мужик и темноволосая женщина сидят в ряд за длинным полированным столом директрисы. Бекка никогда раньше не замечала — те пару раз, когда она оказывалась тут, она была слишком напугана, чтобы вообще что-либо замечать, — что кресло Маккенны очень высокое, специально чтобы вы чувствовали себя маленьким и беспомощным. Но когда за столом сидят трое, а высокое кресло только у одного, это выглядит забавно: представляешь, как у женщины-детектива ноги болтаются в воздухе или что Маккенна и дядька-детектив карлики.