Вскоре она заснула.
Опершись на локоть, Габриэл без чувства враждебности несколько мгновений смотрел на ее спутавшиеся волосы и приоткрытый рот, прислушивался к ее глубокому дыханию. Итак, в ее жизни было это романтическое событие: человек умер ради нее. Сейчас его не сильно ранила мысль о той скудной роли, которую играл в ее жизни он, муж. Он вглядывался в ее сон так, будто они с нею никогда не были мужем и женой. Долго и с напряженным интересом глаза его оставались на ее лице, на ее волосах; и когда он подумал о том, как она, вероятно, выглядела тогда, в пору своей первой девичьей красоты, в душе его зародилась странная, дружеская жалость к ней. Ему не хотелось сказать даже самому себе, что ее лицо уже не было прекрасным, однако он знал, что оно уже не было тем лицом, ради которого Майкл Фьюри не побоялся смерти.
Может быть, она рассказала ему не все. Взгляд его перешел на кресло, куда она бросила часть одежды. Шнурок нижней юбки свисал до полу. Один сапожок стоял прямо, с ниспадающим мягким верхом, компаньон его лежал на боку. Он с удивлением вспомнил свой взрыв эмоций час назад. С чего все это налетело на него? Благодаря ужину или благодаря его дурацкой речи, вину, танцам, тому, что так потешались при прощании, благодаря удовольствию от прогулки по снежной набережной. Бедная тетя Джулия! Скоро уж и она станет тенью рядом с тенями Патрика Моркана и его лошади. Когда она пела «Свадебный наряд», в какой-то миг он поймал на ее лице это нездешнее выражение. Может быть, уже скоро он будет сидеть в той же зале, одетый в черное, держа цилиндр на коленях. Занавеси будут задернуты, и тетушка Кейт будет сидеть рядом с ним, плача и сморкаясь и рассказывая ему, как Джулия умерла. Он будет выискивать в сознании у себя слова, которые утешили бы ее, и будет находить только неуклюжие, бесполезные. Да, да: уже недолго остается до этого.
Плечи его застыли от холода. Осторожно он лег под одеяло и вытянулся рядом с женой. Все становятся тенями, один за другим. И лучше перешагнуть в мир иной смело, на гребне какой-нибудь страсти, чем уныло сохнуть и иссякать годами. Он подумал о том, как она, лежащая рядом с ним, столько лет хранила в тайниках сердца этот образ: глаза своего любимого, когда он сказал ей, что больше не хочет жить.
Обильные слезы выступили в глазах у Габриэла. У него никогда не было такого чувства ни к одной женщине, но он точно знал, что это чувство – любовь. Слезы еще обильней наполнили его глаза, и ему представилось в полутьме, что он видит фигурку юноши, стоящего под деревом, с которого текут струи дождя. Невдалеке были другие фигуры. Душа его приблизилась к тем краям, где обитают обширные сонмы мертвых. Он сознавал их причудливое мерцающее существование, однако был бессилен его постичь. Его собственная личность растворялась в сумеречном неосязаемом мире, и весь тот весомый мир, который эти усопшие некогда воздвигали, в котором жили, беззвучно сжимался и растворялся.
Легкий шелест снаружи заставил его обернуться к окну. Снова пошел снег. Он сонно глядел на темные и серебристые хлопья, наискосок пересекающие полосу света. Подходит время и для него собираться в путешествие на закат. Да, газеты не ошибались: по всей Ирландии шел снег. Он падал во всех частях сумрачной центральной равнины, на безлесных холмах, мягко упадал на болота Аллена и дальше к западу упадал мягко в темные и буйные воды Шеннона. Он падал и во всех частях одинокого кладбища на холме, где лежал Майкл Фьюри. Он скапливался на покривившихся крестах и надгробиях, на ограде нешироких входных ворот, на голых колючках терна. Душа Габриэла медленно истаивала. Он слушал, как тихо падает снег по всей вселенной, и падает тихо, как нисхождение их последнего конца, на всех живущих и мертвых.
Комментарии
В настоящем издании представлена ранняя проза Джеймса Джойса (1882–1941), классика ирландской и мировой литературы, автора романа «Улисс» (1922), не раз признававшегося лучшим произведением искусства романа за все времена. Ранней прозой принято считать художественные тексты Джойса, написанные до «Улисса». Главные из них – два романа, включенные в данное собрание: «Герой Стивен» и «Портрет художника в юности». Первый роман писался в 1904–1906 гг., не был закончен и не публиковался автором; второй же писался с 1907 по 1916 г. и был издан в 1916 году. Сам Джойс, однако, указывал время его написания как 1904–1914 гг., тем самым утверждая неявно, что первый роман вобран во второй, вошел в него. В известном смысле автор прав, но в то же время два текста разительно отличаются меж собой. Они оба ведут рассказ об одном и том же герое, которым выступает Стивен Дедал, автобиографический персонаж, проходящий через все творчество Джойса; но при этом более поздний роман пишется уже совершенно иным письмом и стилем, с иными средствами и иными заданиями. Помещенные рядом, два ранних романа дают очень наглядно увидеть, как работала и развивалась мысль Джойса, как росло его мастерство, менялось его понимание литературного дела, искусства прозы.
На этой основе, сопоставляя ее с великим романом, что родился на следующем этапе, мы можем достичь цельной оценки «раннего Джойса». Да, на фоне вершины «Улисса» здесь еще «ничего особенного», мы – не на горах, а в предгорьях. Но эти предгорья многое предвещают. Не может не поражать огромная поглощенность художника своим делом, писательством, постоянная интенсивная сосредоточенность, концентрация на нем. Сквозь все бурные перипетии жизни художника-в-юности идет неостановимый, углубленный творческий процесс, и к концу раннего периода в нем уже намечается, проступает определенная модель творчества.
В начале главную роль играет «иезуитский ум» Джойса. Он очень рационально, систематично препарирует выбранную область реальности, размечает и расчерчивает ее, изготовляет схемы и списки, проводит инвентаризацию и каталогизацию жизни. Затем намеченное начинает педантично исполняться. И лишь постепенно художник выходит на простор, в свободный полет, где он – один на один со Словом, оставив схемы и задания позади. Джойс – из тех, которые долго запрягают. Но зато здесь начинается непредсказуемое. Сгущенная энергия творчества показывает его огромный потенциал; и уже ранний период демонстрирует, что в своем творческом процессе художник способен к открытию, качественному скачку. Яркий пример такого скачка – рождение «Портрета художника в юности», принципиально нового проекта после отвергнутого «Героя Стивена». Очень ощутимо, что импульс творческого поиска далеко не исчерпан и не иссяк, и мы можем еще ожидать также и нового скачка. Однако заведомо невозможно было предвидеть и предсказать «Улисса».
Эпифании
Как многое, что связано с Джеймсом Джойсом, его «Эпифании» имеют заметно мифологизированную репутацию. Они очень редко печатаются, очень мало читаются, но у них красивое непонятное название, за которым легко рисуется нечто таинственное, возможно, даже мистическое. То, что о них общеизвестно, дает о них туманное представление: это как будто некий особый жанр прозы, изобретенный юным Джойсом специально для передачи каких-то духовных событий весьма неясного свойства, случающихся при встрече художника с действительностью. Литература о Джойсе большею частью тоже оставляет эпифании в загадочном ореоле: обычно она следует за их характеристиками у самого автора, скупыми, странно звучащими и способными лишь укрепить такой ореол.
На мой взгляд, однако, предмет проще; или, точней сказать, у него совершенно простая суть, на которую лишь накладываются некоторые усложняющие моменты. Суть в том, что все эпифании – это небольшие образчики довольно простого письма, и появление их на свет имеет столь же простую первопричину: то обстоятельство, что всякий писатель сперва должен учиться писать, должен расписывать себя. С этой работой каждый справляется по-своему: делают заготовки, наброски, зарисовки, придумывают разные упражнения, запасают слова, фразы, образы… Как правило, подобные подготовительные труды остаются в записных книжках начинающего художника – им не придают самостоятельной ценности. Но с Джойсом, однако, это не так. Его никогда нельзя было обвинить в недооценке своего таланта и достижений – и то, что иной художник-в-юности считал бы простою пробой пера, у него подается как «эпифании на зеленых овальных листах, глубочайше глубокие, копии разослать в случае кончины [автора] во все великие библиотеки, включая Александрийскую». Впрочем, этот иронический отзыв – его же собственный, через дюжину лет, в «Улиссе»: художник всегда сохранял и способность трезвой самоиронии.
Итак, эпифании – наброски или мини-этюды в прозе, которые Джойс создавал в свой начальный период, приблизительно в 1900–1903 гг., до того как перешел к сочинению «настоящей», сюжетной прозы. Главные же особенности, определившие их судьбу, заключаются не столько в них самих, сколько в том значении и том толковании, какие им придавал автор. Это толкование эпифаний – первое практическое следствие ключевого внутреннего события юности Джойса, которое можно кратко охарактеризовать как смену приоритетов, верховных ценностей, когда он отверг религию и на высшее место в своем мире возвел искусство (подробнее об этом событии см. в: С. С. Хоружий. «Улисс» в русском зеркале. СПб., 2015; ниже эта книга будет упоминаться как «Зеркало»). При этом перевороте «иезуитский ум» Джойса стал тут же использовать религиозный дискурс как основу для эстетического дискурса. Богословские понятия и идеи начали у него наполняться эстетическим содержанием, и «эпифания» – один из важных примеров этой модуляции. Джойс не оригинален в ней: подобная модуляция типична для европейского символизма и декаданса, начиная, по крайней мере, с Бодлера. В частности, в романе «Огонь» Г. Д’Аннунцио первая часть именуется «Эпифания огня», и высказывалась гипотеза, что термин пришел к Джойсу именно от Д’Аннунцио (известно, что он читал «Огонь» в 1900 г.).
В христианском богословии эпифания (греч. проявление, манифестация