— Ты потише, девка, — рубанул Шайдоб и погрозил пальцем. — Знаю, за какое счастье ты горе купила.
— А вы и горе не продавали, а уже счастье купили, — не удержался, подколол старика Володя. — Только очень уж оно дешевое.
— Молчи, и тебя знаю, — в ярости забрызгал слюной старик. — Бежал за красноармейцами, да не догнал, вот и вернулся.
— Шли бы вы, дядька, домой, — встал Микола между ним и Лидой. — Не нарывайтесь на неприятности. Это не в колхозе, где кто не работает, тот не ест. Мы без вас все сделаем: и обмолотим, и в хату привезем.
— Ничего, это самоуправство вам припомнят. И снопы мои назад привезете, босота, — плюнул Шайдоб и побежал к дороге.
— Гляди, какой жадный, готов все колхозное перетащить к себе, а люди хоть подыхай, — заметил Федя. — Наверное, к Зининому отцу побежал.
— А отец как раз говорил, что нельзя позволять ему отбирать у людей их добро, — робко произнесла Зина.
До обеда все снопы по одну сторону траншеи были свезены и сложены в прежнем колхозном гумне.
— Хлопцы, будете возвращаться, захватите лопаты, — предупредил Савка. — Сделаете переезды через траншеи.
После обеда, прежде чем засыпать траншею, ребята решили осмотреть все изрытые места. Нашли шесть ящиков с противотанковыми минами, множество патронов и винтовок. Всех удивили немецкие автоматы: как они могли попасть на наш передний край?
— Ребята, — предложил Володя, — давайте спрячем все это. Придет время, отправимся на Днепр и Добасну рыбу глушить, а зимой на диких кабанов поохотимся.
— Правильно, кабана только и можно взять пулей, — подтвердил Микола. — Но об этом никому ни слова.
Пока хлопцы закапывали оружие, а девчата и женщины сносили в одно место снопы, на густую траву пала роса. Володя крепко увязал последний воз, подсадил Лиду и Зину, сел сам и хлестнул лошадь.
Со стороны Жлобина по дороге медленно шла женщина. «Кто это к нам в деревню так поздно?» — подумал Володя. И вдруг Лида во весь голос закричала:
— Стой, стой! Остановись!
Володя потянул вожжи и не успел оглянуться, как девушка птицей слетела с воза, а за нею и Зина.
— Мамочка, мама! — долетел до него радостный крик Лиды.
4
Кончилось бабье лето: приземлились паучки на ржище. Падали желуди, стукаясь о тугие ветви дубов, пожелтели вишенники. На болоте, в темно-зеленой поросли елей и сосен, словно огромные свечи, пылали вершины осин. В садах, перелетая с дерева на дерево, ныряли в воздухе пестрые дятлы, прыгали по веткам неугомонные синицы.
Возле Шайдобовой избы стояла старая разлапистая верба. Оседланный жеребец, привязанный к ней, грыз ствол, отрывал тонкие полоски лыка и медленно жевал их крепкими белыми зубами. На землю падали клочья пены и тут же смешивались под копытами с землей. Чувствовалось, что жеребцу надоело стоять.
— Господин бургомистр, ваш жеребчик, наверное, проголодался? — вспомнил старый Шайдоб.
— Ага, — Бодягин, сидя над тарелкой холодцом, кивнул головой. — Овса ему! Овса!
— Где же его взять? — глянул Шайдоб на жену. Та лишь зажмурилась, и старик понял. — Нету.
— Врешь, есть! — пьяным голосом крикнул Василь.
— Ты на отца так? — насупился бургомистр. — У своих мы ничего не берем. Позови старосту.
Шайдоб надел засаленную кепку и исчез за дверью. Минуты через три он уже шел рядом с Савкой и, словно молодой порывистый конь, время от времени забегал вперед его, сталкивая с тропинки.
— Жеребцу овса! — отрубил бургомистр, едва староста переступил порог избы.
Савка глянул на Шайдоба. Взгляд его говорил: «за этим ты и прибегал ко мне?»
Бургомистр понял старосту.
— Только не своего.
— Что, я одалживать пойду? У меня свой есть.
— На-про-тив изба, — показал бургомистр пальцем на окно. — Там и возьми. Я так хочу. Потом вернешься сюда.
Сутуловатый, высокий Савка пригнул в дверях голову и вышел во двор.
— Говорят, он большое влияние имеет на ваших людей, — сказал бургомистр. — Когда работал бригадиром, заставляли в партию вступить, а он отказался. За это и сняли.
— Брехня, — поморщился Шайдоб.
— Видно, до Савки все туго доходит, еще не вошел в роль… Но, как вы рассказываете, обстановочка тут не ахти.
Шайдоб слушал и одним глазом косился на окно, чтобы проследить, куда пойдет Савка. Потом рассмеялся и подмигнул Бодягину:
— Выполнил приказ. На него нужен хозяин, потому что, если я говорю, он и ухом не ведет. Слушается, как и прежде, колхозников…
Закончить ему не дал вернувшийся староста.
— Вот что, господин Комяч, — подчеркивая значение своих слов, внушительно произнес бургомистр, — ты, как видно, не понимаешь особенностей новой жизни. Хозяин ты хороший, люди тебя слушаются, а вот в политике ни бельмеса не смыслишь. Не вижу у вас разницы: или это тот же самый большевистский колхоз, или немецкая община. А ты разницу видишь?
— Конечно. Техники никакой нет, сеять нечем будет…
— Германские законы, дисциплина действуют в вашей деревне? Нет! Люди переодели в гражданское больше сотни красноармейцев и командиров, показали им безопасные пути для ухода. Ты представления не имеешь, сколько здесь, на одной только Жлобинщине, специально оставлено большевиков! Сойдутся они, и ни тебе, ни мне на земле места не будет. Молодежь у вас своевольничает, ни один комсомолец на регистрацию не явился, а ведь ты — доверенное лицо, староста!
— Да какие тут комсомольцы! Те, что были в колхозе, ушли на фронт, а школьники… Мало ли в какие кружки их записывали. Вот, посмотрите, тоже пионер сидит, — показал Савка на Василя и улыбнулся.
— Ой, не дури, Савка. Ты знаешь, все знаешь… — зевнул Василь. — Но я не вижу беды, которая чудится господину бургомистру. Отец наговорил ему сорок бочек арестантов: мол, кто-то куда-то ходит, кто-то что-то делает. У страха глаза велики! А мои друзья не уважают батьку, да и я его не уважаю за то, что он упек в тюрьму тетку Веру, Лидину мать. Подумаешь, совершила преступление: переодела командира и отправила на все четыре. Вот если бы она взяла примака, скажем, для дочери своей, тогда — иное дело!
— Сколько учил, воспитывал, а он вон как, относится к родному отцу, — покачал головой, старый Шайдоб.
— Учил! Таскал с малых лет вместе с собой воровать, так я при советской власти всю жизнь дрожал! Не вороши прошлого. — Василь толкнул полицейского, дремлющего за столом, и отправился за ширму будить второго. — Пойдем гулять, сегодня воскресенье, чего ради нам слушать разные сказки. Другое дело — поймать диверсанта, уничтожить десант. А то говорят о Дубовой Гряде, где, кроме дубов, ничего нет.
Эти рассуждения успокоили бургомистра. «Он все здесь знает, — подумал Бодягин, — а старик, пожалуй, уже малость рехнулся».
Все же бургомистр решил получше присмотреться к этой деревне и принудить людей жить по новым законам. Вон до чего дошло: никто здороваться не желает! Ничего, он им еще покажет почем фунт лиха…
Миновал октябрь. Осень вступила в свои права. Жизнь словно замерла в ожидании весны…
Озадаченный недостаточно быстрым, укоренением гитлеровских законов в волости, бургомистр решил вызвать к себе начальника полиции Кичку. Как раз в это время пришел секретный приказ из комендатуры: мобилизовать молодых мужчин, замеченных в непочтительном отношении к немецким властям, на строительство мостов и ремонт дорог. Тут Бодягин и вспомнил о Дубовой Гряде, где недавно разговаривал с Шайдобом.
— Пан Кичка, — сказал он, подчеркивая словом «пан» новые отношения между фашистскими прислужниками, — в Дубовой Гряде, можно считать, до сих пор существует колхоз. Люди живут надеждой на возвращение большевиков. Никто ничего колхозного не берет. Лошадей, правда, раздали, но бывший конюх потребовал от каждого хозяина расписку, что тот берет лошадь на сохранение до определенного времени. Попытался было старый Шайдоб сломать такой порядок, так деревенские парни прогнали его с поля, сняли замок с бани, сделанной когда-то из гумна старика. Не нравится мне их настроение. Видимо, все еще сказывается влияние большевиков, которые, вырвавшись из окружения, проходили через деревню.
Прищурившись, бургомистр хитро посмотрел на начальника полиции. Тот заерзал на стуле, хихикнул:
— Вот-вот, именно так. Шайдоб рассказывал, что возле траншей уже нет оружия: кто-то успел собрать. А мне удалось узнать, кто именно: каждый, идя домой, несет — что бы вы думали? Обрез! Одного такого уже поймали на днепровской переправе. Шел откуда-то из Западной. А я хвать — под ремнем обрезик! Спрашиваю, где взял? И где бы вы думали — возле Дубовой Гряды подобрал винтовку да на болоте — чик-чирик ствол от нее. Там многие проходили, вот и порастаскали.
— Нет порядка в моей волости, пан Кичка. Поезжайте в эту деревню и сделайте все необходимое, чтобы мужичье уважало власть и перед нами загодя становилось на колени. Не хочется немцев науськивать: подумают, что мы бессильны и не можем сами управлять.
Бургомистр прочитал Кичке приказ комендатуры и приказал арестовать двух парней, а потом подсунул еще какие-то бумаги. Пока начальник полиции читал их, Бодягин задумался о своем: «Посмотрю, какую инициативу он проявит в этой операции, а нет, так добьюсь, чтоб выгнали к черту. Обрезики… Мелет глупости. Работая с этим дураком, я не только не продвинусь выше, но и тут не удержусь. Был бы мой отец здесь, мы бы навели порядок. Он по своей линии, а я по своей».
Отец Бодягина, священник, долго жил на Полесье. С детства он рассказывал сыну смешные истории о мужиках и называл их чернью. Своих прихожан он так опутал религиозной паутиной, что те верили каждому его слову. Скажет: «Осину осина повалила, Ивана придавила, лежит бедолага до вечера, а есть ему нечего». И люди несут яйца, отдают последнюю копейку, чтобы святой отец передал все это через бога Ивану. Тем, кто не ходил в церковь, по вечерам показывал черта. И хотя днем на этом месте оказывался обгоревший пень, многие думали, что на самом деле видели нечистую силу. Как только поп не обманывал легковерных простаков! А после революции начал агитировать против советской власти, за это его и выслали из тех мест. Сын же закончил лесной техникум и работал на Полесье в одном из лесхозов. Во время мобилизации удрал в лес, долго не возвращался домой, чтобы не взяли в армию. А пришли немцы — бросил жену с ребенком и переехал на Жлобинщину.